Зазвонил церковный колокол, гулкое бом-бом. Звонили в храме Гроба Господня, прямо напротив здания суда. «Чем ты отплатишь нам, судейским колоколам», вспомнилась Аде строчка из песенки. Она сосчитала удары. Двенадцать часов. Судья помалкивал. До Ады доносился лишь легкий скрипучий шорох, когда судья потирал щетинистый подбородок. От толстых чулок со штампом «Холлоуэй, тюрьма Его Величества» у нее зудели икры, и она потерла ногу о ногу. На ботинке развязался шнурок. Харрис-Джонс издевается над ней, выставляет ничтожеством. Терпение Ады лопнуло:
— Все было не так. Вам не понять, что там происходило. Я была их рабыней. В их полной воле. Запертая в четырех стенах. Не с кем слова молвить. Никакой надежды на спасение. Тяжкий труд. Действительно тяжкий. Вы когда-нибудь были рабом? Были?
— Достаточно, мисс Воан. — Подавшись вперед, судья воззрился на Аду поверх очков. Он походил на ворону, когда та хлопает крыльями над падалью, отгоняя соперников от своей «законной» добычи. — Вас предупреждали много раз.
Ада проигнорировала судью, она сверлила взглядом Харрис-Джонса:
— Рядом со мной не было никого, я полагалась только на себя. Делала, что было в моих силах. А вы бы что делали на моем месте?
— Уверен, вы не жалели сил, мисс Воан. — Голос Харрис-Джонса был исполнен иронии. — Совершенно уверен.
Он полистал бумаги, вынул один лист и положил на стол исписанной стороной вниз. Скорей бы уж он перешел к вопросам о Стэнли Ловкине, с тоской думала Ада, или Станисласе, о том, какой скотиной он был.
— Не расскажете ли, мисс Воан, как вы оказались в доме коменданта лагеря?
— Не знаю, — ответила Ада. — Меня просто посадили в грузовик и привезли туда.
— Вы поехали добровольно?
— У меня не было выбора.
— Что вы можете сказать о герре Вайсе?
Костистое лицо Вайса всплыло у нее перед глазами. Она почувствовала, как его трясущиеся пальцы смыкаются вокруг ее кисти. Аду передернуло, и она встряхнула руками, чтобы избавиться от этого ощущения.
— Он был одним из стариков, за которыми мы ухаживали.
— Как именно ухаживали?
— Содержали стариков в чистоте, кормили их, давали лекарства. Ничего особенного.
— А в герре Вайсе было ли нечто особенное, что побудило вас отнестись к нему иначе, нежели к другим подопечным?
— Он был школьным учителем. Ему выказывали уважение, и больше всех охранники. И он говорил по-английски. — К чему эти расспросы о Вайсе? Ада покосилась на мистера Уоллиса в надежде на помощь, но тот зарылся с головой в свои записи. — Он попросил меня разговаривать с ним по-английски, хотел усовершенствовать свои познания в языке.
— И вы этим воспользовались?
— Не понимаю, о чем вы.
— Вы обратили его внимание к вам себе на пользу?
— Взамен он учил меня немецкому, и я была ему благодарна за это.
— И ничего более?
— Ничего, — ответила Ада.
— Вы не оказывали ему услуги интимного характера?
Он строит догадки. Он не может знать наверняка. Она никогда и никому об этом не рассказывала, даже себе.
— Отвечайте на вопрос, мисс Воан, — прохрипел судья со своего возвышения.
— Иногда он вел себя непристойно, — сказала Ада. — Заставлял меня обнимать его, когда тешил себя.
— Тешил себя. Вам это нравилось?
— Разумеется, нет.
— У него были хорошие связи, не так ли? В Дахау. В нацистской партии.
— Он был родственником Мартина Вайса, коменданта.
— И вы попросили его перевести вас в дом коменданта в обмен на сексуальные услуги?
— Нет.
Нет. Сама она не просила.
— Ваше существование, meine Nönnerl[69], можно облегчить. Вы понимаете? — шепнул он ей на ухо, и она ощутила его горячее дыхание на своей шее, прикосновение жесткой щетины.
Чем была ее жизнь, если не медленным сползанием в смерть среди умирающих?
— Одна маленькая услуга, — настаивал он, — и это можно устроить.
Согласилась ли она? И что было бы, если бы она отказалась?
Плоть висела на его костлявом теле, будто пальто не по размеру.
— Вы тоже разденьтесь, — он приподнял тростью подол ее рясы, — я хочу посмотреть.
Кожа у него была маслянистой, он терся об нее, втирался в нее. Целовал, тычась языком в нёбо. Она лежала неподвижно.
— Это не больно, — говорил герр Вайс. — Адельхайд. Ада. Как я могу доставить тебе удовольствие? Скажи.
Оставьте меня в покое, хотелось ей сказать. Она не понимала, чего ему еще от нее нужно. Его слюна пачкала ей губы.
