Водолазов посмотрел на часы: хотя и с интересом слушал Владимира Ивановича, но ему нужно было ехать в правление колхоза. Дроздову же не хотелось отпускать этого смирного слушателя, и он поспешил показать Водолазову картотеку. Открыв небольшой ящик, туго набитый карточками с данными о долгожителях, Дроздов сказал:
— Вот сколько на земле Никодимов... Библейский Мафусаил жил девятьсот шестьдесят три года, а Ной пятьсот девяносто пять...
— Позвольте, Владимир Иванович, — остановил Водолазов, — это же, из Ветхого завета, так сказать, выдумки сочинителя Библии...
— Может быть, и выдумки. Но нельзя забывать и о том, Михаил Сергеевич, что религия стремилась и стремится нынче всех глубоких старцев причислить к разряду пророков или святых людей, ей это выгодно. Так могли появиться в Ветхом завете и Мафусаил и Ной... Вот вам живой пример. — Дроздов порылся в картотеке и, найдя нужную для него карточку, прочитал: — «Абас Абасов, житель нагорного Карабаха, умер в возрасте ста шестидесяти семи лет от простуды». О нем ходили всякие легенды, его считали пророком. Живи Абасов среди древних евреев, и он мог бы попасть на страницы Ветхого завета. Но Абасов умер в тысяча девятьсот двадцать пятом году, и умер не естественной смертью, а от воспаления легких. Это был совершенно неграмотный человек, к тому же он за свою жизнь ни разу не переступил порога мечети, говорят, муллу он терпеть не мог. Кто знает, может быть, и Мафусаил таким был... Преувеличивают ли, приписывая Мафусаилу девятьсот шестьдесят три года, на этот вопрос может ответить только наука, — заключил Дроздов.
Водолазов оделся. Дроздов еще стоял неподвижно, обхватив руками ящик с картотекой. Маленький ящик, похожий на шкатулку, в которой хозяйки держат швейные принадлежности, казался Водолазову очень тяжелым. И еще показалось Водолазову, что врач сейчас прикидывает в уме, как поднять этот ящик, чтобы поставить его на место, туда, на полочку, откуда он взял его.
— Теперь, когда науки тесно переплелись, когда их взаимодействие стало очевидным и неизбежным, вопрос продления жизни человеку не такой уж тяжелый, как это кажется некоторым, — сказал Дроздов, ставя картотеку на полочку. Он вытащил из-под кровати рюкзак, ботинки на толстой подошве, весело подмигнул Водолазову, стоявшему у двери: — Я со вчерашнего дня в отпуске, Михаил Сергеевич. Собираюсь в горы, к сыну Дениса Горбылева. Поживу у него дней десять... Картотека пополнится новыми данными. Поиски и наблюдения — великолепнейшая штука! Думаете, я один такой? Нет, Михаил Сергеевич, нас много, целая артель. А штаб наш находится в Москве, на Большой Пироговской улице. Не слышали? Ничего, всему свое время. — Дроздов подал руку Водолазову: — До свидания, Михаил Сергеевич. Извините, что задержал. Сердечко тренируйте, пешочком надо ходить больше.
Уже сидя в машине и следя за дорогой. Водолазов воскликнул:
— Надо же, бессмертие ищет! И кто?! Военный человек! — Он представил, как Дроздов поднимается по горной тропе, представил встречу врача с сыном Дениса Горбылева и сказал: — Ну, ну, Владимир Иванович, широкой дороги тебе!
XII— Лида?
— Я.
— Где ты?
— Иди прямо.
— Тут крутой подъем... Дай руку.
— Бери.
Александр уперся ногами в земляной откос, поднялся на возвышенность. Здесь было не так темно, как внизу. Лида, не выпуская его руки, прижалась к нему горячей щекой, прошептала:
— Ой, насилу дождалась, сколько не виделись!
В ее голосе Околицын уловил упрек, поспешил объяснить, почему не мог встретиться раньше. Она слушала молча, не перебивая. Ефрейтор говорил о большой занятости по службе и о том, что он, конечно, мог бы выбрать один вечер, чтобы встретиться, но как бы расценили это другие солдаты, которые даже выходные дни использовали для учебы...
В сторожке Дмитрича мерцал огонек. Свет от окна ложился на молодой голубоватый лед. Зябкий ветер шуршал в траве, холодом дышал в лицо.
— Ты ждала меня?
Лида засмеялась:
— И нисколечко. Ухажеров хватает. Ваш Арбузов уже поглядывает, в кино приглашал. Хороший парень: тракторист, гармонист.
— А лейтенант Узлов?
— И этот звал в город.
— И ты ходила?
— Ходила. Смешной лейтенант. Говорит: «Мы с вами, Лида, земляки, мой отец родился в Воронеже...» А сам-то он — москвич. Ты ревнуешь?
— Нисколечко, — в тон ей ответил Александр.
Лиде стало вдруг грустно, она притихла, думая: неужто правду говорит, что не ревнует?
