Верила ли она, что сможет стать исключением, беспрецедентным случаем?
Верила.
Она старалась оставаться на ногах — как можно больше. Ходила на работу, в контору Общества юридической помощи, прибиралась в квартире, разговаривала по телефону. Ей казалось, что, если она будет вести себя как всегда, здоровье может вернуться к ней. Она не молилась, но обращалась с пылкими просьбами к тому, что устанавливает закономерности существования и правит случаем — чем бы оно ни было. Пожалуйста, не пускай в мои легкие пневмонию. Спасибо, что оставил сына здоровым. Иногда Зои хвалила себя за то, что думает о сыне больше, чем о себе. Иногда осуждала за то, что представлялось ей всего лишь самообманом: благодарность, которую она испытывала, родив Джамаля, ее тревога за будущее сына служили всего лишь прикрытием того голого факта, что на самом-то деле она ничего так не хочет, как продолжать жить. Согласится ли она, чтобы сын умер вместо нее? Нет. Совершенно искренне: нет. Отдаст ли какую-то часть его благополучия и здоровья в обмен на свое выживание? Да. Она была готова пожертвовать сыном — до определенного предела.
Одно время Зои ловила себя на том, что пытается улавливать знамения: номера телефонов, состоящие только из четных или только нечетных чисел, первое слово, попавшееся ей на глаза в газете. Как-то раз, увидев на Второй авеню шедшую навстречу слепую, Зои сказала себе: «Если она пройдет слева от меня, мне станет лучше. Если справа — хуже». А когда женщина свернула в магазин, Зои сначала почувствовала себя получившей благословение, а потом — проклятие. Впрочем, если знамения, тайные знаки и существовали, Зои быстро обнаружила, что читать их она не умеет.
Она ждала возможности рассказать все Джамалю. Когда Зои узнала о своей болезни, ему было всего четыре года, и она сказала себе: можно пока подождать, еще успеется. Однако гадала при этом, за что он невзлюбит ее сильнее — за попытку оградить его от горя или за правду?
Зои понимала: сын осудит ее за то, что она умирает. Да и разве смерть не единственный непростительный поступок на свете? Но совершенно невыносимой казалась ей мысль о возможности умереть до того, как Джамаль вырастет настолько, что увидит в ней человека, который и сам был когда-то ребенком. Если она умрет, когда сын будет еще маленьким, то сохранится в его памяти только как мать. Он запомнит ее доброту, ее недостатки. Создаст из нее миф, который и останется с ним навсегда. И после смерти своей она будет жить как преувеличение, абстракция. Зои и ненавидела мысль об этом, и была, в каких-то глухих закоулках сознания, зачарована ею. Она, Зои, обратится в миф. Эта мысль внушала ей тусклую, жутковатую надежду, ощущение спасительного приюта.
Когда у Кассандры появились первые язвы, Джамалю было семь лет. Зои решила, что дальше ждать нельзя. Она соорудила ему сэндвич, села напротив него за стол. День был холодный, белый, все не позволявший и не позволявший снегу начать падать на землю. За окном виднелось между домами небо — набухшее, взбаламученное, непроглядное.
— Джамаль, лапа, ты знаешь, что такое СПИД? — спросила Зои.
Джамаль уплетал сэндвич, держа его обеими руками, как ребенок, которому еще нет семи. Его следовало подстричь. Смахивавшие на штопоры завитки взлохмаченных черных волос спадали ему на лоб и на загривок. И Зои поймала себя на том, что вглядывается в ресницы сына.
И гадает: обрадуется ли он, получив на Рождество велосипед? И так ли уж безопасен этот подарок?
Джамаль кивнул.
— СПИД, — сказала Зои, — это такая болезнь, верно?
Он снова кивнул.
— Ее вызывает вирус. Он похож на крохотную букашку, слишком маленькую, чтобы ее разглядеть. Вирус забирается людям в кровь. И они заболевают.
— Угу.
— Ну вот. Он забрался и в мою кровь, так что я могу заболеть. И наверное, заболею.
— Когда?
— Не знаю. Это может случиться в любое время. И я решила, что должна тебя предупредить.
— А как ты его получила? — спросил он.
— Вот тут я не уверена.
Зои примолкла. Не останавливайся, сказала она себе. Просто поставь его в известность. Если ты соврешь, он будет помнить об этом всю жизнь.
— Скорее всего, от мужчины, — сказала она. — От какого, я не знаю, честно. Или от иглы.
— А не от моего отца? — спросил он.
— Нет.
Вообще-то в этом Зои уверена не была. Но и у того, что она могла рассказать Джамалю, также имелись свои пределы.
— Ты умрешь? — спросил он.
— Не знаю. Надеюсь, что нет. Но могу и умереть.
— А если ты умрешь, мне придется жить с отцом?
— Нет, — ответила она.
