– Скажу тебе на полном серьёзе, Джек, и повторять не буду. Может, я чего-то не знаю... Но если я узнаю, что у тебя БЫЛО с кем-то за моей спиной – убью.
– А теперь ТЫ послушай, что я скажу, – ответил Джек. – И тоже не буду повторять. Мы могли жить вместе счастливо, чёрт побери, могли! Но ты не захотел. И теперь всё, что у нас осталось – это Горбатая гора. Да, приятель, всё хорошее, что у нас было, осталось там. Надеюсь, ты понимаешь хотя бы это, если не хочешь понять больше ничего. Прежде чем спрашивать меня про Мексику и угрожать убийством, сосчитай сначала – сколько раз мы встретились за эти двадцать лет? Ты думаешь, мать твою, мне хватает этого одного – максимум двух раз в год? Я – не ты, мне мало того голодного пайка, на котором ты меня держишь. Сволочь ты, Эннис. С меня хватит. Послать бы тебя к чёрту...
Всё, что за эти годы осталось невысказанным, и чему теперь уже вряд ли суждено было облечься в слова – признания, объяснения, стыд, вина, страх – всё это окружило их стеной, как клубы густого пара от гейзера в зимнюю стужу. Эннис стоял как вкопанный, стиснув кулаки, с закрытыми глазами и посеревшим лицом, на котором глубже обозначились морщины, а потом его ноги подогнулись, и он рухнул на колени.
– Господи, – пробормотал Джек. – Эннис, ты что?
Но прежде чем он успел выскочить из машины, гадая, сердечный ли то был приступ или же приступ жгучей ярости, Эннис уже поднялся на ноги. Прямой, будто аршин проглотил, он добрался до своей машины, открыл её и сел внутрь. Снова они пришли к тому, от чего пытались уйти. Ничего нового они не открыли, ничто не закончилось, не началось, не разрешилось.
Джеку вспомнилось с безотчётной тоской, как однажды тем далёким летом на Горбатой горе Эннис подошёл к нему сзади, обхватил и притянул к себе – молча, без тени намёка на похоть. Они долго так стояли у костра, плясавшего красными языками пламени, и тени от их фигур на скале сливались в одно целое. Круглые часы в кармане Энниса отсчитывали минуты, тут же сгоравшие дотла на костре. Звёздный свет пробивался сквозь густое жаркое марево, колыхавшееся над огнём. Эннис, тихо и размеренно дыша, слегка покачивался в блеске звёздного шатра и негромко напевал, не разжимая губ. Джек, прислонившись к нему спиной, ощущал спокойное биение его сердца, и под это мычание, напоминавшее тихое гудение электричества, впал в какое-то подобие транса. Наконец Эннис произнёс старые как мир слова, выудив их из детских воспоминаний: «Пора в люльку, ковбой. Поеду я... Ты тоже иди на боковую, а то уже спишь стоя, как конь». Встряхнув и шутливо пихнув Джека, он ушёл. Послышался звон его шпор и тихое «до завтра», потом коротко фыркнула лошадь, и цоканье копыт по камням стихло во мраке.
Это полусонное объятие отпечаталось в памяти Джека – единственный миг светлого, простодушно-завораживающего счастья в их нелёгких судьбах. Этот образ не омрачался даже мыслью о том, что Эннис не обнимал его, глядя ему в лицо – наверно, чтобы не видеть, КОГО он обнимает. Так у них всю жизнь и было. Ну что ж, пусть.
Эннис узнал о несчастном случае только спустя несколько месяцев – когда его открытка, где он писал, что с нетерпением ждёт ноября, вернулась обратно со штемпелем «адресат умер». Он набрал техасский номер Джека – всего во второй раз в жизни. Впервые это было как раз после развода с Алмой; Джек тогда неправильно его понял и проделал к нему путь в тысячу двести миль на север – увы, впустую.
Эннису не суждено было услышать голос Джека, отвечающий утвердительно на его приглашение. В трубке послышался голос Лурин.
– Кто? Кто это? – спросила она.
Эннис назвался, и она рассказала, что это произошло на загородной дороге: Джек накачивал шину, но она лопнула, и обод, отлетев ему в лицо, сломал Джеку нос и челюсть. Лёжа на спине без сознания, он захлебнулся собственной кровью до прибытия помощи.
Нет, подумал Эннис. Это были монтировки.
– Джек говорил о вас, – сказала Лурин. – Вы с ним рыбачили и охотились, я помню. Я бы сообщила раньше, но Джек держал имена и адреса своих друзей только в голове, никуда не записывая. Всё это так ужасно... Ему было только тридцать девять.
Бескрайняя печаль северных равнин накрыла Энниса, налетел холодный ветер и загудел в ушах. Он не знал, были ли это удары монтировки или действительно нечастый случай. Кровь лилась Джеку в горло, и никого не было рядом, чтобы его перевернуть. Стальной обод врезался в лицо, ломая кости, а потом ещё долго звенел и вертелся на асфальте...