— Пойдем посидим у берега. — Он первым спустился вниз. Она разбежалась и, смеясь, повисла у него на плечах.
— Я не верю. Санечка, ревнуешь, ну скажи — ревнуешь?
— Нет, нет. — повторил Околицын и вдруг обнял, нашел ее губы, горячие и сухие, прильнул к ним жадно... Лида хлопала по его широкой спине, будто по очень нагретому предмету — тихонько, еле касаясь шинели.
— Вот, — сказал Околицын, — поняла?
— И нисколечко...
Он вновь обнял, теперь целуя в щеки и глаза.
— Нисколечко... нисколечко, — шептала Лида. Ей было приятно, что он целует, что он такой сильный, крепкий. — Хватит, Санечка, хватит...
Они сели. Из-за туч показалась луна. Лида посмотрела на нее, вздохнула:
— Еще десять дней ждать.
Он понял, о чем она говорит: в прошлом году, когда Околицын был на побывке, они договорились пожениться сразу же, как только он уволится из армии. Девушка считала месяцы, потом недели, а теперь вот уже дни...
— Десять, — повторила она и опять посмотрела на луну. — Что ж молчишь, Санечка? — И, не ожидая ответа, начала вспоминать первые встречи.
Голос у нее был чистый, звонкий. Говорила, как после учебы в медицинском техникуме решила ехать в Сибирь, куда-нибудь подальше, в самую глушь, и обязательно в деревню, как с подружкой искали на карте отдаленную точку. Подружку не пустили родители, а она поехала, и здесь никакой глухомани не встретила, а деревня показалась ей слишком большой. И город рядом и стройка — глазом не окинешь...
— Здорово! — сказала она. — Только с твоим отцом не ладила. Знаю, не верил он, что я могу работать, молодая да к тому же озорная. Теперь легче. Михаил Сергеевич уважает молодежь... Ну что же ты молчишь, Санечка? Помнишь, как искали родники? Я тогда тоже не верила, что они когда-то были, и, если бы не ты, ребят не подняла бы на это дело, возможно, погас бы огонек. А теперь смотри, горит!
Действительно, бледно-розовая полоса от лунного света, искрясь, пересекала пруд. Александр видел лицо Лиды, оно тоже как бы искрилось. Он залюбовался ее глазами, большими, наполненными синеватым светом.
— Лида, — робко сказал Околицын.
— Говори, говори, я слушаю. Говори, Санечка.
— Я задержусь в армии...
— Больше десяти дней?
— Да... Ты разве не знаешь, разве не читала газеты? Увольнение задерживается... На Западе не спокойно. Они вооружаются...
— Кто они? — спросила она не сразу.
— Недобитые фашисты...
Она молчала. Околицын сказал:
— Командир отпустил меня только на два часа...
— Значит, не через десять дней? — приуныла Лида.
— Нет.
— А когда?
— Не знаю.
Она подумала: «Откуда же может знать о таких больших делах Санечка? Такие вопросы по плечу начальству».
— Мне что-то холодно, пойдем.
Он помог ей подняться на греблю и, взяв под руку, вывел на дорогу.
— Когда же они успокоятся, Санечка? Неужели они никогда не любили?
Лида умолкла. Околицын взял ее руку, посмотрел на часы. Она поняла, что ему надо спешить в часть.
— Иди, Санечка, меня не провожай, — сказала вкрадчивым голосом: ей не хотелось, чтобы он уходил, очень не хотелось — вот так бы, лицом к лицу, и простоять всю ночь вдвоем. Но у солдата каждый шаг размечен.
— Я пошла...
Он сказал:
— Иди...
Ее уже не было, а Александр все смотрел и смотрел на то место, где стояла Лида, смотрел, и ему чудились запахи ее рук, и в голове отзывалось: «Санечка... Санечка». Страшно тянуло догнать Лиду, еще раз услышать это чудесное слово — «Санечка».
Вдали, видимо возле колхозного клуба, кто-то заиграл на гармонике. Тотчас Околицын услышал голос Лиды:
Миленький, поверь, поверь,
Я люблю тебя теперь.
Смотри на солнце, на луну,
Поверь — люблю, не обману.
Околицын улыбнулся, побежал в городок. Возле ворот встретил Цыганка.
— Ты с ней был? — спросил Цыганок.
— Да.
— Везет же сибирякам... Эх, была бы Одесса рядом!.. Тоня моя тоже хорошо поет, но Лида звонче... Слышишь?
Милый мой, хороший мой.
Мы расстанемся с тобой.
Не грусти и не скучай.
Командиром приезжай.
— Вот так, Саня, командиром приезжай, — вздохнул Цыганок и постучал пальцем по стеклу наручных часов: — Пошли в казарму, скоро построение на перекличку... Я все бегаю, тренируюсь, советы академика выполняю. Пригодится в жизни. Мечта у меня, Саня, есть такая: попасть на спартакиаду в Москву, а там ведь и Одесса рядом, самолетом один миг...
За окном завывал ветер. Савушке не спалось, впервые за многие годы он не мог сомкнуть глаз.
