— Значит, вы скоро уезжаете домой? — подытожила Маргарет.
— Да, сплю и вижу, — ответил Артур. Внезапно он нахохлился и стал похож на сову. — Конечно, я не знаю, какие планы у Пенни.
— Конечно, — согласилась Маргарет.
— Надеюсь, она еще побудет в Штатах.
Фраза обескуражила Маргарет. Благородные намерения прямо-таки били из Артуровых голубых глаз, благородными намерениями светилось его открытое, несколько резкое лицо, однако уже сама гипертрофированность выражения предполагала иронию.
По уходе Артура — он не высидел установленного приличиями времени: видно, уловил, что его присутствие нам стеснительно, — я совсем скис. Я смотрел на Фрэнсиса, а видел не друга юности, но стареющего мужчину, сурового, мрачного, охваченного дурными предчувствиями. Когда мы познакомились, Фрэнсису было столько же лет, сколько сейчас Артуру. Мрачность передалась и мне — я ни с того ни с сего пожалел, что ни молодость, ни самонадеянность не вернутся.
— Фрэнсис, — начала Маргарет, — по-моему, вы к этому юноше несправедливы.
Послышалось проклятие, отнюдь не подобающее кембриджскому профессору.
Помолчали.
— Ощущение, знаете ли, — Фрэнсис заговорил с Маргарет, будто меня и близко не было, будто наконец дождался шанса душу излить, — усугубляющейся ненужности. Исчерпанности. Полной исчерпанности, понимаете?
— Бросьте, Фрэнсис, что за глупости, это у вас настроение плохое. Пройдет.
— Не пройдет, — ответил Фрэнсис. И обернулся ко мне: — Зря Льюис уговорил меня. Надо было просто умыть руки. Сразу. А я, дурак, согласился.
Нависла ссора. Раздражение стало просачиваться, наконец прорвалось. Фрэнсис обвинял меня, мы оба — Роджера. Мы для таких, как Роджер, — винтики, станут они нас считать. Фрэнсис кипятился, сам себе рану растравлял. Мы нужны, пока от нас польза. А там и новых найдут, незаменимых нет. Роджер — он и в самом крайнем случае сухим из воды выйдет, с горечью бросил Фрэнсис. Вернется к своим, к стаду, и его примут, глазом не моргнут. А советников под эту же сурдинку обольют грязью. Это уж как водится.
— Никто вас грязью не обольет, — сказала Маргарет. — И вообще, к вам грязь не пристанет.
Фрэнсис принялся объяснять, уже без метафор. Его больше не возьмут, это же ясно. По крайней мере ему ясно. Конечно, они не посмели бы сказать, что он ненадежен. И однако, когда все кончится — не важно, хорошо или плохо кончится, — они найдут причину больше Фрэнсиса не задействовать. Сошлются на то, что Фрэнсис Гетлифф несколько не соответствует. Лучше взять людей более надежных. Сейчас весь мир на надежность ориентирован. Отличаться — непозволительная роскошь. Одно невнятное отличие — и никто не рискнет вас взять. Самый ценный талант — умение петь в унисон. Короче, не возьмут его больше.
Ссора продолжалась.
— Слишком уж ты тонкокожий, — в сердцах произнес я.
Маргарет перевела взор с Фрэнсиса на меня. Она знала, какие чувства я целый день скрываю. Ждала, пока Фрэнсис уйдет, — тоже хотела высказаться насчет тонкокожести.
Глава 6
Оскорбленная добродетель
Следующим вечером мы с Маргарет вышли из такси на набережной Виктории и пошли к Темпл-Гарденс. Целый день новости сыпались градом, я устал реагировать. Роджеру позвонил главный кнут правительства[14]. Требовалось успокоить наиболее весомых заднескамеечников. Иными словами, Роджер должен был с ними встретиться. Два лидера оппозиции накануне толкнули речи за пределами Лондона. Предпочтения общественности не поддавались прогнозам.
Вот он, кризис, подумал я будто о чем-то постороннем. Поглядел на реку под мутным городским небом. Каковы будут его, кризиса, масштабы? Возможно, через несколько месяцев отдельные кабинеты «в нашем районе Лондона» сменят таблички. Неужели этим ограничится? Пожалуй, кроме Роджера, на заклание и другие намечены; пожалуй, кто-то еще в рамки, определенные городскими огнями, не укладывается. Роджер об этом думал, другие — тоже; нужно думать, иначе как продолжать?
Эти другие отреагировали вяло и выборочно. Может, птиц такого полета принято уведомлять только в крайних случаях, а может, их вообще не принято уведомлять.
