Губы их раскрылись и слепо ласкались их языки, проникая, приникая к щекам, щекоча, порхая и с удивлением взлетая к небу, играя в некие волнующие жмурки, стремясь неведомо куда, – прижаться и прозреть.
И сердце замирало, и отнимались ноги, вкружилась голова беседке. Что, Боже, это, как понимать, когда не хочешь ничего другого – лишь языком блуждать в любимой…
Просто в «любимой», конечно, лучше, нежели «в любимом рту», или в «любимой роте». Хотя приводит к мыслям об излишней углубленности.
Поцелуй мог бы усугубляться бесконечно – со всеохватной жаждой вобрать друг друга иль втянуться, с прохладным, отдающимся соблазном столкновением зубов, с впиванием легким упыря в исходности и безысходе, с прикусыванием и всасыванием неисчерпаемой исчерпанности, с помятием лика, стертым подбородком и типуном на языке, но…
– Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви, – шепнула Шурочка, намекая, скорее всего, на быстротечный полдник.
А Василий понял – нет сомнений, в грозе и буре сошла-таки на нее святая Приска!
Господи, не только очень хорошо, но и прекрасно то, что создано Тобою!
Ты ввел меня в дом мира и знамя твое надо мною – любовь! А древко – альманесер!
Но ме абандонес, или Внебрачная ночь
Свадьба в Таско. А почему бы и нет? Почему бы не в городе, где есть призраки, краеугольный камень, замочная скважина, из которой, невесть откуда, поддувает, где выпивают ангелы в фонтанах, где несть числа святым, где даже есть серебряная теория относительности – релативно, конечно, серебряная.
Да и свадьба-то сама сразу становилась серебряной – без лишних тягот и жизненных мытарств.
В асьенде дона Борда на физкультурной площадке накрыли столы для фуршета.
И генерал-охранник Сьенфуэгос, скрипя кобурами, медалями и новым чином, пускал без устали фейерверки. Он был счастлив, радовался, как ребенок, взирая на рассыпающиеся в небе огни.
Надо сказать, что петарды, салюты, фейерверки, педо и просто вопли от избытка чувств ежедневны в Мексике. Занимается человек своим скромным делом, починяя какой-нибудь автомобильный бюрократор, и вдруг – как заорет! И не потому, что палец прищемил или вспомнил страшное, воспоминаний, как таковых, нету в его голове, а нестерпимо хочется подать о себе весть – вот он я, трабахадор,[63] тут я, не забывайте…
Да кто ж тебя, трабахадор, забудет с такою-то луженой глоткой? Чинил бы тихо свою деталь, меньше назойливости, а то вздрагивают небеса и горожане.
В общем пороховые и голосовые заряды смещают постепенно земную ось в пользу Латинской Америки. Параллели и меридианы заплетаются здесь подобием авоськи, в которой чего только нет, всякая всячина болтается. И особенно лезет в глаза во время общественных мероприятий. Взять хоть нашу серебряную свадьбу.
Главные тут, не считая брачующихся, конечно, гости. Главное в гостях – подарки. Гость без подарка второстепенен. Об этом следует помнить.
Первым возник из стены призрак дона Борда. Одетый, как фраер, с иголочки, со множеством рюшей, жабо, бантиков, пряжечек, душистых платочков, пуговиц и позументов, он бренчал, будто почетный каторжник, золотыми оковами и кандалами.
– От нас с Мануэлем, – сказал дон Борда, вытаскивая из стены призрака в сутане, который упирался и растворялся смущаясь. – Васек, кандалы тебе, оковы твоей сеньоре-бабе! После фуршета приглашаю в шахту – подкину до «Парка культуры». Увидите, оборудовал по всем правилам, с нескушным садом и пивнухами.
Мануэль, укрывшись капуцинским капюшоном, освоился быстро и выделывал сальто-мортале на физкультурной площадке, не обращая внимания на столы и прибывавших гостей, изредка начиная хорал.
Помесью пролетов и перебежек явился незваный метис, прикрывая крылом серебряную кобуру.
– Порфавор! – выронил он из клюва пару обручальных колец. Ничего, что ворованные. Откуда у бедного метиса деньги на подарки, когда все конфисковано майором Родригессом. Впрочем, именно краденые кольца особенно крепко обручают, на всю оставшуюся жизнь.
Метис очень тронул Шурочку.
– Какова его история? – задумалась она. – Наверное, печальна!
