И мы старались. Я всякий раз думал про себя о том, почему те "великие страдальцы" готовы были подписать любые бумаги, лишь бы избегнуть той жуткой кары, на какую способен лишь освобожденный от христианских чувств пролетарский норов, озлобленный и безумствующий. Мы добросовестно писали доклады, сценарии, статьи, вычерчивали сложные и красочные диаграммы, схемы и прочую наглядность. Везде, как и положено, мы отражали рост. Рост сознательности и производительности труда, рост качества (это слово любил Заруба) отношений, воспитанности, патриотизма, санитарии, общественной активности, клубной работы, самоуправления. Всюду пристегивалось качество. Везде говорилось о качественных показателях. В ходу были такие сочетания слов: "качество эффективности", "качество контроля", "кривая качества", "диапазон качества", "качество индивидуальной работы". Когда мы попались с тем треклятым бензином, то есть с самогоном, Заруба сказал:
— Качественные показатели резко упали в нашей колонии!
Зарубе удалось замять дело. Он, правда, нас наказал. Трое суток ареста дал и поручил выполнить сложную и неприятную работу: распутать горы веревок и шпагата, а затем уже из распутанного сплести сети, или, как он говорил, "подсетники", которые наращивались на другие сети, — одним словом, он знал, что мы должны были сплести.
После забастовки нас опять наказали за то, что мы были недостаточно активны в процессе развития демократических движений: плохо работали в забастовочном комитете, слабо выкрикивали лозунги и демократические требования. Наше поведение было признано двурушническим.
— Когда коллектив живет идеями свободы, к двурушникам надо проявлять особую нетерпимость, — пояснил Заруба и сунул нам за пассивность три наряда вне очереди. Так мы оказались в подвальном карцере, где должны были распутывать новые веревки, а между делом заниматься историческими изысканиями истоков маколлизма.
Мы приняли наказание, как того и требовал Заруба, героически. Заруба пояснил на построении:
— В коммунистическом воспитании есть принцип — наказывать лучших! Но, будучи наказанными, они будут еще сильнее любить наш коллектив, еще лучше будут выполнять поручения.
И мы вместе со всеми кричали: "Ура!"
Мы жили ложью, жалобами, обидами и оскорблениями — и это считалось нормой. В нашем межличностном общении сложился некий идеологический цинизм, которым мы прикрывали свою безысходность.
— Итак, заседание лаборатории считаю открытым, — объявил Лапшин после обеда, когда значительная часть нашего плана по распутыванию веревок была качественно выполнена. — Сегодня мы остановимся на важнейших методологических проблемах философско-исторического порядка…
Мы сидели вчетвером, и, если бы не голодный паек да Квакин, все было бы терпимым.
Квакин то и дело встревал в разговор, я не выдержал и сказал ему:
— Квакин, будешь скверно вести себя — задушим.
— Как задушим? — удивился Квакин. Удивился потому, что я взял на себя несвойственную мне роль. Это Багамюк или Серов могли душить, а чтобы Степнов или Лапшин — это не по правилам.
— Задушим так, как задушили Льва Борисовича Каменева, первого председателя ВЦИК нашей страны.
— Первым председателем был Яков Михайлович Свердлов, — поправил Квакин. — А Каменева не задушили, а расстреляли, как врага народа.
— Вот и мы тебя расстреляем, как врага народа, если будешь мешать нам…
— Все что хотите делайте, а про политику не дам вам разговоры вести. Не положено.
— Ах ты сучара! — завопил Лапшин и набросил на Квакина сеть, стянул ее вокруг шеи бывшего партийного работника так сильно, что Квакин зашипел, выпучив глаза.
— Делайте что хотите, только оставьте в покое, — смирился он. — Я же о вас и думаю.
— О нас партия думает, дорогой, — сказал Лапшин и продолжал начатый раньше разговор:- Если хотите знать мое мнение, то оно сводится к тому, что сталинская ситуация нашла в нас некоторое свое продолжение…
— Почему некоторое? Еще полгода назад я говорил так: "Все то же самое, только не сажают", а теперь я говорю: "Все то же самое, только лагеря посовременнее". Это первое, — сказал Никольский. — А второе состоит в том, что мы сталинисты второго поколения. Мы образуем социальность более мерзкую, более изощренную…
— Вы себя считаете сталинистом? — спросил удивленно Лапшин.
— И вас тоже, — ответил Никольский. — Я согласен со Степновым. Мы считаем себя будто бы самыми лучшими. Я подчеркиваю — будто бы. У нас все будто бы. Мы и верим будто бы в коллективность, а на самом деле утверждаем суррогаты общения, потому что готовы за свое собственное глотку другому перегрызть. Понимаете, я раньше думал, что благо нашей жизни состоит в том, что мы ценою жертв избавились от собственнических инстинктов, а на самом деле они лишь преобразовались. Собственничество и эгоизм стали иными — паразитарными, мы хотим урывать от государства, от коллектива, в котором работаем, от близких и даже от родных. Микробы суррогатов коллективности проникли во все артерии нашего организма, поразили мозг и душу и образовали, таким образом, новое существо, которое я бы назвал безличником, или гомо суррогатус. Этот гомо удивительно приспосабливаем к любой конъюнктуре, к любым социальным условиям, и самое главное — к любым мучениям.
