На мгновение консул задерживается на ступеньках, отчего карета слегка накреняется, он раскрывает книгу и читает: «Экспортная торговля недостаточно развита, но здесь в изобилии имеются сотовый воск, мед, животный жир, конопля, древесина, бычья и воловья кожа… Климат умеренный, земля плодородная, для получения урожая ее достаточно слегка взрыхлить. В изобилии растут маслины, лавр, мирт, калина, а также фиги. Население в большом количестве держит скот, стада оленей, а также свиней. Рыбы в озерах и реках ловится довольно: знатных осетров, лососей, форели… Разводят кукурузу, просо, табак… Растят лозу, гранат, шелковицу… В лесах множество деревьев с исключительно прочной древесиной. По моему убеждению, если одно из таких деревьев, по названию уртхмели, удастся сделать предметом экспорта, мы сумеем строить на своих верфях суда гораздо более прочные, нежели из наших дубов. Медвежья шкура продается по 5–6 абазов, так же как и кунья. Лиса рыжая — 2–3 абаза. А зайцев такое множество, что их шкурки вовсе обесценены…» — «Изменник! — кричит Элизбар. — Предатель!» «Добропожаловатьсдрасьте!» — приветствует почетного гостя Ражден Кашели. Он похож на кесаря. Как в тогу, завернулся в простыню. Но для сына он мертв. «Наш гость понимает по-русски?» — спрашивает Раждена батони Пимен. «Я сам говорю по-французски», — отмахивается Ражден. «Изменник! Долой предателя!» — кричит Элизбар. «Это уже слишком, батоно Элизбар», — строго, с кабинетной внушительностью выговаривает Ражден свояку. «Изменник?! Но почему?! — недоумевает Жак Франсуа Гамба. — Разве я присягал вам или когда-нибудь клялся в верности? К тому же, когда я писал свое «Путешествие», вас уже не было… Или еще не было», — добавляет холодно… «В дополнение ко всей секретной информации вы объяснили русским стратегическое значение Гагрской бухты с прилегающими территориями и тем самым обрекли Грузию!» — горячится Элизбар. «Я объяснил это не русским, а вообще. Если угодно, объяснил тем, кто овладеет этими землями…» — говорит несколько озадаченный подобным приемом Жак Франсуа Гамба и, чтобы скрыть досаду, щелчком стряхивает с камзола цветок липы. «Грузия продана! Дети и ослы — в середину!» — кричит Элизбар… Кто-то сзади обнимает его, будто хочет увести, на самом же деле коварно просовывает голову в петлю. Элизбар шеей чувствует ворс и шершавость пеньковой веревки и в то же мгновение просыпается: за воротник комбинезона забрался овод, ползает, перебирает лапками. Может быть, это тот самый овод, что недавно ползал по прикладу снайперской винтовки на другом берегу Гумисты. Дрнг. Так и летает весь день с одного берега на другой. Дрнг. Но что происходит?! Что за шум?! Враг?! Атака?! Нет, хуже. Наши набросились друг на друга. Между собой заварушка. Точнее — все на Антона. Но Антон не сдается. Отбивается бутылкой из-под «Кока-колы», сделав из нее «розочку». Один против всех. «Что же вы творите над ней, сволочи! Такого враг не сделает! — Глаза у него побелели. — Для этого пришли сюда, падаль, сучье племя…» — «Брось бутылку! — кричат остальные, удивленные озадаченные его напором. — Брось бутылку, говорят!» Боря из Шорапани стоит голый, в одних ботинках. Шнурки тянутся по земле. «Брось бутылку!» — кричит он. Больше ему нечего сказать. А вообще-то что Антону за дело? Она ведь сама того же хочет… «Что тебе за дело?! — кричит Боря, наливаясь злобой. В солнечном луче капля спермы на головке его члена сверкает, как жемчужина. Покрасневшие яйца свисают чуть не до колен. — Тебя не спросили!» — кричит он Антону, постепенно уступая. Элизбар вскакивает От волнения он уже запыхался, уже обессилел. Толком не проснулся, но чувствует — надо немедленно что-то сделать. Пока ребята