Впрочем, я сбиваюсь. Господство над «социальной материей» было заказано, закрыто навсегда, зато с тем большей силой господствовали в сфере «идеального». Мир вокруг был сер, серо-стабилен. Уверенность в завтрашнем (таком же скучном) дне не покидала человека; хотелось неуверенности. Кафка был не ужасом, а почти что мечтой.
Что такое короткий рассказ? Или — «сверхкраткий рассказ», по определению Сергея Юрьенена? Точка, из которой разбухает бесконечность романа. В сущности, любой роман по природе своей распухает во вселенскую бесконечность. В сущности, любой рассказ по природе своей сжимается в «атомарную» точку. Очень часто «к. р.» кажется слишком длинным. «Петр I шел с сушеным крокодилом под мышкой» (Артур Кангин, «Петр I и Меншиков»). Достаточно. Рассказ готов. Для чего разжижать этот остросюжетный многозначный рассказ в одно предложение — ёрническим многословием? Тут тебе и Меншиков, помогающий Петру прорубать окно в Европу, тут тебе и Екатерина, схватившая насморк из-за европейского сквозняка, — неостроумно, неоригинально. Такие же длинноты в юморесках Феликса Кривина, помещенных в антологии «Очень короткие тексты» в разделе «На подступах»: «Отец инквизитор подмигнул Галилею и шепнул: „А все-таки она вертится!“» Для чего к этой отличной «непричесанной мысли» в стиле Станислава Ежи Леца пришпандоривать длиннющее полустраничное объяснение?
Ни в каком другом прозаическом жанре невозможно почувствовать так четко, что вот тут автор, пожалуй, заболтался. Многословие в романе не так ощутимо. «Война и мир», «Братья Карамазовы», «Улисс» не кажутся слишком длинными, зато многие «к. р.» вполне поддаются сжатию. Двухстраничный рассказ Леонида Костюкова (одного из лучших авторов двух антологий) «Три способа имитации мистических способностей» укладывается в два предложения и не становится от этого хуже (по-моему): «Он умел летать, читать мысли на расстоянии, повелевать стихиями, он многое что умел, но она не любила его. Она любила другого…»
В общем, это только кажется, что «к. р.» синонимичен краткости. Тургенев недаром назвал свои «к. р.», свои «стихотворения в прозе» — Senilia: старческое, сенильное. «К. р.» — свидетельство старости литературы, ее близости к смерти, к исчезновению. (Текст сжимается до нескольких предложений. Еще немного, еще одно последнее сказанье — и текст вовсе исчезнет. Текста не будет.) Как это ни парадоксально, «к. р.» сцеплен, связан с «болтливостью», с «речевым недержанием». Как там у Твардовского? «Болтливость — старости сестра, — короче. Покороче».
«К. р.»-истость — знамение времени. Фрагмент, осколок, обломок — свидетельство непознаваемости мира. «Романность», «эпопейность» — напротив, свидетельство уверенности в миропознаваемости. Если подыскивать аналогии в почти — творчестве, то на что походит роман? На длинный рассказ бывалого человека долгими зимними вечерами. А что напоминает «к. р.»? Анекдот, рассказанный в курилке; бывальщину, встреченную дружным хохотом.
Деревянный сортир на станции. Баба наклоняется к самой-самой стене сортира (дощатой и тонкой): «Вань!» Из-за стены недовольно: «Чаво?» — «Ну ты посрал, Вань?» — «Да…т не посрал я ни черта!» Баба оторопело отшатывается от дощатой стены: «Что ж ты так не посрамши — и поедешь?»
Почему критики любят «к. р.»
Любят анализировать и даже писать. Видите ли, головное это искусство, придуманное. Искусство, в котором ощущается опасная близость блефа — пустоты, выдающей себя за вечность. «Однажды я случайно познакомился на улице с женщиной. Потом мне почему-то захотелось задать ей вопрос: „Что придает вашей жизни соль?“ Я задал его. Она ответила: „Случайные знакомства“». Иван Ахметьев назвал этот свой «к. р.» «Удачный ответ», а можно было бы назвать «Удачный вопрос», но самое главное, что по поводу этого «к. р.» можно сплясать, станцевать целую критическую джигу со всевозможными метафизическими коленцами. Потому что, знаете ли, это ведь не просто зарисовка — ну, подумаешь, женщина остроумно ответила. Не-ет, друзья мои, это рассказ об одиночестве, непреодолимом и непреодоленном одиночестве, потому что все случайные знакомства с течением времени превращаются в цепь закономерностей, и уже не вырвешься, не выткешься из пресной сети, из плотной ткани строго детерминированного существования. Героиня этого рассказа совершенно очевидно (здесь не может быть сомнений!) родственна одиноким некоммуникабельным героиням фильмов Антониони — «Приключение», «Затмение», «Крик». Вы должны почувствовать (не почувствовали? — жаль) в этом рассказе метерлинковскую мудрую иронию. Тильтиль и Митиль отправляются за тридевять земель искать синюю птицу, а синяя птица живет у них под крышей. Это — их горлица. Так и лирический герой Ивана Ахметьева спрашивает у героини рассказа: «В чем соль ее жизни?», не замечая, не осмеливаясь понять, что он-то и есть «соль ее жизни», по крайней мере был «солью» до той поры, пока не задал своего вопроса. После своего вопроса он утратил «соленость», а на что годится соль, утратившая соленость, все мы знаем или, по крайней мере, должны знать… И — мели, Емеля!
