Устал! Пора поспать, чтобы завтра поскандалить опять! Главное, что никто не мешает, никто не спросит, почему о них ты подумал так или иначе, чего вдруг они у тебя в черный цвет вымазаны. Когда ты сам по себе размышляешь, только память может служить против тебя свидетелем, но ведь собственная память никак против тебя свидетельствовать не станет. Итак, почему у нас, по разные стороны от Сбруча и Немана, совершенно разные «критерии чести»? Ведь природа человеческая одна, а нравственные законы совершенно разные. Ну, например, вообразите, что на тротуаре возле кучи мусора вы встретили на улице российского города развалившегося храпящего пьяницу. Что вы сделаете, что сделаю я сам, встретившись с таким житейским сюжетом? Я осмотрюсь, чтобы выбрать моему земляку местечко поудобней, подтащу его туда, положу под голову газетку ли, коробку или листья березы и, уверенный, что ему теперь еще лучше стало, пойду дальше своей дорогой. И так поступят большинство из наших граждан. Потому что каждый поймет — человек отдыхает, ему сейчас хорошо… Но представьте себе ту же картину на улице английского городка: что произойдет там? Одни пижоны, заткнув нос, пройдут мимо; другие перейдут на противоположную часть улицы, третьи — сплюнут, четвертые усмехнутся, про себя подумав: как прекрасно, что до этого они не дошли, пятые — вызовут полицейского, и так далее. Вот как велика разница. Может сложиться впечатление, что живут на земле два совершенно разных биологических вида.
Или как у нас описывается страховой случай и как у них. Тоже весьма примечательная, поучительная история. Если пассажир покупает билет, скажем, на вокзале Нижнего Новгорода или в любом другом месте нашей России, то ему обязательно все разъяснят и порекомендуют застраховать себя в поездке. Страховые случаи опишут таким образом: «Если вы упали со второй полки и разбили голову, получили сотрясение мозга, потеряли два стакана крови — страховая премия будет состоять из двенадцати долларов; если ваша нога ненароком застрянет в унитазе и в результате усилий высвободить ее она у вас поломается в двух местах — премия пятнадцать долларов, три перелома — семнадцать долларов; если вы случайно выпадете из поезда, в результате чего лишитесь одной ноги, получите премию тридцать пять долларов, двух ног — шестьдесят долларов, двух ног и одной руки — восемьдесят два доллара, двух ног, одной руки и глаза — сто пять долларов». И так далее. Англичане совсем по-другому описывают страховые случаи на лондонском вокзале Виктории: «Если, открывая бутылку шампанского, вы испачкали платье, то предъявите чек на его покупку. Если оно стоило до двухсот фунтов стерлингов — вам выплатят сто процентов стоимости; если до трехсот фунтов — вы получите страховую премию восемьдесят пять процентов. Если цена платья была пятьсот фунтов — вам полагается семьдесят пять процентов от стоимости. Если до тысячи фунтов — вы получите семьдесят процентов, если свыше тысячи фунтов …» и так далее. Или если птичка капнула на ваше пальто (шляпу), то чистку оплачивает страховое общество, если пятно не удаляется, то на премиальные вы покупаете новое изделие. Или поцелуй был таким крепким, что выпала коронка, или целовальщик проглотил пломбу. Страховое общество возмещает все расходы по таким фактам». Сразу бросается в глаза колоссальная разница между нами. Они из-за пятнышка от шампанского готовы новые наряды покупать, деньги расшвыривать, а мы ломаем головы, ноги, руки, глаза травмируем — и получаем всего лишь двадцать — пятьдесят