— Мне туда, — сказал Гарри.
Они стояли на углу. Капли дождя облекались ореолами света, на асфальте сияли мазки неона. Гарри снял очки, протер их полой куртки.
— Вы не думаете, что нам стоило бы обменяться телефонными номерами? — спросил Вилл.
Может быть, они подружатся. Переспят и станут друзьями.
— Да. Думаю, стоило бы.
— Только у меня ручки нет.
— И у меня, по-моему, тоже.
— Тогда, может, зайдем к вам?
— Не знаю. Я почти уж решил с мужчинами больше не спать.
— Вообще-то и я тоже, более-менее.
— Как-то смешно завязывать отношения с человеком, ложась с ним в постель еще до того, как выяснишь, живы ли его родители. Я, правда, не думаю, что у нас с вами завязываются какие-либо отношения.
— Угу.
— Я всякий раз надеюсь оказаться человеком спокойным, мужественным, грациозным. Да все как-то не получается, не оказываюсь.
— Пока мы с вами никаких ложных шагов не совершили.
— Тоже верно.
— Может быть, мы могли бы созвониться, встретиться где-нибудь?
— Это было бы замечательно.
— Вот и я так думаю.
— Если я продиктую вам мой номер, вы его запомните?
— Конечно.
— Да нет, не запомните. Ладно, пойдем ко мне.
— Думаете, это хорошая мысль?
— Нет, не думаю. И все же пойдем.
Гарри жил на втором этаже богатого дома. Он был кардиологом и играл на саксофоне. Голый, освещенный одной маленькой лампочкой, он выглядел щуплым, точно вырезанным из камня и почти безволосым. Спортивных залов Гарри не посещал. В юности он был жилист, быстр в движениях, а став мужчиной, обзавелся телом постаревшего акробата — с тонкими змеистыми мышцами рук и ног, с зарождающимся брюшком, округлым, жестким, скуповатым под плоскими квадратами грудных мышц. Вилл понял сразу: если что-то протянется за пределы этой ночи, он, Вилл, окажется в их паре красавцем мужчиной, а Гарри тем, кто будет со спокойным юмором отдавать должное его красоте. Мысль эта и понравилась ему, и показалась неприятной, что его удивило. Здесь, в этой квартире, обставленной дорогой, но какой-то случайной мебелью, он обратился в человека, у которого есть тело, но нет денег. А это было не то положение, в которое он хотел бы попасть.
В постели Гарри сначала целовал мышцы на груди Вилла. Потом, проведя языком по его соскам, начал спускаться вниз. Виллу все это, в общем-то, нравилось. Его ощущения, язык Гарри, постель Гарри — они были приятными, просто приятными, и все. Ничего такого уж большого либо опасного. Ничего, грозящего провалом. Он гладил плечи Гарри и ни о чем не тревожился. Что будет, то и будет. Когда поцелуи Гарри вновь поднялись к лицу Вилла, оба пришли в согласное движение, такое осторожное, точно между их животами было зажато сырое яйцо.
Гарри, думал Вилл. Почему именно Гарри?
Потом они заснули. Вилл хотел было уйти, скорее из вежливости, чем из какой-то потребности, но Гарри удержал его за руку.
— Останься, — сказал Гарри.
И Вилл остался. Ему казалось, что остаться — это самое правильное. Заснул он быстро и накрепко, ощущая спиной спину Гарри.
Когда он еще был Билли, то затворился однажды в отцовском стенном шкафу и сидел в темноте, изучая его. Рылся в жестянках из-под обувного крема, в щетках, в выпавших из карманов монетах. Плотно закрывавшаяся дверь шкафа черно поблескивала, точно уличный водосток. Здесь, в шкафу, оседали приносимые в него течением вещи. Он шарил по полу, пока его руки не нащупали что-то однородное, гладкое — обувной рожок, совершенно как заслонка замочной скважины. Билли поднял рожок к губам, попробовал его на вкус — вкуса не было, только гладкая эластичность еще не успевшей послужить вещи. Он прикусил ее, крепко, потом поднес к полоске света под дверью. Следы его зубов оказались на удивление красивыми, симметричными.
Соседний стенной шкаф, принадлежавший матери, был настоящим садом красок и сладких, цветочных запахов. Этот шкаф Билли тоже нравился, однако царившая там пышность подавляла его, а тяжелым, надушенным воздухом его было трудно дышать. В отцовском шкафу вещей было не много, лежали они в беспорядке. И цвет их был цветом ночи. Сверху свисали рукава, манжеты их тонули в темноте. На линолеумном полу стояла в безмолвном ожидании отцовская обувь. Билли склонился к одному из парадных черных полуботинок отца. Полуботинок был великанским, почти таким же в длину, как рука Билли, и даже в темноте от него исходило коричневато-черное свечение. Билли потянул носом воздух. Зрелый, странно притягательный запах. От полуботинка веяло обувным кремом и — в каком-то неописуемом смысле — тайной жизнью отца. Сильный, нечистый, завораживающий аромат. Билли упивался им, пока отец не открыл дверь шкафа.