окончательно не посходили с ума. Иначе это может плохо кончиться. Ребята жаждут драки. Боя. Схватки. Их мучает оскорбленное самолюбие. Унижение. Стыд… Но политики, присягавшие в других местах, а здесь, у себя отдающие приказания, силой удерживают их, заживо гноят в окопах. И выпустят отсюда разве что для отступления. Вперед ни-ни! Впереди «брат», другого роду-племени, но «брат», к тому же младший, маааленький, слабый, однако стоит тронуть его пальцем, поднимет вопль на весь мир. А мир опять же обвинит тебя и будет прав. Что же ты только с ним проявляешь принципиальность?! Будто прежде ни камешка никому не уступил, всех шуганул, неприступный ты мой. Дрнг. Дрнг. Дрнг. Как говаривал современный Готлиб Курт Хайнрих фон Тотлебен, тоже в генеральском мундире: «Дался вам этот изгвазданный мазутом пляж! В конце концов, можно вовсе от морских купаний отказаться…» И солдаты — драчливые ребята, тоже пожимают плечами, разводят руками, почесывают в затылках… Нелегко разобраться в стратегии и тактике ползучей войны… Ни шагу вперед и полшага назад. Тихо, тихо, незаметно… Но почему? Чтобы обвести вокруг пальца своих и оказать содействие противнику… Но почему, я спрашиваю? Почему? У всех уже сердце в глотке. Зла не хватает. Все равно, на ком выместить злобу… Палец сросся со спусковым крючком, а когда нажмет, в кого выстрелит — без разницы. Кто-то уже передернул затвором автомата недобро, предостерегающе…
Элизбар чувствует, что все это не кончится добром. Все ждут повода, и вот он! Внутренняя смута. Разлад. Теперь для них все едино: свой — чужой, враг — не враг. Никому не спустят и разбираться не станут. Элизбар задыхается, сердце готово выскочить из груди. «Антон!» — зовет. Потом хрипло, из сдавленного горла: «Ребята! Ребята!..» — «Иди, дядя, поспи, не твое это дело», — грубо отталкивает его кто-то. «Что не мое дело?! Что не мое дело?! — пуще негодует Элизбар. — Вы перебьете друг друга на радость врагу, и это не мое дело!» Его глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. «Братцы, откуда взялся этот динозавр? Уберите его, не то распорю по швам!» кричит другой и тычет ствол автомата в живот Элизбару. «Что вы делаете, идиоты безмозглые! Весь мир смотрит на вас, а вы…» — хрипит, задыхается Элизбар. «Какой мир! Три дня обед никак не донесут», — зло смеется третий. Надо чем-то отвлечь их. Поразить чем-то… «Эй, подонки! Смотрите! Показываю цирковой номер моей бабушки!» — слышен откуда-то сверху голос Антона; он кричит, поднявшись во весь рост над бруствером. Когда он туда залез?! И зачем?! Поражен не только Элизбар — весь взвод. Разинув рты, уставились из глубины окопа. «Сейчас же спускайся! Прыгай вниз! Немедленно!» Это Элизбар; он знает, чем кончаются подобные выходки, и сердце его обмирает в предчувствии выстрела, едва слышного, как хлопок. Вместо сломанной бутылки-«розочки» Антон подобрал в окопе целую — их там хватает — и осторожно ставит себе на лоб. Медленно, неуверенно разводит в стороны руки. Бутылка чуть вибрирует, колеблется. «Это вы со мной смелые, вояки сраные, суки позорные! — сквозь зубы цедит Антон. — Вот вам! Дудки! Выкусили…» Он балансирует на бруствере с раскинутыми руками, возведя глаза вверх, на бутылку, напряженно выпятив подбородок… Вдруг дергается всем телом. Бутылка скатывается в окоп. Секунду-другую он еще на ногах. Не знает, что убит, но уже мертв. «Антон, прыгай сюда! Прыгай сейчас же! Господи!..» кричит насмерть перепуганный Элизбар. Остальные смотрят, разинув рты. Антон неуверенно опускается на колени, затем валится набок и вслед за бутылкой скатывается в окоп. В окопе могильная тишина. Слышно, как на чинаре позади траншеи стучит по стволу дятел. Похоже, добыл