– Я просыпалась, – начала Ада. – Меня будил рассвет за окном. Убирала постель, пользовалась ведром. И садилась за шитье. Или штопала. Или подрубала подол. Дожидалась, пока меня выпустят во двор. Иногда выпускали утром. А порой приходилось ждать до полудня. И тогда я оставалась без завтрака. Ни еды, ни питья. Я брала ведро, несла осторожно, чтобы не пролилось, потому что иногда оно бывало полным до верху, и шла…
– Избавьте нас от подробностей, – перебил Харрис-Джонс. – Мы хотим послушать о ваших портняжных делах. Что происходило, когда те женщины приходили к вам?
– Они являлись со своим материалом. И с фотографией или рисунком платья. Я должна была сшить точно такое же.
– В чем состоял процесс шитья?
– Я снимала мерки, – ответила Ада. – Прикидывала, не надо ли чуть изменить фасон платья, чтобы оно лучше сидело. Делала выкройку. Кроила. Сметывала. Шила. И под конец отделка.
– Платье по фигуре. Одежда, сшитая на заказ. Изготовление выкройки, – перечислял Харрис-Джонс. – Для этого требуется определенное мастерство. Вы не были обычной портнихой, верно, мисс Воан? Вы были кутюрье?
Ада понимала, что он играет на ее тщеславии, но ничего не могла с собой поделать: ничто так не радовало ее, как признание ее профессиональных заслуг.
– Можно и так сказать, – ответила она.
– Можно? Какая скромность. Да вы были в Дахау нарасхват. Та женщина, которую вы принимали за фрау Вайс, была вашей рекламной вывеской, не так ли? Нечто вроде манекена в витрине. Это же целое предприятие. Портниха из Дахау, кутюрье для нацистов.
– Нет, – Ада теребила заусенец на большом пальце, – нет.
– Ваше собственное ателье.
– Это не так. Я не понимаю, зачем вы об этом говорите и при чем тут Станислас.
– Вы гордились тем, что делали?
– Это держало меня на плаву, – ответила Ада. – Мое шитье.
– Я спросил, гордились ли вы своей работой? – упорствовал Харрис-Джонс.
– Да. – Ада вскинула голову и гневно уставилась на обвинителя: – Да, я гордилась моей работой. Она делала меня человеком. – И прошипела сквозь зубы: – Что вы понимаете? – Она обернулась к присяжным: – Выбирать мне было не из чего. Меня загнали в капкан. Мне не платили, само собой. Даже поблажек не давали. И что из того, если фрау Вайс находила для меня работу, носила мои творения, она и ее подруги? Что? Я делала то, что приходилось делать, иначе бы я погибла.
– Вы старались для этих женщин, не так ли, мисс Воан? Вы добивались от них похвалы, таяли от их восторгов.
– Они никогда со мной не разговаривали. Только одна из них была добра ко мне, и да, тогда я растаяла. Я жаждала любви. Вряд ли вы это поймете.
Мистер Харрис-Джонс взял со стола бумагу, ту, что отложил лицевой стороной вниз.
– Пункт девять в вашем списке, – сообщил он присяжным, затем подошел к Аде и вручил ей бумагу.
Это была фотография. Ада вгляделась, детали то расплывались перед глазами, то опять вставали на место, теперь ты видишь, а теперь нет. Неужели это она? Собаки, опять же. Ада с усилием припомнила их клички. Шотландские терьерчики. Негус, Стаси.
– Вам знакома эта женщина, мисс Воан?
– Да.
– Кто она такая?
– Одна их тех, кто приходил ко мне.
– Вам известно ее имя?
– Нет, – дернула головой Ада. – Никого из них я не знала по имени.
– Вы слыхали о Еве Браун? – спросил Харрис-Джонс.
Ада сглотнула:
– Ева Браун?
– Да. Ева Браун.
– Она как-то связана с нацистами?
– Притворяетесь невежественной простушкой, мисс Воан?
– Не понимаю, о чем вы спрашиваете.
– Ева Браун, – Харрис-Джонс раскачивался на каблуках, он явно наслаждался происходящим, – была любовницей Адольфа Гитлера.
Ада слышала о чем-то таком по радио, но очень давно. Газеты она открывала редко и никогда не смотрела на снимки. Она не хотела жить прошлым.
– Повторяю, вы знали эту женщину? – Харрис-Джонс поднял фотографию обеими руками.
– Говорю же вам, я видела ее раньше.
– Эту женщину, – Харрис-Джонс выпятил грудь, его голос рикошетом отлетал от стен зала, – зовут Ева Браун.
Ада почувствовала себя так, будто ее сбил автомобиль, несущийся на полной скорости. Она пошатнулась, ухватилась на перила, чтобы не упасть.
– Я не знала, кто она такая. При мне ее ни разу не назвали по имени.
– И вам никто не объяснил?