долларов. Но в этом не наша, а их трагедия. Что тут необходимо признать истинно человеческим? С одной стороны, перед нами европейский стандарт: больше денег — комфортнее живется, то есть материальные ценности — это символ стабильного существования, сводящего воедино все привычки, стиль, манеры, запросы, одним словом, мощная оборона каждого «я». Но все эти инфраструктурные блага лишают человека основного — страдания. Поэтому у них возникает лишь кажущееся благополучие. Сердце бьется ровно, давление как у младенца, зрение не требует окуляров, почки в необходимом объеме выводят жидкость, может, даже разум не спит — человек смотрит ТВ, решает кроссворды, читает детектив. Одним словом, вполне здоровое существо, но ума в нем никак недостаточно. Сознание, интеллект, воля, чувства — все функционирует как с аппаратом искусственного дыхания. А у нас иначе: в России страсти разрывают душу, сила воли бьет из неисчерпаемого источника, назойливое заблуждение вызывает у публики восторг, стонущие от ошибок раны порождают у соотечественников умиление, темперамент способствует стенокардии, скандал в сознании пробуждает восхищение жизнью. Колька — а ему стукнуло сорок, Яшка — а ему едва пятьдесят, Петька — а у него седая голова, Славка — а он уже дедушка, Ленька — а он ветеран войны, Сережка — а ему уже за восемьдесят. Совсем разное отношение к жизни и к людям. У них необходимо быть хорошо одетым, иначе с вами не заговорят, душистым, а то не пригласят к столу, иметь солидный капитал, в противном случае не откроют двери. А мы не щадим себя, наша душа открыта любому, сердце приветствует первого встречного. За нашим скудным или богатым столом сидят званые и неприглашенные; мы скромны в средствах, но сыты по горло; мы с дырявым карманом, но упиваемся до чертиков, мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом. Как это получается, господа европейцы? Вы уверены, что Цицерон — это фирма, продающая салфетки, Кант — это машина для стирки белья, Чайковский — это современный американский музыкант, живущий на Седьмой Авеню, а Пушкин — русский водочный король? Сознаю, что рискую оскорбить ту часть европейцев, которые близки нам своим образом мыслей и архитектурой жизни. Нет-с, господа! Я прекрасно представляю ваше невыносимое существование, нередко горюю вместе с вами. Ваша жизнь мне представляется изгнанием, ведь я сам никогда не согласился бы на эмиграцию. Совершенно невозможно проживать русскому в европейских кварталах. И тут нет никакой разницы — в английских или во французских. Все дело тут в моих национальных инстинктах, в страстях, выходящих далеко за пределы сознания. Поэтому никакое даже самое комфортное европейское размягчение нашей жесткой одинокой натуры ни к чему не приведет. Ведь признаки человечности для них — рискованный анахронизм. Я представляю искаженную несчастьем физиономию орущего из-за потери денег европейца, и этой жуткой гримасы хватает мне на неделю чертовской неприязни. Ой, надо быстрее выпить водки, чтобы злобное наваждение прошло, чтобы дух стал русским, чистым, таким, который пьянит не меньше водки. И тогда забарахлят стрелки часов, время исчезнет, воцарится вечность непреходящего наслаждения. И в один миг моя комната с мебелью в стиле хрущевской оттепели превратится в райское жилище. Скандалить в собственном разуме, господа, — здесь требуется значительно больше сил, чем если заниматься этим замечательным делом наяву.
В этом упоении безумством национального превосходства, уже уставший беспрестанно мозговать, я заснул.
