Что не вполне справедливо: ведь уверял же нас торговец фруктами на углу виа Национале, что обворовали нас не итальянцы, а… арабы. Ей-богу, стоило приезжать для этого в Италию!
Собственно, ничего экстраординарного в этом происшествии не было. Все наши друзья, которых в Италии обворовывали, перед поездкой инструктировали нас, как именно одеваться, как вести себя в случае кражи, как разговаривать с полицией. И все эти советы выглядели неубедительно и даже как-то… жалковато…
— Ты же понимаешь, — говорил мне муж, — они пытаются оправдать свою лопоухость. Разинули небось варежку, глазели по сторонам… Бери, дорогой, мою сумку… Тут и не захочешь, а обворуешь такого фраера.
Словом, у Бори имелись на этот счет своя концепция и свой план защиты.
Мы одолжили у одного из приятелей жилет с множеством карманов, как внешних, так и внутренних — для денег и документов. В заторканную багажную сумку сложили самые потертые джинсы, застиранные рубашки и заштопанные свитера — крадите, не жалко! — в конце концов, не на прием к Папе Римскому едем, а шататься по улицам итальянских городов…
— Ну вот… — удовлетворенно заметил мой муж, похлопывая себя по пухлой груди, поглаживая паспорта, визы, чеки и самолетные билеты. — Мы абсолютно неуязвимы. Украсть у меня все это можно только под наркозом…
— Однако, — задумался он, — багаж может и потеряться… а мне в первый же день понадобятся альбом для набросков, фотоаппарат, очки и, конечно же, талес с тфиллином… По карманам это не расфасуешь… Вот что: мы купим мне сумку через плечо, в которую я и сложу самые необходимые вещи.
Так мы и сделали. Сумку купили отличную, кожаную, удобную… и недешевую, светлая ей память!
Нас обворовали ровно через десять минут после прибытия в Рим.
Кстати, гостиницу — в десяти минутах ходьбы от вокзала — тоже выбрал Боря, и тоже руководствуясь соображениями охранного порядка.
— Воруют, в основном, на вокзалах, — рассуждал он, — как раз тогда, когда обезумевшие туристы бегают в поисках окошка информации, чтобы узнать, на каком автобусе куда проехать… А нам все заранее известно! Мы немедленно покидаем вокзальную клоаку и, любуясь красотами улиц и площадей, прогулочным шагом за десять минут доходим до гостиницы.
Собственно, так все и было… Почти.
Любуясь красотами улиц и площадей, мы дотащились, обливаясь потом, до виа Национале и ползли, считая номера домов.
— Вот! Номер тринадцать! — воскликнула я, и тут передо мной внезапно из ниоткуда возник чернявый и явно опустившийся тип, такой средиземноморский Коровьев, совал в лицо какие-то засаленные бумажки и что-то спрашивал — на неясном языке. Я досадливо отмахнулась от него и устремилась к дверям гостиницы. И сразу услышала за своей спиной верещанье и женские вопли:
— Синьоре — синьоре — синьоре — синьоре!
Оборачиваюсь: две явно таиландского вида женщины цепляются с обеих сторон за моего мужа, размахивают свободными руками — которых у каждой, похоже, по шесть, как у Шивы, — верещат и указывают куда-то вдоль по Питерской. Боря, отрешенный, с гипсовым каким-то лицом, смотрит с гуманитарным, я бы сказала, интересом в указанном таиландскими гуриями направлении…
— Где твоя сумка? — спрашиваю я, понимая, что и это уже вопрос скорее гуманитарный.
А между тем ему явно предлагают погнаться за вором и даже указывают — куда. И он вяло бежит, понимая, что у преступника неизмеримо больше шансов уклониться от этой встречи. На углу, от лотка с фруктами, нам энергично машет лоточник, похожий на всех комедийных героев Феллини, вместе взятых. Он тоже указывает пальцем направление — куда бежать, лупит себя по лысине, воздевает короткие ручки и, оперно закатывая глаза, кричит:
— Арабо! Арабо! Бас-тар-до!! Каналья!!
И я с изумлением обнаруживаю, что отлично понимаю по-итальянски.
Далее нам, судя по всему, советуют обратиться в полицию, во всяком случае, «полисие» и «карабинери» порхают в воздухе. Но я вдруг понимаю, что не могу ни по-итальянски, ни по-английски сказать: «Нас обокрали». Могу на иврите, например. Ну, и по-русски.
— Ладно, пойдем, — говорю я мужу, беру его за руку и веду к двери гостиницы.
