– Как по-твоему, если кто сюда зайдет, сразу вышлют солдат? – спросила Клара.
Спутник подхватил ее под локоть, помог перескочить через канаву. Поднял как мог выше проволоку, чтоб Клара нырнула в просвет, и она вбежала в лес, распущенные волосы разметались, что-то росло внутри, толкалось в груди, в горле, того и гляди задушит. Росло, не отпускало ни на миг, заставляло улыбаться шалой, лихорадочной улыбкой – не спутнику, а лесу.
Парень догнал ее, схватил так, точно ждал этого долгие часы. Он шумно, прерывисто дышал. Они упали наземь, и все случилось так быстро, точно это опять сон, и лица Лаури не видно, она крепко обнимает его за шею, а у самой нетерпеливым ожиданием перехватило горло.
– Ну же… Ну… – сказала она.
И все мысли оборвались, она предалась этому человеку и погружалась в необъятную, темную пучину, на дно океана, где нет ни лиц, ни имен, лишь чьи-то неясные тела, к ним тянешься, чтоб утолить свое мученье; ничего не было до этой минуты, ничего не будет после. Она крепко зажмурилась, незачем думать о Лаури, он и так с ней, он в теле этого, чужого… под конец она стиснула зубы, с силой вжалась ртом в его твердый подбородок, чтоб не закричать. А потом он не сдвинулся, не лег рядом, но продолжал всей тяжестью прижимать ее к земле, словно добычу, завоеванную ценой немалых усилий, и целовал, будто искупая то, чего они не успели раньше. Он был весь в поту и все еще тяжело дышал. Клара отвела влажные волосы с его лба, сжала его лицо в ладонях, отвечая на поцелуй. Ей казалось – она тонет, захлестнутая жаром его тела, тонет во всем, что есть на свете жаркого, влажного, дурманящего, она не в силах с этим совладать и это осмыслить, она любит всякого, кто вот так к ней придет, она захлебнулась любовью, и никогда ей не выплыть.
Когда она вернулась домой, уже вечерело. Во дворе Джуд играл с малышом. Какое у него, оказывается, мягкое лицо, видно, его легко ранить, а взгляд испытующий – верно, беспокоился, не случилось ли с ней чего. Она вылезла из машины, оглядела свое пыльное, измятое платье, босые грязные ноги – и невесть зачем надела черную шляпу и пошла к ним навстречу. Подхватила сынишку на руки, поцеловала, благодарно закрыла глаза. Земля под ногами – и та словно преобразилась, стала прочной, надежной; ее ребенку хорошо, и от этого ей тоже хорошо; а телу после тех дней с Лаури ни разу не было так легко. Тут она увидела, как смотрит на нее Джуд.
– Я сбилась с дороги, – сказала она и прижалась лицом к малышу, чтоб не надо было смотреть на Джуда.
– Сынок, ты где? Кречет?
Клара работала в саду возле дома и вдруг спохватилась, что мальчика давно уже не видно. Выпустила из рук мотыгу.
– Кречет! Где ты?
Ревир говорил, что она чересчур нянчится с мальчиком, да она и сама это понимала: отчасти так получается потому, что она все одна да одна; и вообще она любит поговорить, а если говорить вслух, когда сынишки нет рядом, поневоле самой кажется, что ты малость рехнулась, в округе есть такие женщины, чокнутые… Клара окинула взглядом сад, прошла в огород, с удовольствием оглядывая грядки, деревья, кусты – все свои владения. Вот уже четыре года она здесь живет, ей исполнился двадцать один. И когда случится подумать о прошлом, она ни о чем не жалеет, ни в чем не сомневается. Все эти годы, когда Ревир навещал ее, а изредка оставался и на ночь, заключены в облике земли, которую он ей подарил, в этом чуть обветшалом доме, покосившихся, замшелых сараях; и густо разросшаяся трава хороша – не налюбуешься, и полевые цветы, и самый обыкновенный бурьян, и кусты, что растут и множатся как по волшебству, – и все это ее собственное!
Она запрокинула голову, чтобы волосы рассыпались по спине. Густая, жаркая волна волос, а в августе от них слишком жарко. Иногда она кое-как скручивает их узлом высоко на затылке, но они то и дело рассыпаются, и тогда она чувствует себя девчонкой; а чаще так и оставляет их распущенными по плечам. Они выгорели на летнем солнце чуть не добела, совсем как у сынишки, – поблескивают, серебристые, точно лунный свет, точно пушистые метелки выжженных солнцем трав, точно отблески солнечных лучей, скользнувших вкось по жестяной крыше старого сарая.
– Кречет? – сказала Клара, не повышая голоса, и пошла через сад к заднему крыльцу.