Вдали, ближе к Стрэнду, банкетный зал Темпл-инн, где я когда-то числился барристером, сиял, как церковь перед воскресной вечерней службой. Мы направлялись на концерт. Окна были словно самородки, не замеченные в ночном отвале. Мы с Маргарет прошли мимо полудюжины дверей — за этими дверями протекала моя адвокатская молодость. Некоторые таблички с тех пор не поменялись — мистер Г. Гетлифф, мистер У. Аллен. На очередной лестничной клетке я увидел фамилию сверстника — сэр Г. Солсбери. Табличка устарела — сэр Г. Солсбери на днях стал главным лордом-судьей апелляционного суда. Маргарет почувствовала, что я огорчен, стиснула мой локоть. Тогда ее не было в моей жизни; вероятно, Маргарет ревновала меня к прошлому: думала, я ностальгирую. Еще на морозной улице начала ревновать, едва мы увидели Темпл-инн. Насчет ностальгии Маргарет ошибалась. Я не ностальгировал — я скорее досадовал. Я никогда не жалел о несостоявшейся карьере адвоката. Однако, удовлетворись я в свое время этой карьерой, сейчас жил бы спокойно. Как Солсбери. Безо всяких кризисов.
По залу гуляли сквозняки. Гости растащили стулья, расставленные ровными рядами и оснащенные именными табличками, словно на церемонии венчания, нарушили порядок. Мероприятие, несмотря на скромную подачу в приглашениях, делало каждому гостю изрядную честь. Здесь были представлены министерские скамьи обеих палат; присутствовали также лорд Луфкин со своим окружением и Диана Скидмор — она пришла с Монти Кейвом. Глядя на их оживление, фраки, ордена и ленты, никто бы и мысли о кризисе не допустил. В отличие от меня они не возмущались нынешним своим положением. Они вели себя так, будто кризисы — дело житейское. Они острили; они, казалось, полагали, что во веки веков пребудут в своих должностях. А прочие… стоит ли думать о прочих сейчас? О прочих мы завтра подумаем, когда окажемся в дымном Сити.
И о скорых дебатах думать не стоит, разве только в аспекте тычков и толчков, припасенных для Роджера. В настоящий момент их (по крайней мере Диану и ее друзей) одно интересовало — Короной учрежденная кафедра исторических наук, а если точнее — кандидатура на заведование этой кафедрой. Диана успела прийти в норму. Поговаривали, у нее новая цель — заставить Монти Кейва развестись с женой. Как всегда в случае с Дианой, «норма» означает «настырность». Ее друзья должны делать как она велит, а велит она в данный момент надавить на премьер-министра. Пусть для премьера имя ее кандидата на каждом углу эхом отзывается. Имя это было Томас Орбелл.
Не то чтобы Диана — эксперт по масштабам одаренности отечественных ученых. С тем же успехом она могла бы рекомендовать кандидата в епископы. К ученым она относится с благоговением, они для нее вроде священных коров; впрочем, коров, даже и священных, никто ведь всерьез не воспринимает. Это обстоятельство не помешало Диане проникнуться притязаниями доктора Орбелла, а ее друзьям — разделиться на два лагеря, за Орбелла и против. Судьбы британской науки их не интересуют — просто приятно участвовать в распределении ролей, делать ставки. В этом одно из удовольствий членов избранного круга. Маргарет нервничала — ведь она воспитывалась среди ученых, знала Орбелла и не хотела сократить его шансы. И без того, по ее мнению, невысокие.
— Он гениален, — заявила Диана. Нынче она была вся в белом, точно рождественский ангел.
Впрочем, Дианин энтузиазм, ангельские хоры, представленные двумя ее приятелями, вхожими в министерские круги, беспокойство Маргарет были ни к чему. Премьер, конечно, выслушает и даже сделает вид, что понял. Сторонники Орбелла, пожалуй, сподобятся слов одобрения. В это же самое время некий молодой человек, оснащенный лошадиной челюстью и мраморным спокойствием, а также натасканный Осболдистоном, будет себе в собственном кабинете собирать мнения. Лично я мысленно предположил, что у Тома Орбелла на историческую кафедру шансов примерно столько же, сколько на то, чтобы возглавить орден иезуитов.
После концерта все прошли в библиотеку, где столпились над сандвичами и вином. Диана, пуская зайчиков своими бриллиантами, на секунду выцепила Каро, шепнула ей что-то. Уже когда мы собирались уходить, Каро передала информацию мне.
Диана, оказывается, говорила с Реджи Коллингвудом. Реджи сказал, им надо «продвигаться ощупью». Под чем разумел, что Роджер должен «поумерить пыл». Поумерит — они о нем позаботятся.
Прозвучало так, как Коллингвуд и рассчитывал, — с доверительной небрежностью. «Рассчитывал» — ключевое слово. У Коллингвуда вообще все слова ключевые. Да и у Дианы, когда дело идет о передаче информации. Конечный адресат ремарки — Роджер, поэтому-то Каро и выбрала меня почтальоном. Она взяла меня под руку и повела к двери. Это объяснялось вовсе не потеплением ее отношения ко мне (я пользовался симпатией Каро ничуть не больше прочих советников Роджера. Нет, Каро, идя рядом и почти касаясь плечом моего плеча, ибо она женщина рослая, просто закрепляла мою причастность.