— Хорошо.
Зои погладила его по голове. Он откусил кусок сэндвича, пожевал, проглотил. В потолке глухо шумела труба.
— Если ты умрешь, я лучше с Кассандрой буду жить.
— Ты любишь Кассандру. Верно?
— У меня ведь нет вируса. Так?
— Нет. Я проверила несколько лет назад, ты этого, наверное, не помнишь. Доктор взял у тебя кровь, ты потом ревел полчаса. Но с тобой все в порядке.
— Можно, я к Эрнесто пойду?
— Ты ни о чем больше спросить у меня не хочешь?
— Нет.
— Уверен?
— Да.
— И тебе действительно хочется пойти к Эрнесто?
— Угу.
Он встал из-за стола, направился к двери.
— Джамаль? — произнесла она.
— Что?
— Будь поосторожнее.
— Ладно.
— И не играйте с Эрнесто в коридорах. Оставайтесь в его квартире.
— Ладно.
— Пару дней назад я видела, как у его дома околачивается, ну, в общем, не очень хороший мужчина. И думаю, вам с Эрнесто не стоит больше играть в коридорах. Ладно?
— Ладно.
— И не засиживайся у него надолго, ладно?
— Ладно.
— Ну хорошо. Пока.
Джамаль прошел в дверь, закрыл ее за собой. Потом Зои услышала, как он спускается по лестнице.
Вот таким был разговор, который она завела, чтобы сообщить сыну о своей болезни и возможной смерти. Чего она ждала — криков, обвинений? Рыданий в ее объятиях? Может быть, оно было бы и лучше. И все-таки Зои обиделась на сына за его невозмутимость, за вопросы о том, что будет с ним. Она ощущала облегчение, гнев и печаль, почти непереносимую. Не окажется ли такой и сама смерть — неловкой, обыденной? Может быть. Смерть, возможно, удивит ее своим сходством с любым другим событием. Ведь вовсе не обязательно должна она класть конец не выражаемым словами чувствам, заботе о своих интересах — да, собственно, и ощущению неловкости перед людьми. Сидя за кухонным столом, глядя на стеклянную банку с оранжерейными тюльпанами, на не доеденный сыном сэндвич, слушая, как погуживает в ее крови вирус, Зои понимала, что может умереть оплакиваемой только ею самой, окруженной людьми, которые будут держать ее за руку, гладить по лбу, но и в горе своем потаенно желать, чтобы она поскорее ушла и позволила им вернуться к их собственным жизням. И благодарность тоже будет испытывать она — не они.
Совсем не этого хотела Зои, не этой горечи, не глухого страха. Она хотела преображения. Блаженства.
Нет. Даже не этого. Она хотела по-прежнему покупать в магазинах продукты, слушать музыку, читать в постели газету. И была так погружена в эти насущные пустяки, так привязана к ним, что вдруг поняла: она не умрет. Не умрет. Слишком всецелым было ее присутствие здесь — на кухне, в собственном теле.
Зои подняла к носу запястье, принюхалась к своей коже. А потом протянула руку к недоеденному сэндвичу, взяла его. На сэндвиче остались отпечатки зубов сына. Она сидела за столом, держа сэндвич в руке.
— Ну, голубушка, — сказала ей по телефону Кассандра, — а чего ты от него ждала?
— Не знаю, — ответила Зои. — Честно, не знаю.
— Попытки понять, как он относится к твоей болезни, станут для него частью пожизненной работы. А ожидание, что он поймет это в первые же пять минут, оно, знаешь ли, свидетельствует о чересчур экстравагантном восприятии реальности.
— Ты-то как себя чувствуешь?
— Сносно, с учетом всех обстоятельств. Купила сегодня утром шесть пар непрозрачных черных колготок. Подкрашивать еще и ноги я не собираюсь, всему есть пределы.
— Про тебя я ему еще не сказала.
— Наверное, это разумно. Не стоит сразу вкатывать ему полную дозу.
— Но, если честно, я не понимаю, кто будет заботиться о нем, когда ни ты и ни я не сможем.
— Я предпринимаю попытки привлечь к этому делу твою мать.
— Не знаю, хочется ли мне, чтобы он жил с ней. Она приложит все силы, чтобы…
— Конечно, она матрона из пригорода, а он диковатый мальчишка, выращенный двумя наркоманками. Я понимаю. И все же подумай об этом, милочка. Ни у кого из наших друзей материнский инстинкт не развит.
— Им могли бы заняться Алиса с Луизой.
— Алиса могла бы, — согласилась Кассандра. — Луиза всего лишь согласилась бы на это, потому что так захотелось Алисе. Намерения у нее будут самые лучшие, но в течение трех недель она обратит жизнь мальчика в ад. Как только он оставит открытой банку с ореховой пастой, у нее немедля рука к плетке потянется.
