Наверное, тогда он и понял, что главное — не отводить взгляда, уметь воспринимать проблему как неминуемую данность, что неожиданно появляется, но потом неминуемо отступает. Главное — не бояться. Ну, и саперную лопатку желательно иметь при себе.
И вот теперь, стоя тут перед ними, он снова всё это вспомнил — и порт, и пабы, и этого малолетнего трансвестита, и главное — это ощущение опущенности, от которого он так и не смог избавиться. И так всю жизнь — все его попытки сделать все как следует заканчивались какой-нибудь бедой. Вот как теперь, когда все его бросили, когда седой свалил в город жаловаться и военные тоже свалили жаловаться, остались одни цыгане, но они смеются над ним, над его перепуганным лицом, над его дурацким камуфляжем, над всеми его попытками выглядеть солидно и серьезно. Они опускали его, загоняя в угол, добивая палками и не оставляя ему никакого шанса.
Хотя дело, конечно, не в лопатке. Просто они, пацаны, видели это всё с детства, наблюдая за родителями и старшими друзьями. Всё очень просто: держаться друг за друга, отбиваться от чужих, защищать свою территорию, своих женщин и свои дома. И всё будет хорошо. А если даже будет не хорошо, то будет справедливо.
И он, словно зажатая между металлическими баками крыса, смотрел на них со страхом и ненавистью, думая, что на этот раз они зашли слишком далеко, на этот раз они просто не оставили ему выбора.
Потому что никто не имеет права заходить на твою территорию и лишать тебя твоих женщин. И твоих домов.
Потому что он всё по существу сделал правильно и не его вина, что всё случилось именно так. И дело не в камуфляже, он мог его и не надевать, дело не в Макарове, который он специально одолжил у охранника и держал теперь в кармане штанов, чувствуя, как тяжело и весомо стальной корпус касается его бедра.
Ведь когда ты вырастаешь со всем этим, когда это вкладывается в твое сознание еще с детства, многие вещи воспринимаешь проще и спокойнее. Есть жизнь, которой ты живешь и которой не имеешь права поступаться, и есть смерть — место, куда ты всегда успеешь, поэтому не нужно туда спешить.
И они отталкивают тебя, даже не пытаясь понять, потому что ты для них чужой, и тебя с ними ничего не связывает, и связывать не может.
Вещи эти — правильные и понятные, поэтому и неизменные. Они так всегда жили и попытаются научить этому своих детей.
Поскольку связать нас друг с другом могут только общее проживание и общая смерть.
— Ну что, бродяги, чего молчите?
Трактористы, тот, что в тельнике, и тот, что в робе, тяжело спрыгнули на землю и теперь весело кричали, здороваясь с нашими как с родными — и с Травмированным, и с Пашей, и с Борманом, и даже со мной. Хотя я их видел впервые в жизни. Аркадий с Прохором тоже здоровались с трактористами, смеясь и угощая их сигаретами. На Николаича никто вообще не обращал внимания, о нем все забыли, и он стоял себе сбоку с глупой улыбкой, не зная, как быть и что делать. Эрнст тоже о нем забыл, с Эрнстом трактористы здоровались тоже как с родным, потому что по большому счету — так оно и было. Но я всё не мог забыть того взгляда, которым лысый Николай Николаич смотрел на Эрнста, что-то тяжелое виделось мне в его глазах, что-то, от чего становилось холодно и неуютно.
— Ну как вы тут? — с наигранным добродушием допытывались трактористы у Травмированного. — Саша, ёбана в рот, как вы тут, спрашиваем?
Казалось, они хотят всех обнять и прижать к своей широкой груди: один — к тельнику, другой — к робе. Наши, похоже, трактористам тоже обрадовались, однако радость держали при себе.
— Колюня, — сказал Паша тому, что в тельнике. — Ты, блядь, на кого работаешь?
— Ну, ладно, Павлуха, что ты меня не знаешь? — начал оправдываться тот, что в тельнике. — Это вот этот хуй, — показал он на Николаича, который продолжал неловко улыбаться, — нас подбил. Разве ж я знал, что это ваш объект.
— Всё ты знал, — строго ответил ему на это Травмированный.
— Ну, Шура, — плаксиво возразил ему тот, что в тельнике. — Ну, честное слово. Вы ж нас знаете…
— Знаем, знаем, — неохотно согласился Паша. — Просто думай, с кем дело имеешь.
— Да, Пашок, ты что, думаешь, я с ними? — кивнул Колюня на Николаича.
— Ничего я не думаю, — ответил Паша.
— Пацаны, да ладно вам, — занервничал тракторист.
— Ну всё, не ной, — перебил его Травмированный.
