Вот и сейчас я сижу на диване под картиной с лосем и изо всех сил пытаюсь вписаться в образ, можно сказать, вжиться в навязанную мне модель из слов. Не удивлюсь, если эта энергичная барышня вдруг позвонит и спросит меня о чем-то. Наверное, у нее концы с концами не сходятся. А редактор ее навряд ли нынешние редакторы столь сильно отличаются от редакторов наших времен, - уж верно, сидит за своим столом и уже занес меч: сокращает и правит. "Послушайте, барышня (может, и он тоже назовет ее барышней, должно быть, и он немолод), пора бы, кажется, понимать: у вас получился совсем иной образ, да, да, совсем иной, чем все мы ожи..."
Но тут он вдруг быстро оглядит молодую женщину и преисполнится великодушия. "Факты нужны, - скажет он ей по-английски: "Facts!" (хотя тут я, может, угодил пальцем в небо, может, он, напротив, сторонник всего норвежского?), - надо придерживаться фактов..." И тогда он немножко, а это значит - изрядно, подсократит статью, подретуширует образ. Он скажет: "Нет-нет, я вовсе не призываю вас списывать с книг - с той самой, про "Золушек", или с этого "Кто есть кто", только вот как узнаешь, кто есть кто?" Да, возможно, что именно это он ей скажет, да в придачу начнет философствовать, ничего, в сущности, при этом не думая, просто он слишком долго был в игре, как теперь принято говорить. Но все же и он, странное дело, подкинул ей тот же вопросик, он вообще-то ничего не хотел этим сказать, просто так выговорил несколько слов, но они запали в душу молодой журналистки, должно быть, она и прежде не раз задумывалась над этим, да только вряд ли подолгу, в редакциях всегда такая спешка, уж что-что, а думать журналистам некогда. "Беда, простаивает типография! Линотипист Эвенсен сидит сложа руки. Так что живо давайте поворачивайтесь, но помните: нам нужны факты, факты, мы не можем заполнять газету раздумьями о смерти!"
И правда, зачем бы им заполнять газету раздумьями об участи стариков? Да скормите вы их волкам, стариков этих, только, разумеется, так, чтобы никто не заметил. Когда чествуют стариков - это уже почти некролог. Но вот этот старик к тому же изменил свой взгляд на жизнь, несомненно! А все сомневающиеся - наши враги, запомните это, барышня! Сомнение само по себе гибельно, и если вдруг задумаешься: "А как, в сущности, узнаешь, кто есть кто?" - ты уже конченый человек, безвозвратно увязший в болоте индивидуализма! Скажите на милость - "состояние души"!..
Так, сейчас поглядим, вот нас и напечатали! Учтиво, без проволочки прислали газету на дом с курьером. Итак: "От арестанта - до столпа общества. Юбилей "Золушки".
- И вы совсем не страшитесь смерти?
- Вряд ли это много страшнее, чем вырвать зуб, - отвечает наш почтенный, убеленный сединами собеседник, приветливо улыбаясь корреспонденту. Он сидит на семейном диване под картиной, на которой изображен лось, стремительно выбегающий из лесной чащи. Символ былого бунтарства. Седовласый воитель, в свое время подвергавшийся жестоким преследованиям, кажется, примирился с обществом, которое некогда собирался ниспровергать.
- У нас великолепная молодежь, - улыбаясь, заявил он в ходе нашей беседы. - В мое время рабочая молодежь переживала революционную ситуацию, продолжает он, но тут же оговаривается: - Ах, нет, революционная ситуация давно утратила "актуальность".
Мы позволяем себе деликатно заметить, что он чудо как молодо выглядит.
- Никакого чуда! - скромно протестует он. - У нас была трудная жизнь, но лишения и тяжкий труд никому еще не вредили.
- Пусть жизнь идет своим чередом! - на прощание заявляет он нам. - Не погибать же нам всем оттого, что столь многое гибнет у нас на глазах! Как-никак, а мы живем в обществе, где существует свобода слова! Человек может сказать все, что он думает.
С этими словами седовласый воитель проводил нас до двери".
Декабрьское солнце. Перевод С. Тархановой
Он вышел в раскрытую дверь самолета, и прямо в глаза ему ударило низкое декабрьское солнце. Кто-то энергично подхватил его под руку - стюардесса. "Спасибо, спасибо", - пробормотал он, пошарил ногой в поисках верхней ступеньки и, нащупав ее, сказал уже сердечней: "Спасибо вам за внимание!" Он даже отважился оторвать от перил руку и, вполоборота повернувшись к женщине, приподнял шляпу. Ее ласковое "И вам спасибо!" на какой-то миг согрело его теплой радостью.
Но когда он спустился вниз на асфальт и нужно было просто идти вперед, он вновь слегка потоптался на месте. Низкое солнце по-прежнему било ему в лицо.
- Разрешите помочь вам?
На этот раз - мужской голос справа. Он с трудом выдавил из себя:
- Нет, премного благодарен, я сам.
