— Эй, ты что? — тихо, но убедительно произнес Травмированный. — Убери пушку. Я же помочь хочу.
— Не подходи, — повторил Николаич, неумело направляя пистолет в сторону Шуры.
— Ты что? — угрожающе повторил Травмированный.
— Эй, ты, мудила! — вдруг закричал Паша. — Убери пушку, тебе сказали.
Думаю, он среагировал на мудилу. Слишком сильно сжимали эту пружину где-то у него внутри, слишком долго он сдерживался, и наконец механизм сработал, пружина резко развернулась, срывая предохранители, и только Травмированный сделал еще один, еле заметный шаг, как прозвучал выстрел. Шура схватился за бок. Кто-то из наших сразу же бросился к Николаичу, выбивая у него из рук Макарова и валя его лысиной на теплый асфальт. Другие кинулись поднимать Шуру. Он тяжело оседал в их руках. Его тоже положили на асфальт рядом с Николаичем. И Паша расстегнул ему ветровку, добираясь до раны, и кто-то побежал за аптечкой, а кто-то рванул вызывать скорую, и трактористы попрыгали вниз и нависли над всеми, тоже пытаясь чем-то помочь, и Эрнст что-то нервно мне кричал, что-то объяснял, показывая куда-то в сторону города, и я даже автоматически что-то ему отвечал, соглашаясь с ним, хотя на самом деле стоял, смотрел на темную кровь, которая вытекала из-под Травмированного, и повторял про себя одно и то же: неужели он умер? Неужели он действительно умер?
Когда-то, много лет назад, что это было? Был август. Поздний август с жаркими вечерами, медленно остывавшими, как фуры на стоянках. И чуть ли не последний для нас учебный год, у нас уже появились плохие знакомства и вредные привычки, мы уже были вполне взрослые, но всё так же проводили долгие вечера на реке, совсем по-детски. Тогда особых развлечений в городе не было, впрочем, как и сейчас. Не помню уже, чего мы поперлись тогда к мосту. Обычно валялись на пляжах, и река текла медленно, и дно ее просвечивало. Но в тот августовский вечер всё было особенным — и вода была особенно темной и глубокой, и мы по-особенному беззаботными, и солнце откатывалось от нас особенно быстро. Мы спешили к мосту, пока еще совсем не стемнело. Мы забирались на поручни деревянного шаткого моста и стремительно ныряли в темно-желтую от песка воду. И так до бесконечности. И уже когда темень под мостом стала сиреневой и густой, словно чернила, мы начали собираться, натягивая одежду на мокрые тела. А когда все собрались, отряхиваясь и обувая на ходу кроссовки, Гия, который учился с нами всего год, сказал, мол, подождите, еще один раз, и пойдем. Никто не возразил, Гия стянул футболку, которую уже успел перед тем надеть на мокрые плечи, вскочил на поручни и прыгнул вниз — в желто-сиреневую пустоту.
Сначала мы его звали, думая, что он просто где-то спрятался. Потом, испугавшись, попрыгали за ним, ныряя в темноте и пытаясь хоть что-нибудь разглядеть под тяжелой водой. Однако ничего разглядеть было невозможно, и пока кто-то из нас бегал в город за помощью, остальные стояли вдоль берега, держа в руках фонарики, которые били по реке яркими вспышками. Река протекала мимо нас, волны исчезали в темноте. И где-то там, под водой, зависал теперь Гия, и тело его поворачивалось вслед за течением, словно водоросли. И не желая верить в худшее, упорно отказываясь верить в то, что произошло, мы тихо, про себя, повторяли, всматриваясь в отблески на воде: неужели он умер? Неужели он действительно умер?
— Ты давно его знал, Гера?
Трава в больничном саду росла густо, пряча в себе яблоки, окурки и использованные шприцы. Иногда в ней замирали осторожные и недоверчивые коты, глядя против солнца своими зелеными глазами. Иногда открывалось окно палаты, и какой-нибудь доходяга поспешно курил, ожидая обхода, а дождавшись, щелчком отбрасывал окурок, и тот летел в желтую траву, как искусственный спутник Земли. Кое-где росли старые, оббитые ветром яблони. В глубине, возле кирпичной стены, стояла принесенная с улицы скамейка. На ней по вечерам собирались больные, курили, пили крепленые вина и рассказывали интересные случаи из своей жизни. Теперь тут сидели мы с пресвитером. Он только что ходил к доктору, расспрашивал про Травмированного, хотя расспрашивать уже было не за чем. Вернувшись, рассказал мне всё в общих чертах и ждал, что я скажу. Сказать мне было нечего. Травмированный умер так неожиданно, что я всё еще продолжал говорить о нем в настоящем времени. Пресвитер не поправлял. А потом спросил:
— Гера, ты давно его знал?
— Ну, как давно, — начал вспоминать я. — С детства. Он старше меня, с ним мой брат больше дружил. Они играли в одной команде. А потом и я с ними тоже играл.
— Он хорошо играл?
— Лучше всех. Понимаешь, Петя, — сказал я пресвитеру, — это я не потому говорю, что он умер. Он действительно хорошо играл.
— А ты?
— А я не очень, — честно признался я. — Мне чего-то не хватало. Может, скорости. Может, злости. Но кубок мы с ним выиграли.
