– Орлы! – пожимал руки Примитиво. – Всем по медали! Стальные орлы!
Признаться, рожи орлиные выглядели плачевно, ни намека на сталь – иссечены, исцарапаны, разодраны в кровь, будто вышли кое-как из неравной битвы со стаей грифонов. Хотя не только вышли, но и вынесли много полезного. Не сдали, к примеру, серебряные изваяния, выказав себя очевидными сторонниками материала, из которого был отлит вчерашний алькальд.
Рожи-то рожами, зато каковы орлиные бюсты! Набитые конфискованно-награбленным добром, они уподобились крутым тракторным колесам, выпятившимся из-под кургузых крыльев.
У одного орла мотался вокруг талии хулахуп с чеканкой. Другой придерживал за спиной, как базуку, выхлопную трубу. Майор Родригесс морзил фонариком для бритья. И только скромный Сьенфуэгос был пуст. Более того, у него исчезла в пылу серебряная кобура.
– А где же похититель? – спросил алькальд Примитиво.
– Скрылся на крыльях горя и позора, сеньор! – отчеканил майор Родригесс.
В компенсацию за утраты и многие удары этого тяжелого дня, как моральные, так и электрические, алькальд повысил охранника Сьенфуэгоса в чине до генерал-охранника, наградил двумя медалями и пожизненным караулом у сейфа, где хранились теперь ключ от города и сокровища Моктесумы.
– И чтоб в каждой наличной кобуре по пистолету! – приказал Примитиво. – А то и по два!
Затем он вызвал для закладки краеугольного камня бульдозер, экскаватор, симфонический оркестр, джаз-банду, марьячис и васильячис,[59] специально, чтобы угодить Шурочке.
Все прибыли. Оставалось найти располагающее к храму местечко и сам краеугольный камень.
Искал все тот же Сьенфуэгос, ловивший, как выяснилось, хорошие и плохие токи земли.
Эти токи шибали его буквально через шаг. Хорошие, понятно, хорошо шибали. Плохие – так себе.
Неподалеку от асьенды дона Борда на чудесном пригорке, откуда открывались весь город и горная долина, и дорога, уходящая невесть куда, а именно в Акапулько, генерал-охранника шибануло на всю катушку. Он пошатнулся, прекратил картавить и произнес: «Аки!»,[60] указав на оголенный провод, торчащий из-под камня.
Провод обесточили. Камень обследовали и решили, что явно краеугольный. И закладывать-то не требовалось, так умно и обстоятельно заложило его само Провидение.
По обычаю, Шурочку с Василием, как дарителей, посадили на краеугольный – ровно на три минуты. Камень был приятной теплоты, окраса и рельефа – таких немного в этом мире. С него все видно и все чувственно. Не хотелось вставать.
Сидеть бы с любимой всю жизнь, а под конец вместе, в одночасье, спокойно окаменеть, слиться с краеугольностью, рассеявшись разом по всем углам Божьей вселенной.
А вечером была музыка, салют, петарды, фейерверк и какие-то самостоятельно-бродячие огоньки – сплошные сьенфуэгос!
Долгий выдался день. Не простой. Суматошный. Просто красивый, как и прочие дни жизни.
Не будем строги к словам. Не будем следить за ними. Пусть ведут себя, как бог на душу положит. Дурного-то не должен положить.
Есть слова, воистину радующие не только слух, но и все естество. Множество их, слов этих. Несть числа. Но и среди бессчетности найдется единица, предназначенная тебе и больше никому. Хочется верить.
Альманесер.[61] Рассвет. Очень, право, радует. Во всяком случае, на двух более-менее известных автору языках. Аврора тоже радует, но меньше, поскольку еще сохраняет связь с крейсером.
Альманесер – можно перевести при желании как рождение души.
Душа рождается на рассвете! Не потому ли и рассветает, что она рождается? И у каждого дня своя бессмертная душа.
Дивно пробудиться на рассвете! Еще краше на рассвете родиться. Хотя в любое время суток неплохо. Вечером, ночью, в полдень – все равно это твой личный альманесер.
Точно неизвестно, когда родилась душа Василия. Зато пробудилась нынче на рассвете. И духа Илия растолкала. А вместе они – хозяина, что мудрено в столь ранний час.
Город, серебряный Таско, закрытый пока на ключ, только-только начинал шевелиться.
Правда, некоторые заведения уже жизнедействовали. В ветлечебнице подали утреннюю похлебку скулившему всю ночь Пако, и такую же, но с успокоительным, бесновавшемуся в местной тюрьме Алексею Степанычу.
У сейфа занял Сьенфуэгос свой пожизненный пост.
А новый алькальд Примитиво Бейо, сопровождаемый майором Родригессом, при большом стечении туристов отворял город. Первым указом он отменил ежевечернее закрытие, и сохранилась лишь утренняя процедура.