– Нет. С чего бы? Со мной не разговаривали. Они не называли ее по имени. Судачили иногда о какой-то фройляйн, той самой фройляйн. Так, словно она была проходимкой, выскочкой из низов. Но кто она такая, не говорили. И уж тем более о том, что она любовница Гитлера.
– Неужели? – изобразил удивление Харрис-Джонс. – Любовница Гитлера. Женщина, на которой он женился в ночь перед тем, как они оба покончили с собой. И никто не сплетничал?
У Ады стучало в висках. Ева Браун благодарила ее, отпускала ей комплименты, Ада таяла, и все это время она была любовницей Гитлера. Ада же ничегошеньки не знала.
– Вы узнаёте платье на фотографии, мисс Воан?
Ада хорошо помнила это платье, каждую вытачку, каждый стежок, яркое украшение на корсаже. Ее подмывало соврать. Нет. Никогда его не видела. Но Харрис-Джонс не стал бы соваться с этой фотографией наобум. И держался он уверенно. Что бы вы ни совершили, убеждал Аду мистер Уоллис, не лгите.
– Да, – ответила Ада.
– Вы сшили его, так?
Ада кивнула.
– Отвечайте.
– Да.
– Придумали фасон, скроили, прострочили. Одежда, сшитая на заказ. Показали Еве Браун, как его носить, где прикрепить розочку. В этом платье Ева Браун выходила замуж за Адольфа Гитлера. И в том же платье, только без розочки, она умерла вместе с Гитлером.
Кто-то из присяжных кашлянул. Старшина то скрещивал, то выпрямлял ноги, возил подошвами по полу.
– Каково это, мисс Воан, быть портнихой Евы Браун? Сшить ей подвенечное платье и саван?
Ада молчала. Откуда ей было знать?
– Ева Браун, – продолжил Харрис-Джонс, – любовница самого могущественного человека в Европе, если не во всем мире. И определенно самого чудовищного. Вы по-прежнему гордитесь своей работой?
При чем здесь ее работа?
– Таков был ваш вклад в нашу победу?
Он все переиначивает по-своему. Ада ничего плохого не делала.
– Или же это был вклад в победу врага?
– Я только пыталась остаться в живых, – сказала Ала. – И меня не спрашивали, меня вынуждали.
– Вы просто выполняли приказы, так, мисс Воан?
– Нет. – Ада прижала ладони к вискам. – Нет. Вы передергиваете. Все было не так.
– Вы сотрудничали с врагом, мисс Воан.
– Нет! – закричала Ада. Она и не подозревала, что способна издать звук такой силы. – Я была узницей. В их полной власти. По своей воле я на них работать не стала бы. – Она обратилась к присяжным, сверлившим ее стальными глазами: – Вы должны поверить мне. Факты не расскажут вам правды, не расскажут, что и как происходило. Вы не были на моем месте и не знаете, как там все было.
Старшина с медалями кивал. Может, он понимает?
– Война, – продолжила Ада, – все запутывает. Это чаща, и мы в ней плутаем. На войне мы каждый день что-то делаем, чтобы дожить до следующего дня. На войне у нас нет будущего. Нацисты всегда были моими врагами. Но мне пришлось с ними жить. Разве это сотрудничество? Сопротивляйся я, сестру Бригитту расстреляли бы. Смогла бы я с этим жить? Было бы это более нравственно?
Мистер Харрис-Джонс приподнял бровь.
– А вы сами так безупречны, да? – бросила ему Ада и перевела взгляд на присяжных: – Так высоконравственны? С вашими пушками и бомбежками? Сигареты в обмен на горы семейного добра или тело юной девочки? Я видела такое. Наши ребята в этом тоже участвовали.
Позади нее судья шумно вдохнул, словно собираясь заговорить. Мол, это уже чересчур. Ада знала, что заходит слишком далеко, но другого пути у нее не было.
– Говорят, в любви и на войне все средства хороши. Но не для женщины. – Ада стукнула кулаком по перилам. – Я думала, меня судят за убийство. Не за измену. Все это никак не связано со Стэнли Ловкином. Вы готовы вздернуть меня, как нацистов в Нюрнберге.
Она глянула на присяжных: крепко сжатые губы, пиджаки, застегнутые на все пуговицы, и пальцы, что непроизвольно шевелятся, тянутся, чтобы влепить ей пощечину. Дай им волю, они обрили бы ей голову, раздели догола и провели по городским улицам напоказ.
– Я не предавала свою страну. Никогда.
Старшине присяжных хорошо воевалось. Всем им. Как умели, защищали короля и отечество – если не в этой, так в прошлой войне. Старые боевые товарищи, все они. Присяжные, Харрис-Джонс, судья. Говорят на одном языке, на мужском языке старых вояк. Они понимают друг друга. Ада заметила, как они поглядывают свысока на мистера Уоллиса. А что ты знаешь о войне, сосунок?
Мистер Харрис-Джонс не спеша приблизился к присяжным, излучая победоносную уверенность. У нас тут мужской разговор. Походя смерил взглядом мистера Уоллиса, так смотрит отличник на последнего тупицу в классе.