Второе "будто бы" производное от коллективности — это квазидемократия. Она фикция свободы, потому что каждый лишен возможности выбирать. Люди поставлены в положение монологических отношений. Над каждым властвует диктат одной персоны, в руках которой главное оружие — коллективы и коллективность, подкрепленные тюрьмами и судами. Антидемократизм состоит в том, что подавляющее меньшинство эксплуатирует поголовное большинство, присваивает себе незаслуженные и незаработанные ценности, не дает возможности этому большинству не только проявлять инициативу, но и вообще что-либо говорить от своего имени. На страже такого правопорядка стоят армия, тюрьмы, лагеря, продажные профсоюзы, зажравшаяся партия и еще множество всяких прихвостней, которые за небольшую подачку готовы уничтожить или оклеветать любого человека, выступающего за правду и справедливость.
— Ох, хлопцы, не то вы говорите, — протянул Квакин очень и очень жалостно. — Ну про демократию ладно, но партию и профсоюзы зачем же трогать? Не к добру вас приведут такие рассуждения…
— Цыц! — закричал Лапшин и полез было к Квакину с сетью, но тот замахал руками, причитая: "Не буду, не буду больше…"
— Третье "будто бы", — продолжал Никольский, — это единство, а на самом деле раздор и вражда. Заметьте, вся борьба Сталина направлена была на то, чтобы создать единство партии. Он всюду орал, на всех пленумах, совещаниях, съездах: "Нам единство партии надо хранить! Только единство, только монолит!"- а для этого сколачивал блоки и группы. Помните, в самом начале, несмотря на обоюдную неприязнь, он блокировался с Троцким против Ленина, затем с Лениным против Троцкого. После смерти Ленина он сколачивает мощный блок с Каменевым, Зиновьевым, а затем с Бухариным.
— Авторхановский вариант, — сказал я. — Тут все не совсем так. Дело в том, что мы не учитываем социально-культурный уровень тех людей, которые оказались у власти. Мы не учитываем психологические законы единения людей. Не учитываем роль ценностей, вкусов, традиций, нравственных норм и, наконец, психофизических состояний людей, пришедших к власти. С одной стороны, были люди, я бы сказал, белой кости. Троцкий — сын капиталиста, получивший блистательное воспитание и образование, нервный, капризный, самолюбивый, талантливый, холерический, не терпящий бескультурья. Каменев — литератор, натура поэтическая, рефлексирующая, интеллигент, человек большого мужества, Бухарин — утонченная мечтательность, сентиментальность, рафинированный ум, человек, владеющий несколькими языками, живописец, философ несколько кабинетного склада, личность, способная наслаждаться долгими часами закатом солнца или полетом птиц, любящий животных, как и все живое и прекрасное на этой земле. То же можно сказать и о Зиновьеве, Рыкове, Пятакове, Сокольникове, Рудзутаке, Тухачевском, Уборевиче и многих других. Почему я против авторхановской трактовки технологии власти? Только по одной причине. Авторханов не учитывает действительного значения такого явления, каким была порожденная революцией диктатура групп. И Сталин шел не вслед за основоположниками. Он создал свою практическую модель диктатуры: повсюду, в городах и селах, в аулах и деревнях, — отряды, ячейки, боевые группы. Он постоянно настаивал на том, что раз диктатура — значит, у власти должны быть низы: комиссары, командиры, уполномоченные, председатели, секретари, им неограниченная власть: рубить головы, конфисковывать имущество, выселять, сажать в тюрьмы, пытать, вешать. Первые семь лет аппаратной работы — и вся страна была опоясана групповыми людьми особого назначения. На Четырнадцатом съезде партии Каменеву было бесполезно сопротивляться или выступать против Сталина. Съезд состоял из групп, хорошо проинструктированных Сталиным и его помощниками. Так, донецкой делегацией руководил Моисеенко, который с места выкрикивал против Каменева разные гадости, не давал ему говорить. Моисеенко, бывший студент медицинского института, пьяница и развратник, сделал все, что от него требовалось. Кстати, его делегация от шахтеров Донбасса расположилась между московской и петроградской группами: обученные "шахтеры" орали направо и налево. Естественно, их поддержали другие группы. Потом, когда Моисеенко сыграл свою роль, его тут же убрали, но это уже было потом, когда Сталину потребовались другие, более интеллигентные групповые лидеры. Он, не скрывая, подчеркивал: "Мы используем знания вшивой интеллигенции, но власти им не дадим. Мы, рабочие и крестьяне, завоевали власть и хотим ею распоряжаться в своих интересах". И исходя из этой посылки он создает теневой блок, неконцептуальный блок, блок пешек, способных в любую минуту пробраться к заветной черте, чтобы стать турами, королевами, офицерами и слонами. Он, Сталин, только для себя оставляет место короля. Пешка не может и не должна претендовать на королевское место. А теперь смотрите, кто входит в этот теневой блок, в эту лидирующую группу: Ворошилов, Калинин, Андреев, Шкирятов, Молотов, Каганович, Шверник, Микоян, Жданов, Мануильский и другие… Заметьте, эта группа постоянно выступает на съездах и пленумах, постоянно занимает сталинскую позицию, и эта группа не уничтожается Сталиным. Напротив, она до последних дней стоит у власти, ведет организаторскую работу, в которой как раз и состоит вся суть технологии власти. Кстати, ни один советолог, ни один наш современный исследователь не касался того, какую роль выполнял этот теневой блок во всем государственном устройстве нового мира.