На центральной площади у храма святой Приски алькальд вставлял ключ в символическую замочную скважину – сложно попасть – и делал по три поворота – направо, налево, вперед и назад. После чего город считался открытым. Теперь он вообще имел шансы стать самым открытым в мире, беспредельно.
Отворились и двери храма святой Приски, куда надумали зайти Шурочка с Василием.
В храме было свежо. Каменный пол, не будем сейчас вспоминать о сыне дона Борда, помыт и влажен. Из серебряного полумрака глядели резные, золоченого дерева, средь ангелов небесных, несчетные, как слова, святые. Святой Кальварио и святая Люсия, святая Анна и святой Исидор, святой Захарий и святой Себастьян, святые девственницы Пилар и Гвадалупа, святая госпожа Долорес, утоляющая боли и печали, и главная тут святая Приска – генерал-охранница от бурь и гроз. Вероятно, присутствовали и святая Александра со святым Василием, но отыскать не удалось.
Неловко, право, становилось, что столько в мире святых, а ты, увы! никак не тянешь. Будто в классе после контрольной, когда у большинства «отлично», а у тебя, единственного, – кол. Тоскливо выпадать из строя марширующих в рай.
Шурочка глядела на святую Приску, шепча почти неслышно что-то.
И вдруг их лица равно полыхнули беззвучным светом. Пала тьма и долго не было раската. Порывом хлынул ветер. И молнии припадочно забились, одна в другую ударяя, и градом предваряя гром, и путаясь в громах, как в дебрях.
Неистовая, безумная обрушилась горно-тропическая гроза. Такие случаются только в относительно недавно открытых мирах.
Похоже, что по неопытности алькальд Примитиво заодно с городом отворил и небеса. Очень уж они вспыхивали, гремели, трепетали и били грешную землю по мордам. И всадник на коне бледном скакал из конца в конец, и ад следовал за ним. И не было меры буре этой.
И множество народу укрылось в храме святой Приски – охранительницы от гроз небесных. А некоторые предпочли рестораны, где тоже не капало, зато наполнялись рюмки. Впрочем, это сугубо личное дело каждого, чем и в каких местах наполняться.
В храме стало не то чтобы тесно, но сдавленно. Шелестели ноги по каменным плитам и волей-неволей обращались взоры к парящему святому духу на купольном своде, за которым бушевала вольная, разбойная буря.
Шурочка крепко-накрепко держала Василия за руку, боясь потеряться в толпе и вообще затеряться. Гром сотрясал храм, и молнии его озаряли, высвечивая безмолвную святую Приску. Но, вероятно, она каким-то невидимым глазу способом утихомиривала стихию.
Шурочка с Василием, еле протиснувшись к дверям, обнаружили, что буря скрылась за перевалом. Так, хвост чуть заметен.
И вышли они из храма. И увидели новое небо и новую землю, ибо прежние миновали, как буря. И само время казалось то невероятно новым, то до боли знакомым, старым.
Быстро бежала куда-то грозовая вода, оставляя все же вечные лужи на их вечных местах.
Давненько Василий не вспоминал загадку Кецалькоатля – что уходит, оставаясь? Ничего сложного в ней, прямо скажем, не было, да не хватало задуматься.
Кауитль – вот как звучит отгадка на древнем языке наутль!
– Шурочка, у тебя кауитль в избытке или нехватке? – спросил Василий. – А то у меня с кауитлем – полный обвал! На что, спрашивается, кауитль трачу?
– А ты, милый, все на меня трать, – мудро ответила она. – Тогда у нас всего в достатке будет.
Возможно, на Шурочку в храме снизошел какой-то разумный дух. Уж не святая ли безъязыкая Приска говорила ее устами?
Ах, до чего хорошо было после грозы и храма! И веселились небеса и обитающие на них. А в лужах отражалась призрачно-изумрудная бирюза и розовая колокольня.
И вдруг ближайшая лужа изменила очертания, приняв форму серебряной девушки,[62] так похожей на святую Приску! Она благосклонно с улыбкой кивнула и поманила, исчезая, рукой.
– Васенька, пойдем, любезный! – звала Шурочка. – Ты как пораженный громом! Не угоди, дорогой, в лужу!
Они подошли к круглой беседке, увитой белыми цветами ползучих растений. Здесь в самом-самом центре города и находилась символическая замочная скважина, из которой сейчас поддувало. Чтобы никто оттуда не надумал за ними подглядывать, Шурочка вбежала в беседку, втянула Василия, обняла и коснулась губами его губ, едва-едва. Такое чувство, будто пьешь теплое молоко с медом. «Мед и молоко под языком твоим», – вспомнил он и до умопомрачения возжелал узнать, правда ли.