Мужской голос воплотился в силуэт, проплыл мимо. Старик подумал, что, наверно, ответил не очень любезно, и сказал в пространство: "Я вполне справлюсь сам, премного вам благодарен". Но, должно быть, человек, желавший ему помочь, не услышал его, и потому он тихо повторил, будто стремясь убедить самого себя:
- Право, я отлично справлюсь сам. - И вдруг, уже с раздражением: - В самом деле, почему бы мне не справиться самому?
Здание аэровокзала заслонило от него солнце. В тени было как в прохладной воде. Четко вырисовывались очертания привокзальных строений. Проклятое декабрьское солнце. Он не произнес этого вслух, сказал лишь про себя, и уже совсем сердито повторил в мыслях: проклятое декабрьское солнце, из-за него бредешь вслепую. Прилетаешь сюда с юга, из края, где солнце всегда стоит высоко, из тепла, и тебе прямо в лицо бьет проклятое норвежское зимнее солнце. Возвращаешься домой после четырехмесячной отлучки загорелый, поздоровевший, сказать по правде, снова чувствуешь себя молодым, по крайней мере моложе прежнего, да что там, моложе, чем когда-либо раньше, и, уж во всяком случае, моложе, чем на протяжении многих последних лет, - и сразу прожектор этот бьет тебе прямо в лицо, и люди воображают, будто тебе сто лет и ты без пяти минут покойник. От гнева его бросило в жар и перед глазами заплясали красные полосы, хотя теперь кругом была тень; и снова пришлось остановиться и передохнуть. Спутники его по рейсу уже ушли далеко вперед, они исчезли в лестничном проеме, который вел к туннелю и оттуда - в большой зал, где выдавали багаж.
И опять же: что они все лезут ему "помогать"! Он наизусть знает все, что надо делать, сколько уж лет он пользуется самолетом, бумажник держит всегда в правом внутреннем кармане с "молнией", ключи - в левом кармане пиджака, билет - в правом кармане пальто, все на своем месте; он не из тех, кто вдруг начинает искать то одно, то другое, задерживая остальных пассажиров, не из тех, кто беззаботно сидит до последней минуты, а потом, спохватившись, роется в сумках, портфелях, карманах. Всех этих нелепых людишек, которых никак не приучишь к порядку, он знал как облупленных, они неизменно попадались ему в каждом рейсе, в каждой поездке, в аэропортах, на железнодорожных вокзалах, в морских портах, наконец, - все это несносное племя нерях, оставляющих свои книги в пустых горных хижинах, забывающих брать с собой в дорогу паспорт, всюду роняющих на пол газеты.
Его попутчики преспокойно скрылись в туннеле. И только он один, самый бывалый и самый аккуратный из всех пассажиров, вдруг замер и оробел перед несуществующим красным светом, светом, созданным им самим, порожденным его взбудораженным мозгом, - какой позор! И какая несправедливость! Взять, например, эту самую стюардессу с ее профессиональной любезностью - почему именно его удостоила она своим вниманием? Ведь, кажется, он ни разу не споткнулся, ни на миг не задержал других пассажиров, не лез вперед - он лучше всех знал порядок и соблюдал правила игры. Такой сокрушительный удар солнце прямо в глаза, - тут любой может замешкаться, пусть только на секунду, да нет - на десятую долю секунды. "Разрешите помочь вам?" Конечно, она вовсе не так сказала, точнее, она этого не сказала, но разве не это имела она в виду: "Давай-ка я помогу тебе, несчастный старик, похоже, у тебя кружится голова", а у кого не закружится голова после четырех часов полета? И еще это проклятое солнце прямо в глаза, нет, конечно, она ничего не говорила, но разве не это имела она ввиду?
"Нет, благодарю покорно, пусть только никто не вздумает меня встречать" - по крайней мере так он сам говорил или думал всего четыре месяца тому назад. Он говорил это год за годом, насколько он мог вспомнить, в ту пору, когда у него еще был кто-то, кто пожелал бы его встретить. "Пусть никто не вздумает меня встречать, пусть никто не провожает меня, нет ничего хуже этих проводов и встреч, когда - надо или не надо - машут друг другу рукой, будто продолжая разговор, который давно иссяк". Каждая минута подобной получасовой пытки исторгала у него стон. "Может, выпьем кофе? А не хочешь ли бутерброд?" Нет, черт побери, не хочу я вашего паршивого кофе, и нет никакой нужды совать человеку бутерброд только потому, что он уезжает. И вообще, совершенно незачем притворяться, будто прощаешься друг с другом навеки; хоть бы и так, какой толк от того, что будешь махать платочком и кривляться лишь потому, что один остается внизу, на земле, а другой поднимается в воздух? Непреложный ритуал прощания сделался мукой, тогда как это час радости и свободы, смысл которого извратили зачем-то, уверяя, будто разлука непременно связана с болью. Почему бы путешественнику не тешить себя иллюзией необратимости разлуки, неважно, правда это или ложь, пусть даже никто не хочет этой разлуки - все равно, почему бы не насладиться ею? Жизнь состоит из мелких отдушин, из внезапных потуг сбросить цепи. "Закройте двери, займите свои места" - или, кажется, странным образом, наоборот? самые прекрасные слова в нашем языке. Но так говорили во времена поездов, давным-предавно. Сколько лет уже он не знал этих встреч и разлук. И прекрасно.