— Спасибо вам, пацаны, — поблагодарил тот, что в тельнике. — Спасибо.
И они рассказали, как всё было. Сказали, что на самом деле Николаича видят в первый и, судя по всему, в последний раз, что даже не подозревали, как тут всё намешано, думали — обычный объект, и только теперь осознали всю подлость и нечестность этих двух пидорасов — Николаича и седого. И хорошо, что седой свалил, а то бы они своими руками повесили его на ковше. Потому что они нормальные пацаны и за те деньги, которые им предлагали, их не купишь. Да и за большие тоже не купишь.
Шура всего этого слушать не стал, отошел назад и сел на капот черного мерседеса. Вид у него был удовлетворенный и ленивый, он подставлял лицо солнцу, словно пытался надолго запомнить эти последние солнечные часы. Я присел рядом.
— Что теперь? — спросил.
— Да ничего, — ответил на это Травмированный.
— А если они вернутся?
— Да похуй, — спокойно ответил Шура. — Пусть возвращаются. Знаешь, вот твой брат, он никогда их не боялся. На самом деле, что они могут? Ну, могут попытаться тебя купить. Но никто тебя не купит, если ты сам этого не захочешь, правильно?
— Правильно.
— Вот и я думаю, что правильно. А они так не думают. Ладно, — перевел он разговор на другое. — Что там Катя пишет?
— Да я не читал, — ответил я удивленно. — Прочитаю — расскажу.
— Хорошо, — согласился Травмированный. — Договорились.
Но тут Николаич пришел в себя, решив, что как раз время отсюда выбираться.
— Эй! — крикнул он трактористам.
Они оглянулись на него одновременно, но сразу же потеряли интерес, демонстративно отвернувшись к нашим и продолжая рассказывать свои байки.
— Колюня! — голос Николаича задрожал от волнения и гнева.
— Ну? — глянул на него через плечо тот, что в тельнике.
— Поехали, — коротко приказал Николаич.
— Пошел на хуй, — также коротко ответил ему Колюня и снова повернулся к нашим.
Паша с Борманом переглянулись и продолжали говорить с трактористами, делая вид, что всё в порядке.
— Колюня, блядь! — Николаич не сдерживался. — Я кому сказал? Поехали!
В голосе его появилось что-то такое, что заставило-таки трактористов прервать приятную беседу, попрощаться со всеми нашими и потопать к трактору. Николаич ждал, пока они лениво шли к своему стальному другу, пока били кирзачами по тугим колесам, пока медленно залезали в кабину. Боковым зрением он наблюдал за нами, отслеживая все наши движения. Жилы на его тонкой шейке вздулись, лицо было бледным и напряженным, он стоял в своем камуфляже — злой и заведенный, готовый сорвать свою злость на первом, кто попадется под руку.
Колюня пытался запустить свой мтз. Тот фыркал и плевался, содрогаясь и каждый раз обессиленно замирая. Колюня высунулся из кабины.
— Не заводится! — крикнул он Николаичу с плохо скрываемым раздражением.
— Так сделай что-нибудь! — посоветовал ему Николаич, спиной ощущая насмешливые взгляды.
— Да что я сделаю? — возмутился Коля, не вылезая из кабины.
— Делай что-нибудь! — закричал ему Николаич. — Отремонтируй его!
— Чем? Хуем? — развязно поинтересовался Колюня.
Наши засмеялись. Паша аж завалился на Бормана, Эрнст — тот вообще перегнулся пополам, как от удара в живот, Аркадий с Прохором тоже с энтузиазмом восприняли продолжение забавы, радостно заржав.
Даже Травмированный не удержался и коротко засмеялся.
— Ладно, — крикнул он трактористам. — Давай гляну, что там у вас.
— Не надо! — вдруг резко повернулся к нему Николаич, предостерегающе выбросив вперед руку. — Не подходи!
— Ты что — ёбнулся? — Шура удивленно притормозил, но снова двинулся вперед.
— Я сказал — не подходи! — повторил Николаич пересохшим голосом.
— Да я просто посмотрю, что там у них, — не послушал его Шура, медленно подходя к мтз.
— Я сказал — не подходи! — истерично закричал Николаич и потными руками вытащил из кармана Макарова с непонятными насечками на рукояти.
Все замерли. Пистолет выглядел в его руках как-то игрушечно. Думаю, кое-кто из наших сперва и не понял, что это настоящий Макаров. Борман даже презрительно хмыкнул, но, переглянувшись с Пашей, тут же сообразил. Время от времени налетал ветер, принося с собой горькие осенние запахи.
— Эй, ты что? — тихо, но убедительно произнес Травмированный. — Убери пушку. Я же помочь хочу.