– Напротив, – сказал дон Борда. – Жизнеутверждающа! Жил в сельве попугай женского пола, одинокая незаметная аборигенка. Но в один, безусловно, прекрасный день залетела из дальних земель ворона, мужского пола. И, как говорится, трахнула во все воронье горло. Так появился на свет уважаемый метис. Одно плохо – с комплексами. В помыслах мечется от родины-матери к отчизне, от патрии к мадрии. Отсюда повышенная ранимость и всяческая уязвленность – то пирамиду подавай, то Эйфелеву башню. А в целом – добрый, радушный метис, если не вооружен клювом и когтями. У него, думаю, светлое будущее.
А какое будущее уготовано Шурочке с Василием – кто скажет, кто угадает? И дон Борда не разглядит его за тридевять земель, за вулканами, пирамидами, океаном и Эйфелевой башней, где-то у подножия Ивана Великого. Да там ли их судьба? В каждом сидит свой метис, не знающий толком, куда податься, в какие обетованные земли, где вить гнездо, и стоит ли?
– Кто-то мне судьбу предскажет, что-то завтра, милый мой? – напевала Шурочка, заглядывая Василию в глаза.
Но не было в них пророческой глубины, одна серебряная свадьба и поверхностные гости типа алькальда Примитиво Бейо. Он только что прибыл с перебинтованным майором Родригессом и серебряным изваянием святой Приски. Получился подарок не только от него, но и от бывшего Алексея Степаныча.
– Да охранит святая Приска ваш дом от бурь и гроз! – с чувством произнес алькальд, добавив, – и грез.
Он также пригласил популярную сельскую группу «Петушок или курочка», которая, взгромоздясь на специальный насест, исполнила непременную свадебную балладу. Переходя в бас, солировало сопрано:
А лас синко де ла тарде, но ме абандонес!
А лас синко де ла тарде ай йа кондонес!
И хором —
Ай йа кондонес!
Ай йа кондонес!
Но ме абандонес!
Но ме абандонес!
И Мануэль, прекратив кувыркаться, подтянул высоким певческим голосом. С печальным надрывом, но и с надеждой, обещающе звучали слова, переводимые примерно так: «Возлюбленная, не покидай меня в пять часов божественного вечера. Он наш, этот вечер! Поскольку я припас презервативы! Не покидай! Уже есть презервативы!»
– Старинная баллада, – погружаясь в воспоминания, сказал алькальд. – В те далекие времена были проблемы с кондонес.
Баллада, бесспорно, трогала искренностью чувств. Василий одного не понимал, почему так жестко определены сроки – именно в пять часов.
– Конец рабочего дня! – улыбнулся алькальд. – Знаете ли, темперамент юга – ни минуты не теряют, когда речь о любви!
Оторвавшись от салютов и фейерверков, Сьенфуэгос застенчиво преподнес точную копию городского ключа.
– Хочу, мамаситы, сделать столько ключей, сколько в городе коренных жителей, – поделился он мечтой. – Клянусь девственницей Гвадалупой!
Лишь майор Родригесс оказывался гостем второстепенным, если не худших степеней, и вскоре о нем позабыли.
Гости, как часто бывает, медленно собирались, и Шурочка начинала беспокоиться, не мало ли пригласили, – и тут посыпались крупным градом.
Особенно местные древние боги-теотли, от которых ничего, кроме милости, не ожидалось. Какие еще от богов подарки? Но на милость в виде обещаний они не поскупились.
Богиня ночи Иоальи посулила, конечно, божественную брачную ночь. Бог и принц цветов Сочипильи – долгий жизненный путь, слегка тернистый, но усеянный лепестками роз и лилий. Бог Семикак, всегда стоящий на прочной основе, пожелал лучшее из возможного – Всегда.
Забирающая лицо человека богиня Ишкуина уже и тем была хороша и милостива, что ничьих лиц не трогала. Присматривалась, правда, к забинтованной роже майора, да, видно, сочтя ее сильно второстепенной, плюнула и отвернулась.
Только один странный бог Ауикла – без направления и цели – был назойлив, набравшись пульке. Приставал, тянул то в одну сторону, то в другую. Особенно досталось алькальду.
– Цели есть? – спаршивал Ауикла не без подвоха, теребя за галстук и хаотично таская алькальда по желтому физкультурному песку. – Отвечай, падла, богу! Подленькие цели?
– Простите, сеньор! – вырывался Примитиво. – Цели целям рознь! Что вы имеете…
– А ничего не имею, – перебил Ауикла. – Не цепляйся, морда, к бедному богу! Всем от меня надо! Чего хотят?
Он разрыдался беспричинно и заснул в неизвестном направлении.
Верховный бог Кецалькоатль не смог, зато прислал короткую телеграмму-молнию. «Салюд!»[64] – изобразила она в специально отведенном участке неба.
С легкой руки Кецалькоатля телеграмоты поперли цугом, как стаи перелетных птиц.
Иные – от категорически не знакомых персонажей. «Я помню все. Ун бесо.[65] Адель».