Я знал, что меня нетерпеливо ждут уже два часа. Они были далеко, в ресторане «Омиан» международного центра торговли. Но я не торопился ехать к ним, а самым язвительным образом продолжал представлять себе эту знакомую ненавистную публику. Подсматривая, наблюдая за ними в своем воображении, приглядываясь к их наигранным манерам, наблюдая за их фальшивыми ужимками, улавливая их скверную лексику и глупейшие разговоры, я презрительно усмехался. Да-с, от своего жестокосердного представления до тошноты знакомой действительности мне было хорошо! Да-с, моя душа радовалась! Я ожидал именно этого — их унижаешь, а они воркуют, над ними насмехаешься, втаптываешь в грязь, а они веселятся, не обращают на свое положение никакого внимания, наносишь им увечья, а они лишь угодливо стонут. Чувство смущения и неловкости им неизвестно. Оскорбление от значительного лица они воспринимают как поощрение, но те же бранные слова, высказанные в их адрес человеком, стоящим ниже по определенному им ранжиру, вызывают у них ярость. Да, современный русский человек именно таков! Ему совершенно наплевать, когда его оскорбляют, но если он сам поносит ближнего — его гордости нет предела! Впрочем, я и сам поражен этим недугом, а у меня эти странные потребности выражаются еще более болезненно и омерзительно. Может быть, именно поэтому в плохом расположении духа, отстраненно оглядывая самого себя, я все навязчивее думаю о том, что следует придушить этого типа. Впрочем, такое безумное наваждение быстро проходит. И я опять начинаю насмехаться над своим уродливым окружением. Ну и народ! Тьфу! Ну и человек! Тьфу, тьфу! Во мне как-то сразу укоренялась страсть с еще большей злобой потешиться над всеми ними, и это повышало мое чувство собственного достоинства. Если бы я сейчас говорил не про себя, а вслух, то голос мой дрожал бы от восторга перед собственной непохожестью ни на кого. Да, Иван Степанович Гусятников, то бишь я, чрезвычайно оригинальный русский человек. Если я маскирую самомнение, насмехаюсь, ощущаю благоденствие пороков, торжествую, возвышаюсь над людьми, то прежде всего я ублажаю самого себя, подчеркивая свое необыкновенное величие, многосторонний талант к самым низменным и возвышенным желаниям. Тут у меня поистине изумительные способности. Да-с, господа, я безумно влюблен в себя! Так могут восхищаться собой лишь отъявленные нарциссы. Не только денег и самых пышных комплиментов я не жалею для собственной персоны. Чтобы чувствовать себя свободно, считать себя хозяином мира и жизни, я прежде всего ни во что ставлю человека. Тьфу! Что он такое? Биологическая масса! Он интересует меня лишь в той степени, в какой можно использовать его для получения собственного удовольствия, чтобы тешить свое высокомерное сознание. Я еще ни разу не встречал человека, который смог бы стать рядом со мной, как равный и самодостаточный в своих безобразнейших фантазиях. Я — созидатель, но не тот, кто прокладывает дорогу в тайны науки, а совсем иной, редкий, даже редчайший. Таких, как я, ни в каком мире не отыщешь. И чем меньше оставалось у меня шансов встретить в жизни похожую на себя натуру, тем сиротливее, ехиднее и возмущеннее становился я сам, тем уродливее, желчнее выглядели мои поступки и устремления. В таком странном настроении ума мне захотелось повстречаться с теми, кто ожидал меня в Международном центре торговли. И тут же я вообразил более трехсот человек, скопившихся в фойе ресторана «Омиан» (они и в самом деле кучковались там в ожидании моего пришествия и предстоящего кутежа). Было душно и шумно. Мужское большинство что-то напряженно обсуждало. Обычные столичные сплетни: кого куда назначили, кто, сколько и на чем заработал или оставил кого-то с носом, кто кого соблазнил и насколько попал в расходы. У кого отняли бизнес, кто спрятан в Матросскую тишину, лишен административного ресурса, кого раздавила власть, кого и за сколько приглашают на ТВ и т. д. Женщины в блеске нарядов и драгоценностей исподлобья бросали друг на друга пытливые взгляды. Одни столичные дамы, с голыми шеями, причудливыми прическами и бронзовыми от солярных ванн лицами, убеждались в собственном превосходстве. Другие — с крашеными волосами и розоватыми от макияжа физиономиями — тут же принимали решение прямо поутру проехаться по элитным бутикам в