Сад был великоват, одной женщине управиться нелегко; правда, и Ревир с Кречетом могли бы помочь. Но это ее сад, и вовсе ей неохота, чтобы тут копался кто-то еще. Год назад, незадолго до своей свадьбы, Джуд посадил здесь в подарок Кларе несколько розовых кустов, это были крупные махровые розы, и все же она была недовольна… виду, правда, не подала. После женитьбы Джуд ни разу ее не навестил. Жена не пускает. Теперь сад Кларин, и больше ничей, и, когда она оглядывает кустик за кустиком, задерживается глазами на каждом хорошо знакомом пыльном цветке, сердитым щелчком сбрасывает случайную гусеницу, ее переполняет ощущение довольства. Этот сад – весь ее мир, большего ей не надо, с большим ей, такой, как она есть, просто не управиться, и притом он красивый. Ничего другого ей не нужно.
У матери никогда не было своего сада, подумала Клара. Была бы мать жива, она, может, любила бы сидеть на заднем крыльце и глядеть на дочерин сад и радовалась бы тому, как хорошо Клара все здесь устроила.
На этот клочок земли день за днем лились потоки солнечных лучей и все преображали в глазах Клары: старые бочки, гниющие на задворках, полуразвалившийся курятник – все, на что ни погляди, казалось ей прекрасным. Даже самое корявое и чахлое грушевое дерево становится красивым, едва Клара обратит на него взгляд, горящий безмерным радостным удовлетворением, которое теперь никогда ее не покидает. А когда Кречет бегает и прыгает в густой траве, играя с собакой, она как станет на пороге, так и замрет, словно на пороге волшебного царства.
Она прошла через задний двор. Ревир купил в городе и расставил здесь несколько стульев из гнутых металлических трубок, выкрашенных в ярко-красный цвет (самый лучший цвет, казалось Кларе), – они так и горели, будто краска разбрызгана кляксами прямо по земле. На ходу Клара заглянула в дверь, затянутую москитной сеткой. Может, сынишка забрался в кухню?
– Кречет? – снова окликнула она.
По обе стороны заднего крыльца, вплотную к нему, росли огромные кусты сирени – она уже отцвела, но листва густая, тенистая. Над домом поднялись высокие вязы, они словно наклоняются и глядят на нее, совсем как люди, – и так вокруг тихо, покойно, только сынишкина собака лает, и весь мир отошел куда-то, все заботы далеки от нее… ей теперь все равно, какая из тинтернских старух расхворалась и что станет Джинни делать со своим мальчонкой, которому придется вырвать все зубы – они гнилые все до единого, – и кто выиграет войну там, в Европе, далеко-далеко: об этой войне она только и знает по нескольким плакатам и вывескам, которые видела мимоездом на деревьях и в городе: ПОСТУПАЙТЕ НА ФЛОТ, КРАСНЫЙ КРЕСТ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ГЕЙРИ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В ДЕТРОЙТЕ, ТРЕБУЮТСЯ РАБОЧИЕ В УИЛЛОУ РАН, СДАВАЙТЕ КРОВЬ. «Сдавайте кровь» – это заставило Клару призадуматься, только это ее и задело. Теперь она ездила в город когда хотела, никто к ней не приставал: большинства знакомых мужчин уже не было в Тинтерне, они уехали из горного края, пошли работать на оборонные заводы, а за ними перебрались и их семьи. Осталось немало стариков, эти жили теперь только почтой, и каждый завидовал другому, когда тот получал письмо. Мир вдруг распахнулся, стал куда шире, его уже не ограничивали, как прежде, хребты окружающих гор. И никому больше не было дела до Клары; прошло четыре года, теперь ее считали почти что женой Ревиру, вот и оставили в покое.
«Сдавайте кровь», – призывали плакаты. Клара прикусила губу, задумалась – что это значит, почему их всюду понавешали? Мужчины умирают, истекают кровью – может быть, она уходит в песок, смешивается с пылью и грязью там, за океаном, куда Ревиру ехать не придется? Когда у человека столько всякой собственности, он никуда не едет, он остается дома и заправляет своим хозяйством, Джуду – и тому не надо уезжать, правда, у него другая причина: нервы. А вот у ее городских знакомых мужья, сыновья, братья – и муж Кэролайн, и муж Джинни (бывший муж, он ее уже бросил), и еще многие – ушли на войну, и не просто ушли, а убиты или пропали без вести, это одно и то же. Невозможно все время держать это в голове, а между тем где-то в глубине копошится неотвязная мыслишка, что помнить об этом надо, забывать нельзя ни на минуту, должен же кто-то об этом думать – чудно, как вдруг раздвинулся мир… И все-таки она гнала эти мысли, вся ее жизнь – в Кречете, а он маленький, ему ничто не грозит. Порой, когда она ездила в город, какая-нибудь женщина начинала ей рассказывать про какого-нибудь парнишку – ведь правда, с ним ничего худого не случится? С военнопленными очень хорошо обращаются, это все говорят, верно? Деваться было некуда, Клара слушала, опустив глаза. Не очень-то слушала, думала о сыне.