свою гусеницу, достучался. Его не интересует, что происходит внизу, на земле. В сущности, там не происходит ничего нового, чего не было или не будет впредь. Элизбар сидит на своем рюкзаке, на коленях у него голова Антона. Изредка машинально, почти бессознательно прикладывает к ранке пропитанный кровью платок. Из раны еще сочится кровь, но кровотечение слабеет, кровь загустевает… У Антона спокойное, безмятежное лицо, можно подумать, что он спит. Элизбар окаменел, как Иван Грозный на картине Репина — с выпученными, безумными глазами и головой сына на груди. А разве Антон не сын ему? В каком-то смысле и Лизико умерла вместе с ним… Сидит на дне окопа убийца своих детей, ирод, избивающий младенцев. Сидит в притихшем окопе и думает: «Пять минут назад я считал своим долгом спасти Антона, а теперь не знаю, как вывезти отсюда мертвого. Наверное, теперь это мой долг. Но кому отвезти? Куда? Мерзавцу отцу? Безмозглой жене? У Антона не стало ни жены, ни отца. Жену увели, отца сам отсек… И что же нас ждет? Поруха и запустение. Лоза не родит, и смоквы не плодоносят… Развеет нас по ветру, как осенние листья, и, униженных, разметает по миру, ибо своей волей оставим мы то, что Богом дано нашим предкам… Это нам за то, что все, от мала до велика, от пророка до священнослужителя, поклонились золотому тельцу и поверили фальши… За легкомыслие и лицемерие разгневанный Господь повел нас не к свету, а сверзил во тьму и похоронил во мраке… Он не снял с нас кандалов, а утяжелил их… Поил ядовитыми водами и кормил горькой полынью… Неужели только за то, что царь Александр Первый, прозванный Великим, не проявил царственной воли и твердости и не обезглавил ненасытных потомков, не ослепил жадную жену и не извел обнаглевших зятьев и племянников?! Теперь уже поздно. Пришло время жатвы, и вот весь наш урожай — убитый Антон и Лизико с перерезанными венами…» А дятел стучит и стучит. Над траншеей по чистому небу скользят то ли ласточки, то ли ангелы. Сидящей под деревом комсомолке жарко. Она слишком тепло одета для этих мест. Потому что новенькая. Надо было давно раздеться, хотя бы до пояса. Ничего, на будущее учтет… Когда кончится война, она специально приедет сюда на отдых. Грузины, даже если они правы, должны понять: слыханное ли дело — присваивать рай?! Рай принадлежит всем! В том числе и тем, кто живет в Мурманске! Словом, общая всесоюзная здравница. А если ей дадут квартиру, как обещали, то и вовсе не уедет, останется, но только вместе со своим «дурачком». Личико комсомолки пылает. Опять, смежив веки, она подставила его солнцу. Тот чудной грузин — паренек над бруствером — словно летит к ней, раскинув руки. Но это странное видение постепенно бледнеет и тает. Абхазское солнце с медлительностью меда стекает за воротник и потихоньку, с вкрадчивым упрямством ползет вниз. Ее соски сами собой твердеют, наливаются требовательной, капризной пустотой. Ей чудится запах жареных подсолнухов и табачного дыма, запах белозубого казака. Если, раскрыв глаза, она увидит его, то отдастся без слов. Нет, взмолится — возьми меня! И пусть говорят, что хотят… Целиком, с головы до ног вберет его в свое маленькое тело вместе с запахами семечек и табака… Рот ее раскрывается, разлипаются слипшиеся губы, словно в ожидании ответной ласки. Никого… Только солнечный сладкий озноб. Сами собой раздвигаются плотно сдвинутые ноги, и по-снайперски твердая, но все-таки по-женски нежная рука осторожно прокладывает путь к самой потаенной части тела. Невесомая и целеустремленная, как змея, заползает под рубашку, под ремень и резинку трусиков, стремится к запретному удовольствию, к влажной нежности, нежной бесконечности тихо, вкрадчиво, всем существом…