поисках более шикарных нарядов. Что же в этом столичном вечере было примечательным и характерным для московской шикерии? Никто из гостей никоим образом не возмущался моим беспардонным опозданием на вечеринку, куда я всех пригласил. Как будто так и должно было быть и не было здесь неучтивости, унижения и конфуза. Как будто вся Россия и во все времена молчаливо принимала такого рода оскорбления, не видела в этом ничего дурного. Официанты приветливо подносили публике выпивку и канапе с икрой, оливками, осетром, но двери в зал ресторана были закрыты, никакой информации о времени моего появления не поступало, а гости продолжали галдеть, поедать закуски, пить водку и шампанское. Когда прошло уже более двух часов и страсть моя изгаляться над гостями возросла, я решил направиться к ним. И вот дверь ресторанного зала распахнулась. И я, одетый во все черное — расстегнутая до груди сорочка с узким воротничком, льняной однобортный костюм, в верхнем карманчике которого сидел сложенный в гвоздичку бордовый шелковый платочек, английская обувь фирмы «Ллойд» — предстал перед ними. Прямо с подиума с микрофоном в руках я небрежно, откровенно насмехаясь, бросил: «Прошу прощения, господа! В моем опоздании прошу винить Кремль! — Тут я заулыбался, еще выше поднял подбородок, распахнув пиджак, продемонстрировал заметный пивной живот, почесал ухо и продолжил саркастическим тоном: — Все претензии к членам правительства. Особенно к Мрефу! Он преподносит удивительные уроки новейшего стиля жизни. Меньше чем на два часа никогда не опаздывает, игнорирует все виды связи для сообщения о точном времени своего появления. „Кому какое дело, когда я прибуду, вы обязаны меня ждать и никак иначе! Я должен быть выше ортодоксальных условностей!“ Этот модерновый стиль уже стал господствующим среди элиты российского бизнеса». Тут я замолчал и перешел на внутренний монолог: «Теперь опоздать не на какие-нибудь десять минут, а на несколько часов все равно что продемонстрировать собственное могущество, пофорсить респектабельностью, утонченностью вкусов, заявить московской публике, что тебе по фигу все традиции прошлого, что не замечать вокруг себя людей — примета времени. Да, такая мода, дорогой Иван Степанович! Ох, ох, действительно, как это замечательно — дать себе право с глубоким презрением чихать на окружающий мир. Бесподобное, возвышенное чувство! И не один Мреф тут законодатель мод, он лишь одна из фигур общенационального увлечения. Капитал! Деньги! Голубые фишки, другие высокодоходные акции. Мой дом, моя улица, мой квартал, мой округ, мой город, моя губерния, моя Россия, мой м и р! Как хочется владеть всем этим! И плевать, и плевать, и плевать на чувства гордости и достоинство всех прочих. Плевать не куда-то в сторону, а прямо в лица соотечественников, на текст конституции, на слова Библии, на статьи уголовного и гражданского кодексов. Ублажать свое сердце презрением к людям всех народов и рас! Что они мне? Да-с, господин Гусятников, вот так вот-с! Еще греки советовали: сплюнешь полным ртом — вырастет плодородное дерево и станешь получать регулярный доход. Эти эллины были мудрыми людьми». Тут я опять поднес к губам микрофон и обратился к публике с умыслом разжечь примитивные страстишки: «Рассаживайтесь, господа, занимайте места там, где нравится. Сегодня большой праздник, даже два! Мы собрались, чтобы отметить успешный конец балансового года. А тут еще одно радостное событие: сняли губернатора К — ской автономии. Богатейшие месторождения платины, золота, нефти, рыбы, крабов оказались без хозяина. Поток огромных денег можно повернуть в сторону наших карманов и банковских счетов. Объявляю конкурс на должность главы автономии! Кто желает получить по вкладу пятьсот, шестьсот процентов годовых? Официанты, несите скатерть: прекрасная русская примета — складываться в белоснежную ткань. Мой собственный взнос в К — ский пул — десять миллионов долларов. Наш кандидат — замечательный Леонид Трепов. Как говорится — ни пуль, ни денег тут жалеть нельзя. Ох, К — кия, далекое, но долларовое местечко! Да-с, сдавайте деньги, предприниматели! Приемщик вашей зеленой макулатуры сегодня я сам. Семьдесят миллионов долларов позволят усадить Трепова в кресло губернатора и прирастить личное состояние, в десятки раз превышающее наш вклад».
