— Александр Александрович Блок. Великий русский поэт, — говорила она, — на долю которого выпало счастье жить и творить в России, которую он любил и боготворил, как прекрасную женщину, мечтал, чтобы его искренний, пророческий голос был услышан последующими поколениями. Он жил в сложное время, на рубеже двух миров, в эпоху подготовки и свершения Великой Октябрьской социалистической революции. О своем времени он писал: «Наше время — время, когда то, о чем мечтают, как об идеале, надо воплощать сейчас. Школа стремительности!»
Так начала свою лекцию Галя.
— Грустно, — сказал Штихель после лекции. — Вы же выступили перед пустым залом. Вам не было неловко или больно?
— Сколько уж собралось, — вздохнула она. — Отменить лекцию я не решилась, чтобы не обидеть тех, кто пришел.
— А самолюбие? А чувство собственного достоинства? А труда вам не жаль?
— Я не считаю это напрасным трудом.
«Бравируете, Галина Антоновна! — подумал Штихель, — На душе, наверное, кошки скребут».
«Хоть и немного было людей, — думала Галя, — а все же добилась ли я цели? Получили ли они удовлетворение? Потянутся ли после этого их руки к томикам стихов на книжных полках?»
На крыльце их поджидал учитель Девятов.
— Вы прочли очень хорошую лекцию, — сказал он. — Мне лично она доставила истинное наслаждение. А наши петровчане невежественны, не пришли даже послушать. Галина Антоновна, позвольте пригласить вас на чашку чая и вас, Александр Васильевич. Не откажите.
Он приглашал так настойчиво, что Галя не решилась ему отказать, хотя чувствовала усталость.
— Буду вас ждать, — сказал Девятов, и его зеленый пиджачок растворился в сумерках.
— Он один живет в своем доме, — пояснил Штихель. — Холостяком. Точнее — вдовец. У него превосходная библиотека, есть даже редкие, дореволюционные издания Чехова. Очень любит его Девятов.
— Завидная любовь, — согласилась Галя. — Да-а-а… Все-таки мне грустно, Штихель!
— Не огорчайтесь. Ведь у каждого вечерами свои дела. Это все-таки деревня. Хозяйственные заботы — скотина, огороды, дети, дрова на зиму. — Штихель поправил сумку на плече. — Да и, собственно, зачем им Блок? Им надо что-то другое.
— Вы так думаете?
— Человек сегодня живет не историей русской литературы. Наивно думать, что каждая изба заселена восторженными лириками. Вам эта тема близка, вы — филолог. А им — нет.
— Не знаю… Не думаю.
Штихель остановился возле невысокого домика. Окна были ярко освещены, за занавеской метнулась тень и исчезла.
— Надо бы зайти сюда на минутку, по делу. Зайдемте, — предложил Александр.
Галя пошла за ним. Штихель поднялся на крытое крыльцо, нажал щеколду, дверь открылась, и они очутились в кромешной тьме сеней. Штихель постучал. Ответили: «Войдите!» Галя вошла и увидела… Ундогину. Опрятная, гладко причесанная, в просторном халате, она сидела на лавке и кормила грудью ребенка. Ундогина улыбнулась, стараясь оторвать ребенка от большой белой груди, но он присосался крепко, и она смущенно прикрылась отворотом халата.
— Мы на минутку, — сказал Штихель. — Я хотел выяснить кое-что по ферме.
— Пожалуйста, выясняйте, — ответила хозяйка.
— Какой у вас чудесный ребенок! — заметила Галя.
— Сегодня я осталась без няньки, — призналась Ундогина. — Бабушка ушла в соседнюю деревню, и я не могла посетить лекцию. Право, неудобно даже…
Гале показалось, что она сожалела не совсем искренне, а просто из вежливости. И ребенок не причина. Могла бы попросить кого-нибудь из соседей присмотреть за ним. Галя погрустнела. Ундогина застегнула пуговки халата, завернула ребенка в одеяло.
— Костя! Поставь-ка самовар, — распорядилась она.
В соседней комнате зашуршали газетой, отодвинули стул, и оттуда вышел муж Ундогиной, совхозный механик, невысокий, с жесткими черными волосами ежиком. Привыкший, видимо, повиноваться жене с полуслова, он молча взялся за самовар.
— Не беспокойтесь, мы ненадолго. Чай обещали пить в другом месте, — сказал Штихель и стал выяснять, что ему было нужно. Записал цифры, поговорил с хозяйкой. — Ну вот и все. Между прочим, на лекции было только десять человек, Домна Андреевна.
— Только-то? Стыдно, право… Костя, ты бы хоть своих механизаторов привел! Все бы народу было больше.