— Я ничего не помню… — бормочет он. — Ты мне веришь? Меня загипнотизировали… я был без сознания… какая-то бумажка в лицо… и все. Ничего не помню… Очнулся от крика…
Мы регистрируемся, поднимаемся в свой замечательный двухэтажный номер… но все отравлено, испоганено, оплевано. Мы фраера, фраера, так нам и надо, что нас обокрали. К тому же выясняется, что самой большой потерей стали для нас не очки, не фотоаппарат, не альбом с фломастерами — все это можно купить, — а талес и тфиллин, которые поди достань в этом воровском, проклятом (уже проклятом!) городе, и к тому же покупка всего нового влетит нам долларов в восемьсот. Точка.
— Послушай, — говорю я мужу, — в конце концов, отдай должное их профессионализму. Да, тебя обокрали, но с каким артистизмом, черт возьми, с каким изяществом!
Но Боря безутешен, безутешен. К тому же он немедленно придумывает себе какую-то вину, за которую высшие силы отобрали у него возможность молиться по-человечески, то есть по всем правилам ортодоксального иудаизма. Он уже видит во всем грозное предупреждение, руку провидения и еще черт-те чьи грозные конечности и черт-те какие по отношению к нам намерения.
— Знаешь что, — говорю я решительно, — взгляни, в конце концов, на дело иначе: представь себе несчастных арабов-палестинцев, бежавших из проклятого Израиля от проклятых евреев в культурную европейскую страну с тем, чтобы спокойно обворовывать культурных туристов. Здесь они видят двух приличных на вид людей, крадут приличную на вид сумку, прилагая к этому весь свой талант и вдохновение, подвергая, между прочим, себя опасности. Убегают с этой сумкой в укромное убежище, открывают ее… — и что видят?!
— Что? — переспросил Боря, впервые испытывая интерес к моим доводам.
— Молитвенные принадлежности религиозного еврея!
И все-таки, несмотря на огорчительную первую встречу, Рим пробился к нам, вернее, мы к нему пробились, к Риму, — теплому, шумному, охристо-терракотово-обшарпанному. К уютному городу, над которым раскинуты зонты гигантских пиний.
Рим — это мягкая теплая воздушная среда, с треском разрываемая проносящимися мотоциклистами. Вообще поначалу казалось, что Рим — это прежде всего бешеная целеустремленность римской мотоциклистки. Когда по трое, по пятеро они с грохотом и ревом вылетают роем из-за угла прямо на тебя, понимаешь, что проклинаемые тобой израильские водители — просто питомцы духовной семинарии.
О, римские уличные сценки, например — регулировщик возле Ватикана. Толстенький, молодцеватый, в твердой большой фуражке, он время от времени брал в рот свисток и указывал обеими руками — проезжайте, проезжайте! — подметающим движением. Высвистывал ритмично и весело.
Или два молодых человека в окрестностях Колизея, в костюмах римских легионеров. Они прогуливались, зазывая туристов сфотографироваться на память. Бряцали мечи у пояса, с задниц свисала бахрома коротких туник. Они беседовали, скрестив на груди мускулистые руки, слегка отставив могучие ноги с комковатыми икрами гладиаторов. И вообще, красивы были оба, как боги. На обратном пути мы видели, как они сидели за столиком ближайшей траттории и устало завтракали йогуртом и булочками… Бутафорские копья были прислонены к соседнему пластиковому стулу.
О, римские священники в твердых воротничках, о, монахини в голубовато-серых одеяниях… О, замшевая обшарпанность домов еврейского квартала на берегу Тибра…
Кстати, о евреях.
По моим беглым, но цепким наблюдениям, население Италии по своему национальному составу таково: треть итальянцев — евреи. Смотришь на такого и понимаешь, что никем другим, кроме как евреем, этот человек быть не может.
Вторая треть — люди, подозрительно похожие на евреев. Смотришь и думаешь — это, вероятно, итальянец. Но вполне бы мог быть евреем.
Наконец, последняя треть — совершенно непохожие на евреев люди. Смотришь и думаешь — вряд ли это итальянец. Скорее всего, японский турист.
Японских туристов по всей Европе столько, что иногда кажется — летом Япония остается безлюдной. Они, как птицы, совершают сезонные перелеты. В гостиницах — японцы, в музеях — несметные полчища бегущих куда-то с фотоаппаратами, видеокамерами и путеводителями в руках японцев, в парках — лежбища японцев… В церквях — отряды вежливо благоговеющих японцев… Так и слышится щебет отовсюду: «Брунеллески, Брунеллески!»
Одной старой японке я уступила место на бархатной кушетке в музее виллы Дория Памфилия. Она благодарно закивала, заулыбалась. Ну, думаю, вернется в свой Токио, будет рассказывать: «Эти итальянцы такие вежливые!»