— Ах, я забыл, ты же монахиня. Но ты не девственница, верно, meine Nönnerl?
Он вошел в нее, и она услышала, как он скрипит зубами, напрягаясь из последних сил. Потом он обмяк и тяжело навалился на нее.
— Я человек чести, — сказал он. — Я всегда держу слово. И я сделаю твою жизнь более сносной. Тебе понравится.
Он перекатился на спину и закинул руку за голову, совсем как молодой мужчина.
— Кое-кому из моих знакомых нужна портниха. Как ты на это посмотришь?
— Портниха?
— Да. Это станет нашим маленьким секретом, Адельхайд. Моим и твоим.
Ада потянулась за сорочкой. Прижала ее к груди.
Он наблюдал, как она одевается, потом подал ей ключ:
— Отопри дверь.
Она вышла в коридор. Адельхайд. Ада. Он увидел в ней человека за плотской оболочкой. Женщину. Давно с ней такого не случалось.
И портниху.
— Даже тогда, — говорил мистер Харрис-Джонс, — вы бы продали свое тело ради лучших условий существования, и душу тоже. Тело и душу. Нацистам. Пакт, которым бы и Фауст гордился.
— Как вам объяснить? — воскликнула Ада. — Да и сможете ли вы понять?
Переезд в дом коменданта не облегчил ей жизнь. И не раз ей приходило в голову, что, наверное, лучше было бы остаться в приюте для престарелых с монахинями. Взаимная поддержка, разговоры по вечерам — всего этого она лишилась.
— Комендант был женат? — спросил Харрис-Джонс.
— В доме жила женщина с ребенком. — Голос Ады опять дрогнул. Бедный ребятенок. Кричал и кричал, пока кровяной сосудик в глазу не лопался.
— Его жена?
— Позже я выяснила, что он не был женат. Не знаю, кто была та женщина.
— Вы шили на нее. На кого-нибудь еще?
— Она приводила подруг.
— И вы тоже на них шили?
— Да.
— Расскажите, как вы там жили, мисс Воан. Опишите ваш обычный день.
Это не имело никакого отношения ни к провокации, ни к Станисласу. Харрис-Джонс попусту тратит время присяжных, время всех, кто находится в зале. И чем она хуже? Он не единственный, кто умеет ходить вокруг да около.
— Я просыпалась, — начала Ада. — Меня будил рассвет за окном. Убирала постель, пользовалась ведром. И садилась за шитье. Или штопала. Или подрубала подол. Дожидалась, пока меня выпустят во двор. Иногда выпускали утром. А порой приходилось ждать до полудня. И тогда я оставалась без завтрака. Ни еды, ни питья. Я брала ведро, несла осторожно, чтобы не пролилось, потому что иногда оно бывало полным до верху, и шла…
— Избавьте нас от подробностей, — перебил Харрис-Джонс. — Мы хотим послушать о ваших портняжных делах. Что происходило, когда те женщины приходили к вам?
— Они являлись со своим материалом. И с фотографией или рисунком платья. Я должна была сшить точно такое же.
— В чем состоял процесс шитья?
— Я снимала мерки, — ответила Ада. — Прикидывала, не надо ли чуть изменить фасон платья, чтобы оно лучше сидело. Делала выкройку. Кроила. Сметывала. Шила. И под конец отделка.
— Платье по фигуре. Одежда, сшитая на заказ. Изготовление выкройки, — перечислял Харрис-Джонс. — Для этого требуется определенное мастерство. Вы не были обычной портнихой, верно, мисс Воан? Вы были кутюрье?
Ада понимала, что он играет на ее тщеславии, но ничего не могла с собой поделать: ничто так не радовало ее, как признание ее профессиональных заслуг.
— Можно и так сказать, — ответила она.
— Можно? Какая скромность. Да вы были в Дахау нарасхват. Та женщина, которую вы принимали за фрау Вайс, была вашей рекламной вывеской, не так ли? Нечто вроде манекена в витрине. Это же целое предприятие. Портниха из Дахау, кутюрье для нацистов.
— Нет, — Ада теребила заусенец на большом пальце, — нет.
— Ваше собственное ателье.
— Это не так. Я не понимаю, зачем вы об этом говорите и при чем тут Станислас.
— Вы гордились тем, что делали?
— Это держало меня на плаву, — ответила Ада. — Мое шитье.
— Я спросил, гордились ли вы своей работой? — упорствовал Харрис-Джонс.
— Да. — Ада вскинула голову и гневно уставилась на обвинителя: — Да, я гордилась моей работой. Она делала меня человеком. — И прошипела сквозь зубы: — Что вы понимаете? — Она обернулась к присяжным: — Выбирать мне было не из чего. Меня загнали в капкан. Мне не платили, само собой. Даже поблажек не давали. И что из того, если фрау Вайс находила для меня работу, носила мои творения, она и ее подруги? Что? Я делала то, что приходилось делать, иначе бы я погибла.
