Все в порядке, думала Ада. Если он будет просто придерживаться фактов, а не распространяться о ней, это даст мистеру Уоллису шанс выиграть дело. Главное же не в том, что случилось, но почему.
— Это даже не было ссорой между любовниками. Это были разногласия между преступными лицами, не поделившими добычу. Ада Воан, женщина, лишенная всяких моральных устоев и добрых чувств, неисправимая лгунья и выдумщица, состояла в сговоре со Стэнли Ловкином, промышлявшим на черном рынке, и его партнером в уголовном мире Джино Мессиной, занимавшимся сутенерством. Убийство стало результатом грязной свары из-за денег между сутенером и проституткой, между махинатором и укрывательницей краденого, и в итоге подсудимая предумышленно включила газ, в котором задохнулся и умер Стэнли Ловкин. Тяжкое оскорбление действием? Провокация? Мы говорим здесь о шлюхе, не о монахине.
— Неправда! — выкрикнула Ада. — Что у вас в голове? — Она повернулась к присяжным: — Я понимаю, как это выглядит с его слов. Но все было не так.
— Мисс Воан! — прорычал судья.
— Было совсем по-другому. Дайте мне сказать, — взмолилась Ада.
— Мисс Воан, это последнее предупреждение. — Судья знаком велел Харрис-Джонсу продолжать.
— Ада Воан дождалась, пока Стэнли Ловкин крепко уснет, затем включила газ и удалилась, предварительно законопатив щели в окнах и двери. Она сознательно желала его смерти.
Взгляд, брошенный мистером Харрис-Джонсом на судью, не оставлял сомнений: эти двое в одной команде, если не в сговоре.
— Утрата самоконтроля случается внезапно. Это мгновенный отклик. Когда провокация, в чем бы она ни заключалась, настолько сильна, что разум отказывает. Но провокацию нельзя усиливать от случая к случаю. Она не может длиться годами. Это не покупка одежды в рассрочку, не возведение стены кирпич за кирпичом. Это происходит, — Харрис-Джонс щелкнул пальцами, — вот так. В один момент.
Он сел и уставился через стол на мистера Уоллиса.
Мистер Уоллис заикался. Начал он вкривь и вкось, спотыкался о согласные, давился гласными и застревал на «с». Ада заметила, что у него дрожат руки. Уоллис закашлялся, заморгал, помолчал несколько секунд. А потом сказал:
— Позвольте начать сначала. — Выдохнул, и речь полилась свободно, размеренно, как будто молодой человек заново обрел голос, а история, что он намеревался рассказать, окончательно созрела в его голове.
У мистера Уоллиса язык подвешен, спору нет, думала Ада, и как он ловко орудует этими внушительными длинными словами. Ада затаила дыхание, скрестила пальцы за спиной «на счастье», исполнилась надеждой.
— Базука. — Уоллис сглотнул слюну. — Этот термин употребила Ада Воан, описывая свое состояние. Он словно спустил курок И все выстрелило огнем, как из базуки. — Уоллис прищурился, стараясь поймать взгляд каждого присяжного. — Он вел меня к этому. Провокация, затеянная Стэнли Ловкином, была такова, что любой здравый мужчина, — он посмотрел на Аду, — или же любая женщина утратили бы власть над собой. Иначе говоря, господа присяжные, окажись в положении Ады Воан, вы повели бы себя так же.
Он дышал ртом, ему не хватало воздуха.
— Тяжкое. Оскорбление. Действием, — раздельно произнес мистер Уоллис. — То, что любого здравого мужчину заставит выйти из себя. — По мистеру Уоллису выходило, что здравой женщины в природе не сыскать. — Мисс Воан не была свидетелем акта содомии, прелюбодеяния или насилия над близким родственником. При ней ни одного англичанина не лишили незаконно свободы. Местом действия была Флорал-стрит, — продолжил мистер Уоллис, — не Бирма. И даже не Италия.
Присяжный в дембельском костюме ухмыльнулся. Мистер Уоллис поправил на себе мантию, поднял голову повыше, слегка сгорбился, словно сутулость добавляла ему лет.
— Обычное понимание провокации здесь неприменимо. Тем более если учесть, что подсудимая не схватилась за топор, или за кухонный нож, или за сотейник с тяжелым дном и убила Стэнли Ловкина в приступе безумия.
Он помедлил, восстанавливая дыхание, и склонил голову в сторону Ады. Он тоже играет, сообразила она. Устраивает представление.
— Но она и не замышляла убийства заранее. — Мистер Уоллис распрямил плечи. — Это был не единичный акт, не одно короткое тяжкое оскорбление действием, что спровоцировало ее. — Он покачал головой, будто отец, переживающий за взбалмошную дочь. — Женщины мыслят иначе. Их разум выбирает иные пути.