Костя сунул в самовар зажженные лучинки, поставил трубу, помыл руки и только тогда ответил:
— Тебя тоже не шибко балуют вниманием, когда ты балабонишь, — он сел на лавку и посмотрел на гостей, чуть улыбаясь.
— Я — свой человек, местный. Меня всегда могут послушать. Обижаться не приходится, — сказала Ундогина.
— Конечно, надо было прийти, — серьезно признался муж. — Но опять-таки если посмотреть с другой стороны, то нашим парням тема не вполне соответствует. Они народ практический, с машинами дело имеют. Им бы рассказать о новинках в технике. Допустим, о луче лазера… Вот Василий, моторист, интересуется самопроизвольным делением урана. Век такой.
Штихель удовлетворенно хмыкнул, взгляд его встретился с Галиным: «Видите, что я говорил?» Галя подумала, что он привел ее в этот дом неспроста. Ундогина отнесла уснувшего малыша в комнату и, вернувшись, сказала:
— Помните, мы договаривались на совещании, чтобы выяснить запросы населения. Так вот, я закинула словцо дояркам, и они хотят послушать лекции, которые бы учили хорошо и красиво одеваться, детей правильно растить, квартиру уютно обставлять, ну и на медицинские темы желательно. Пришлите нам таких товарищей, которые в этих вопросах сильны…
Галя обещала помочь.
— Вы меня специально затащили в этот дом? — спросила Галя, когда они вышли на улицу.
— Нет, почему же. Попутно. — Штихель присмотрелся в сумерках к мосткам, пошел быстрее. — Вот, пожалуйста, представители совхозной интеллигенции. Он — механик, она — зоотехник. У него — техникум, у нее — институт. Оба прекрасные работники, люди дела. Зачем им Блок? Им подавай луч лазера, современные моды, беседы о гриппе и ангине… Спуститесь с небес поэзии на грешную землю, Галина Антоновна. От стихов о Прекрасной даме к ферме, к полю!
— Я с вами не согласна. Литература — часть эстетики, чувство прекрасного надо воспитывать решительно у всех! А вы не находите, что в наш век техники и рационализма происходит девальвация изящного, огрубление нравов? Оставьте, пожалуйста, ваш наигранный практицизм. В душе вы согласны со мной, не спорьте. Все должны знать, как мы шли от «Слова о полку Игореве» к «Войне и миру», от фресок Рублева и Феофана Грека к полотнам Поленова и Пластова! Как можно без этого?
Штихель покачал головой, но возражать ей не стал, потому что знал: и она права.
Белые северные ночи прошли, но было еще не настолько темно, чтобы не различать дороги. Расплывчато проступали во тьме под ногами тесовые мосточки. Через штакетник свешивались ветки деревьев. Тянуло острым запахом черемухи, уже давно отцветшей, но хранящей этот запах. Одна ветка прохладной ладошкой, будто живая, тронула горячую Галину щеку. Девушке стало приятно и спокойно. Как много значит ласковое прикосновение! Она отвела ветку и негромко стала читать:
О, дай мне, Блок, туманность вещую
И два кренящихся крыла,
Чтобы, тая загадку вечную,
Сквозь тело музыка текла…
— Вот и дом Девятова, — сказал Штихель и, наклонясь, нырнул в низенькую калитку. — Берегите лоб! — предупредил он.
В доме старого учителя было много цветов. Все подоконники занимали кактусы, маргаритки, ноготки, розы и еще какие-то, названия которых Галя не знала. С сочными листьями, с распустившимися диковинными соцветиями — чашечками, бутонами, шапками, подчас мелкие и белые, как тысячелистник. Они были расставлены всюду на самодельных подставках, висели по стенам в пластиковых кашпо.
— А в саду у него маленькая оранжерея с печкой и трубами, — сказал Штихель, когда Девятов вышел хлопотать на кухню. — Воду он подает из колодца ручным насосом. Около ста видов растений. Девятов переписывается со многими цветоводами, достает у них семена. И когда в Петровке какое-нибудь торжество в клубе, свадьба или даже похороны, за цветами идут к нему.
Василий Дмитриевич Девятов вернулся из кухоньки, бережно неся небольшой никелированный самовар, кокетливо украшенный узорным литьем. Самовар утвердился в центре стола на блестящем подносе и стал деликатно попискивать, пуская тоненькие струйки пара.
Хозяин накрывал стол. Движения его были скупы и точны. Он священнодействовал, переставляя с места на место розетки, вазы, тарелки, словно подбирал букет цветов. Он старался найти для каждого предмета единственное, наиболее подходящее место на столе. Как только он налил всем чаю, самовар удовлетворенно пискнул в последний раз и умолк, словно живое, понятливое существо… Василий Дмитриевич подвинул Гале вазу с вареньем.