— Когда это было?
— В девяносто втором. До того они уже его выигрывали, без меня. Так что для них это было не впервые. А вот я жутко перся. Представляешь — выиграть кубок?
— А я, — ответил на это пресвитер, — в девяносто втором в дурке лежал.
— Как это в дурке?
— Ну, как в дурке лежат? Долго и беспокойно. У меня проблемы были с наркотиками. Ну, сестра меня и сдала, думала, меня там вылечат.
— И как, вылечили?
— Нет, не вылечили. Я сам вылечился. Но нужно было очень постараться. Даже в секту какую-то попал, прикинь.
— Ну, и как ты вылечился? Молитвами?
— Какими молитвами? — засмеялся священник — Химия, Гера, химия. В этой жизни одни наркотики всегда вытесняются другими. Одним словом, и сам не понимаю, как соскочил. Но соскочил.
— Ну а все-таки — что с молитвами?
— Да ничего, молитвы тут ни при чем. Вообще, дело не в церкви.
— А в чем?
— В том, что у меня есть они, а у них есть я. Мы вместе, понимаешь? Я тебе сейчас расскажу. — Он достал из кармана пиджака телефон Травмированного, который держал теперь у себя. Отключил его и отложил в сторону, словно собираясь рассказать что-то действительно важное. — Знаешь, что доканывает большинство наркоманов? То, что каждый из них сам по себе. Ну, ты, наверное, и сам это знаешь. Отсюда все эти практики коллективной терапии, которые иногда дают результат. Но что до меня, то я всегда относился к коллективной терапии скептически. Знаешь почему? Потому что я взрослый человек и привык отвечать за свои слова и поступки. И когда я решил соскочить, я прежде всего подумал: значит, так — никакой коллективной терапии, никаких анонимных алкоголиков. Вся эта отрава течет именно по моим венам и перекачивается через мое сердце, и никто не даст мне попользоваться своим, правильно? Поэтому я сразу отказался от всех этих хоровых песнопений. Я просто убедил себя, что способен справиться с собственной жизнью, что нечестно перекладывать ответственность за свои ошибки на кого-то. Такие, знаешь, романтические сопли, которые только осложняют проблему. Но, Гера, я теперь наверняка знаю, что нужно было пройти через эти газовые камеры, чтобы реально оценить свои силы и свои возможности. А возможности у нас, Гера, минимальные. Другое дело, что даже ими мы обычно не пользуемся. Но тем не менее. В какой-то момент я всё же соскочил. И вот тогда понял, что на самом деле ничего не изменилось, что жизнь — это изнурительная, Гера, ежедневная борьба со своими зависимостями. И что это только вопрос времени, когда именно я снова сорвусь, понимаешь? Ведь главное — не соскочить, главное — потом удержаться. И вот тут уже без коллективной терапии во имя Господа никак. Знаешь, это действительно большая удача, что я сюда попал. Для меня удача, понимаешь? Они все относятся к этому проще, а вот я знаю, что без них бы не слез.
— Ага, значит, все-таки целительная сила Библии?
— Да нет, ты не понял. Я хочу сказать, что есть вещи важнее веры. Это благодарность и ответственность. Я в церковь на самом деле случайно попал. Просто мне вообще некуда было идти. Не к сестре же назад, чтобы она меня снова в дурку сдала. Выбора у меня особого не было. Но с церковью у меня тоже не сразу сложилось. Просто церковь не церковь, но, кроме тебя самого, никто не решит твои проблемы. Одним словом, я чувствовал, что надолго там не зависну, что рано или поздно святые отцы меня с моими привычками оттуда попрут. Да и они это знали, просто не говорили вслух. И тут меня посылают сюда. Местный священник эмигрировал куда-то в Канаду, и нужен был кто-то, кто согласился бы тут остаться. Я согласился. Посылали меня с уверенностью, что я отсюда быстро сбегу, сам. А исчезну я, исчезнут и мои проблемы. Знаешь, я когда приехал, мы в первый раз встретились на квартире у Тамары.
— С кем? — не понял я.
— Ну, с общиной. Их тогда совсем немного было. И понимаешь, какое дело — они сидят и смотрят на меня. И я понимаю, что даже ничего сказать им не могу — так мне хуёво. И они все это видят и понимают. И совсем не ждут, что я им что-то скажу. Они всё понимали, Гера, всё видели, понимали, но ничего от меня не требовали. Вся эта коллективная терапия — это всё говно, там каждый пытается вырваться, спасти собственную шкуру, и всем глубоко насрать, что будет с остальными, кто доживет до следующего занятия, а кто кони двинет. Потому что когда ты спасаешь только свою шкуру — остальные тебе безразличны. И никакая терапия тут не сработает. Всё это нечестно и подло, и чувствуешь ты себя при этом последним мудаком, который пытается спастись любой ценой. Вот, а тут было совсем иначе — я видел, что им от меня по большому счету ничего не нужно, что они спокойно обойдутся и без меня. Ну да раз уж я здесь, раз меня забросило именно к ним, то они меня уже не подставят, чтобы я и не сомневался. Не подставят, хотя я для них случайный и малознакомый хуй с горы. Я сразу понял, что если я тут не удержусь, ну, тогда мне совсем хана. И никакие молитвы мне уже не помогут.