Вместо того чтобы разубеждать присяжных, сообразила Ада, он вкладывает им в головы новые мысли.
— Боль, пусть и непреходящая, утихла в послевоенные годы. Но Стэнли Ловкин разворошил прошлое, и эта боль вспыхнула с новой силой. Стэнли Ловкин. Станислас фон Либен. Одно и то же лицо. Одинаковая наружность. Одинаковое поведение. Он был в Мюнхене, он признался, что бросил ее в Намюре. Он разрушил ее жизнь. Этому мужчине было чуждо сочувствие либо раскаяние.
Мистер Харрис-Джонс высморкался, трубный звук поколебал тишину в зале, рассеял внимание слушателей. Мистер Уоллис терпеливо пережидал, пока обвинитель с презрительной миной спрячет платок в карман и расправит мантию сзади, будто фрачные фалды.
— Страдания, вызванные потерей новорожденного сына, — продолжил Уоллис, — а также участь жертвы нацистского плана по использованию принудительного труда являются той разновидностью страданий, о которых никто не хочет знать. Будь Ада Воан солдатом или военно-пленной, вернись она из Кольдица[70] или Бирмы, она нашла бы перед кем выговориться. Но ей пришлось носить горечь пережитого в себе, и эта горечь разрасталась в ней фистулой, истощая разум, и когда Стэнли Ловкин сознался, что это он был в Намюре, и уничижительно отозвался о ней как о безмозглой шлюхе — оскорбление по любым меркам, но в данном случае это было особо тяжкой и оскорбительной нападкой, учитывая события прошлого, — а затем применил к ней насилие, она включила газ, зная, что это приведет к его смерти. Она ничего не замышляла заранее. Временного разрыва между признанием Ловкина и ее действиями не было. Власть над собой она утратила в один миг. Провокация же, напротив, усиливалась в течение длительного времени. Раны прошлого не затягиваются и порой истекают гноем. Подсудимая не отрицает, что лишила жизни Стэнли Ловкина.
Старшина присяжных, казалось, ловил каждое слово защитника. Судья — скелет, обтянутый ко жей, — рылся в бумагах. Мистер Уоллис подождал, пока судья опять не сосредоточится на разбирательстве дела.
— Подсудимая не признает себя виновной в убийстве, — медленно, веско произнес Уоллис, будто не слова выговаривал, но закатывал булыжники на вершину горы. — Но в причинении тяжкого вреда здоровью, несовместимого с жизнью, вследствие провокации.
За час — больше времени им не потребовалось — Ада искусала ногти до крови. В тот миг, когда старшина присяжных встал, плечи назад, грудь вперед, геройские планки под отворотами пиджака, Ада все поняла. Выиграть у нее не было ни единого шанса. Могла бы и не ввязываться во все это. Признала бы с ходу свою вину, и все бы уже давно закончилось.
— Вы будете навещать меня, мистер Уоллис? — Близилась ночь, и единственная лампочка в камере высоко под потолком истекала тусклым коричневатым светом, отбрасывая на стены длинные тени. У Ады не осталось никого в целом мире. — До того, как я уйду?
Она знала, что больше никогда его не увидит.
Охранницы относились к ней по-доброму. Им нечего было терять. Как и Аде. Сбежать она не могла. Ее переселили в просторную камеру. С ванной комнатой, надо же, где имелись и ванна, и нормальный туалет. В камере — стол. И платяной шкаф, хотя класть туда было нечего.
Она считала дни. Управились бы они поскорее, не заставляя ее ждать. Время давило на нее. Последнее ее время. Суд. Забавно, как по-разному можно смотреть на прошлое. Факты. Повернешь их так, а потом этак, покажешь белыми или черными. Но где то, что между ними? Правда, на которую они нанизаны? Неясно. Ни в одной газете, ни в учебнике истории не прочесть, как все было, что происходило на самом деле. О войне Ады скоро забудут.
— Тетрадку? — переспросила охранница, дежурившая днем. Это была пожилая женщина, Аде она в матери годилась. Грудь отвисла, живот обмяк. Ада подумывала сказать ей, что надо бы носить утягивающий пояс и лифчик покрепче, но постеснялась.
— И карандаш. Лучше два.
— Точилки запрещены, — предупредила охранница.
Ада поняла почему. Вывернуть винтики, вынуть лезвие — и вжик, вешатель останется без работы. Алберт Пьерпойнт. Ей сказали, как его зовут.
— Алберт Пьерпойнт. Он у нас по этому делу, — сообщила ночная охранница. Они болтали по ночам. Ада плохо спала, и они до утра не выключали свет. — Чисто работает. Умелец. Так что не о чем беспокоиться.