А в антологию «Очень короткие тексты» составитель поместил такой «оченькороткийтекст»: «Эвенки бросили бродячие собаки бреду туманным утром Диоген один глиняная статуя сосуд снаружи статуя роскошно лоно спи философ родоначальник тындинских бичей ничей собачьи свадьбы покидают обмотанные войлоком сосуды отсюда трубы тянут Диоген…» — нет, устал перепечатывать, уж очень длинен и зануден этот «короткий текст», зато по его поводу сплясать можно не джигу, какое — фанданго! сардану! сарабанду! Ощутимо влияние Хлебникова — явные отсылки к поэме «Шаман и Венера». Поразительная смелость автора, увидевшего в классической древности (Диоген) суровый (северный) дух язычества, шаманства (эвенки). Прозреть в древнем греке ирокеза — отчаянный ход Бахофена и Энгельса («Происхождение семьи, частной собственности и государства») — выполнен автором с подкупающей классичной ясностью. Здесь уже не Емеля мелет, здесь — бери выше: «роскошно лоно спи философ».
Критики не могут не чувствовать родственного, близкого в авторах «к. р.». Я ведь почему злюсь и нервничаю? По своим бью… Что такое критик в литературной системе — или, точнее, какое амплуа у критика в литературном цирке? Не надобно обижаться: коверный. Его выпускают на литературную арену заполнить паузу и позабавить публику. Чаще всего он изображает силача, акробата, жонглера… Показывает, как это они поднимают гири, жонглируют, крутят сальто. «Развинчивает» номер, демонстрирует, где он плох, а где — хорош. Вот почему нет для критика приятнее задачи, чем получить «сделанный» рассказ, этакую игрушку для сборки-разборки.
Ребусы Николая Байтова
«К. р.» волят толкования. При этом возникают сложности: пересказывать «к. р.» — все равно что пересказывать стихи или записывать анекдоты. Все время хочется сказать извиняющимся тоном: «Но в рифму, господа, это — великолепно! Великолепно!» «К. р.» Николая Байтова «Георгий Владимирович» — как раз такая игрушка для «критической» сборки-разборки.
Начало рассказа: «Утром на перекрестке дорог в деревне Долгобжи стоял солдат из ближней воинской части. Автомат и штык-нож висели у него где положено. Это ладно, но зачем-то и саперная лопатка торчала сзади из-под ватника». Читатель настораживается. Значит, с этим солдатом связано «движение сюжета»? Он-то и есть герой повествования? «Позже проезжали военные машины. В кабине кто-то твердил позывные по рации. Солдат сменился: вместо плюгавого появился на перекрестке лихой „дед“ в пилотке на самом затылке и сапогах вполусмятку». Еще один герой повествования? Нет, и он брошен, отставлен в сторону. «Георгий Владимирович был нелюбопытен, но и он вскоре услыхал, что с валдайской зоны сбежало вчера семь заключенных. Трое прячутся где-то вблизи Долгобжей». Ага! — соображает, прикидывает читатель, значит, те двое солдат не зря стояли на перекрестке дорог. И машины проезжали не зря. В кабинах не зря переговаривались по рации. Искали, значит, беглецов. Георгий Владимирович отправляется в лес и по дороге страшно волнуется, что он скажет беглецам, как поведет себя, как их встретит… Описана его встреча с безумной цыганкой Ольгой. Здесь-то и щелкает первый раз «ключ» к цепи ничем не связанных между собой, на первый взгляд, эпизодов. Щщелк. «На краю дороги, ведущей к воинской части, высился столб с табличкой: „Валдайское охотничье хозяйство. Охота без путевок запрещена“. Цыганка Ольга, не умевшая читать, думала, что здесь находится могила, где зарыты ее сыновья — Боша и Миша. Поэтому она днями сидела у дороги под этим столбом, примяв крапиву и лопухи вокруг юбки. На самом деле Боша и Миша были живы, только они давно сидели, потому что никак не хотели работать». Здесь — веселое предупреждение читателю: если ты не умеешь читать, ты и надпись «Охота запрещена» примешь за надгробную надпись. Читай спокойно, разбирай «буквицы».