Гарри проснулся первым, совсем еще рано, и встал, чтобы сварить кофе. Вилл лежал в постели, пробудившись лишь наполовину, понемногу выплывая из сновидений. На клавишах и раструбе саксофона слабо играли отсветы дождливого утра. Настенные полки были забиты книгами, стопки их возвышались по углам спальни, а одна стояла на расшатанном стуле. Стакан с иссохшими до трухлявости нарциссами. Гарри вернулся из кухни, голозадый, сонный, в фуфайке-безрукавке, какие носят старики, и, вручив Виллу чашку кофе, забрался в постель.
— Поспал? — спросил он.
— Да, — ответил Вилл.
Говорить было, собственно, не о чем. Они неторопливо пили кофе.
— Мне через полтора часа нужно быть в школе, — сказал Вилл.
— А я по пятницам выхожу из дому поздно.
— Это хорошо.
Чашки были тяжелые, белые, из тех, какие официантки со стуком опускают на стойку закусочной. На столике у кровати: коробочка клинекса, записная книжка, россыпь шариковых ручек, каменный ангел с важным лицом и «Анна Каренина» в мягкой обложке.
— Толстого читаешь? — спросил Вилл.
— Перечитываю «Анну Каренину», каждые два-три года. Толстой — мой пунктик.
— Я тоже люблю Толстого. Хотя мой пунктик — это все-таки Джордж Элиот.
— «Миддлмарч» — потрясающая вещь.
— Вот его-то я и перечитываю раз в два-три года. И у меня от восторга только что кровь носом не идет.
Говорить было, собственно, не о чем. Происходившее оставляло ощущение благоприятной возможности — возможности, сделанной из самых простых материалов, а пролетавшие секунды — открывавшихся и закрывавшихся окон в нее. Виллу пришло в голову, что он мог бы, наверное, дать Гарри то, что сам всегда надеялся получить от какого-нибудь красивого мужчины. Доброту, интеллигентность. Он мог оказаться для Гарри настоящим подарком, наделенным собственным внутренним миром. Мог остаться с ним на какое-то время, а затем, когда ему захочется вновь обрести свободу, уйти.
И Вилл, в душе которого гордость мешалась с сочувствием, положил ладонь на хитроумную анатомическую конструкцию — узкое и бледное колено Гарри.
Спустя два дня они пообедали вместе. Рассказали друг другу о своем прошлом — или о части его. В семье Гарри было девять детей, жили они в Детройте, в жутко холодном доме, отец твердо верил в благотворность военной дисциплины, а мать держалась правил до того строгих, что в конце концов обратилась в истовую богомолку. Жалел Гарри лишь об одном — так он, во всяком случае, сказал, — о том, что не решился стать музыкантом. Он лечил сердечников, — небезуспешно, занятие это было ему по душе, — однако оно не могло и сравниться с тем, что происходит, когда ты набираешь полную грудь воздуха и возвращаешь его людям в виде протяжной мелодии.
— Мне не хватило храбрости податься в музыканты, — сказал он.
На стенах ресторана висели плакаты с изображениями океанских лайнеров, отплававших свое еще лет тридцать назад.
— Чтобы работать врачом, тоже нужна храбрость, — сказал Вилл.
— В общем-то, нет. Вернее, нужна, но другая. Ты становишься врачом, а дальше все уже идет самотеком. Чтобы бросить медицину, храбрости требуется гораздо больше, чем для того, чтобы ею заняться.
— А ты хочешь бросить?
— Нет, мне моя работа нравится. Как нравится играть дома на саксе и воображать, что я играю в клубе. Однако некоторые фантазии лучше фантазиями и оставлять, тебе так не кажется?
— Наверное. Я вот собирался стать архитектором, а кончил тем, что учу детей.
— Тебе не хотелось этим заниматься?
— Это стало тем, чем мне хочется заниматься. Но взялся я за это назло отцу.
— Я, чтобы насолить отцу, делал вещи похуже преподавания в школе.
— Он возлагал на меня такие большие надежды, так рассчитывал, что я стану какой-нибудь важной шишкой, а я в один прекрасный день взглянул ему прямо в глаза и сказал: «Шел бы ты на хер, я буду учителем начальной школы».
— Я здорово налегал на наркотики и с утра до вечера играл на гитаре. Чтобы выучиться на врача, мне пришлось уехать в Мексику.