– Где его похоронили? – спросил Эннис, а с его губ было готово сорваться проклятие в адрес жены Джека. Она не спасла его, дав ему умереть на той проклятой дороге.
Её техасский голосок прожурчал по телефонной линии:
– Мы поставили памятник. Он хотел, чтобы его кремировали, а прах развеяли на Горбатой горе. Я не знаю, что это за место. Его кремировали и половину праха похоронили здесь, а половину я отослала его родителям. Я подумала, что Горбатая гора – это где-то там, в его родных местах. А может, какое-то выдуманное место, где поют птички и льются реки виски – это вполне в его духе.
– Мы там с ним пасли овец однажды летом, – с трудом выговорил Эннис.
– А, понятно... Он говорил, что это его любимое место. Мне показалось, что он имеет в виду какой-нибудь притон, где он напивался. Он вообще частенько выпивал.
– Его родители всё ещё живут в Лайтнинг Флэт?
– Да, конечно. Они никуда оттуда не денутся, до самой смерти. Я никогда их не видела, они даже не приезжали на похороны. Если вы с ними свяжетесь, передайте им, пожалуйста, последнюю волю Джека.
Несомненно, она держалась безупречно вежливо, но в её голоске звенел лёд.
Дорога к Лайтнинг Флэт пролегала по безлюдной местности. Каждые восемь-десять миль встречались заброшенные ранчо с пустыми домами, окружёнными высокой травой и поваленными изгородями. На почтовом ящике Эннис увидел надпись: «Джон С. Твист». Нищее ранчо заросло молочаем, а о состоянии скота издали судить было трудно: он смог разглядеть лишь масть – чёрно-белую, «блэк болди». Коричневый оштукатуренный домишко состоял из четырёх комнат, по две на каждом из этажей.
Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать, полная женщина с осторожными, словно после операции, движениями, предложила:
– Кофе будете? Может, кусок вишнёвого пирога?
– Спасибо, мэм, кофе – можно, а есть я сейчас не могу.
Старик сидел молча, сложив руки на пластиковой скатерти и глядя на Энниса с осознанной неприязнью и вызовом – не иначе, он что-то знал. Эннис отнёс бы его к тому типу людей, которые считают, что на свете есть только два мнения: одно – их, другое – неправильное. Ни на одного из родителей Джек не походил.
Собравшись с духом, Эннис проговорил:
– То, что случилось с Джеком – ужасно. Всех слов на свете мало, чтобы сказать, насколько я этим потрясён. От его жены я узнал, что он хотел, чтобы его прах был развеян на Горбатой горе... Я почту за честь это сделать, если вы позволите.
В ответ – молчание. Эннис прочистил горло, но ничего не сказал. Наконец отец Джека ответил:
– В общем, такое дело. Я знаю, где эта ваша чёртова Горбатая гора. Джек, видно, считал себя каким-то особенным, раз не захотел быть похороненным дома.
Мать, не обращая внимания на эти слова, сказала:
– Джек приезжал домой каждый год, даже после того как женился в Техасе... Помогал отцу на ранчо, всё по дому делал, ворота починил. Его комната осталась в том виде, в каком она была в его детстве. Если хотите её посмотреть – пожалуйста.
Отец рассердился:
– Вот ещё, выдумала! Джек все уши прожужжал своим Эннисом Дел Маром. Всё обещал, что однажды привезёт его сюда, и они вместе приведут это треклятое ранчо в порядок. У него была такая бредовая идея – чтобы вы поселились тут вдвоём в деревянном домике и стали работать по хозяйству. А потом весной он пообещал привезти сюда другого, какого-то своего техасского соседа по ранчо – тоже, мол, чтобы построить дом и помогать мне с хозяйством. Сказал даже, что разведётся с женой и переедет обратно домой. Вот так вот он говорил. Но, как и большинство его затей, это так и осталось на словах.
Теперь Эннис был уверен: всё-таки – монтировка. Встав, он сказал, что очень хотел бы посмотреть комнату. А ещё ему вспомнилась одна из историй, рассказанных Джеком о своём старике.
Джек был обрезан, а его отец – нет. Это анатомическое несоответствие сын открыл случайно. Четырёхлетним малышом он не успевал добежать до туалета по малой нужде: пока он путался с пуговицами, боролся с сиденьем и карабкался на слишком высокий для него унитаз, всё было уже на полу. Отца это страшно сердило, а в тот раз он пришёл в неописуемую ярость.
– Господи, он тогда просто озверел! – рассказывал Джек. – Повалил меня на пол в ванной и выпорол ремнём. Я думал, он меня убьёт. А он говорит: «Ну, зассанец, сейчас ты у меня узнаешь, как это!» Достал свой прибор и обделал меня с головы до ног, вымочил всего до нитки. А потом швырнул мне полотенце и велел вытереть пол, раздеться и выстирать в ванне всё – и одежду, и полотенце. Пока я ревел и размазывал сопли, он застёгивал штаны. Но я всё-таки заметил у него там кусочек плоти, которого у меня не было. Это обрезание было вроде как знак отличия – как купированные уши или выжженное клеймо. После этого я и не смог больше ладить с отцом.
