— Во, мудак, разорался! Меняй ему пеленки, пока всех не обосрал!
Глянул вверх на попугая, говорившего голосом Ксении. Сама девчонка, довольная отмщением, убежала во двор к Женьке.
До вечера, до самой темноты горел свет в окнах дома. Лидия сразу взялась помогать бабам. Вместе с ними накрывала на стол, мыла посуду, кормила детей, подтерла пол на кухне, уложила малышей. И только Ксюшка никак не хотела признать Лидию.
Она сидела за столом, хмурясь и косо глядя на Кузьму, всем своим видом показывала, что злится на него за то, что привел в дом совсем чужую тетку. Никакие уговоры не помогали. Ксения пыхтела, сопела, отказывалась есть, никого не слушалась. И наконец Кузьма потерял терпение. Вытащил девчонку из-за стола за ухо и, дав под задницу, отвел в спальню ревущую, ругающуюся:
— Старый мудак! Не приходи, пока не вырасту! Не надо мне няньку! И тебя! Когда большой стану, закрою тебя в богадельне насовсем! И не пущу сюда!
— Ксения! — вспыхнула Ольга и больно отшлепала дочь. Та взвыла на весь дом. На ее крик прибежала Лидия, только что уложившая малышей.
— Иди ко мне, Ксюха! Давай с тобой дружить! Не надо ругаться! — уговаривала девчонку.
— Чего прицепилась ко мне, дура?! Уходи! Я не дружу с чужими! — орала во весь голос.
Ее уговаривали Максим и Егор, Зинка и Ольга. Но девчонка словно оглохла. Тогда Кузьма попросил Женьку:
— Угомони ее! Всех довела! Успокой!
Женька порылся в кармане, достал жвачку. И показал Ксюшке:
— Кончай вонять! А то сам сожру!
И чудо! Девчонка мигом перестала реветь. Протянула руку за жвачкой и сказала требовательно:
— Отдай! А то яйцы вырву!
Получив жвачку, послушно пошла спать.
— Ксения! А умыться, руки помыть забыла! — напомнила Ольга.
— Ох и надоели мне ваши приколы! — недовольно повернула девчонка в ванную. Лидия пошла за ней. Сначала оттуда послышались крик, брань, но вскоре Ксения успокоилась. Послышался плеск воды, смех. Потом из ванной выскочила хохочущая Ксения и объявила:
— А эта тетка ничего себе! Я на ее заднице кататься буду! Пошли спать со мной! — позвала за собой Лидию и протянула ей руку.
— Мать говорила, что я в детстве несносный был. Ксюшка вся в меня пошла! — заметил Максим.
— Твое детство слишком затянулось! Ты и нынче такой! — усмехнулся Кузьма.
— Бабу эту где нашел? — пропустил зять пакость мимо ушей.
— Беженка она. Одиночка. Нынче познакомились. Присмотритесь сами. Коли подойдет, оставите. Но не обижайте. Ей и так хватило лиха на долю и без вас. Особо ты придержи свой язык! — повернулся к Максиму. Тот отмахнулся:
— Мне не больше других надо. Своих забот хватает. Вчера отца в больницу положил. Опять захандрил. Тяжело ему без матери. Никак не может свыкнуться, что ее нет. Все зовет. Даже во сне. А целыми днями как потерявшийся, беспомощный ребенок. Хуже Ксении. Ни накормить, ни уложить его не могу. Жить не хочет. Говорит, смысл в ней потерял и тепло. Я уже что ни пытался сделать. Предлагал на курорт. Ни о чем не желает слышать.
— Одного его нельзя оставлять, — заметил Егор.
— Ты же знаешь, его все раздражают. Когда мы дома, он не выходит из спальни. Закрывается и никого не может видеть. А когда ложимся спать, он выходит, попьет чаю. Но знаешь, наливает два стакана сразу. Себе и матери. И разговаривает с ней. Тихо, вполголоса. Когда спрашиваю, с кем говорит, он даже удивляется, что не слышу ее голос и не вижу ее. Наверное, уходит старик мой, — вздохнул Максим.
— Относись к этому спокойнее. В его возрасте немудрено иметь свои странности, — ответил Егор.
— Знаешь, они берегли меня. И о Колыме старались не говорить. Я лишь иногда натыкался на фотографии. Особо одна удивила. Стоят два скелета в телогрейках. Плечами друг к другу прижались. Спросил у отца — кто это такие? Он и ответил, что это они с матерью на Колыме. В пору любви. Я ни ушам, ни глазам не поверил. Кому там любить? И кого? Отец понял. И говорит мне: «Это вы не знаете, что такое любовь! Потому что признаете лишь грубое — плотское начало. А мы любили сердцем! Через снега и Колыму, через саму смерть. Даже она не сумела разлучить нас. И мы опять вместе…»
Максим умолк. Кузьма впервые за все годы увидел слезу, сверкнувшую на щеке зятя. Он молчал. За столом было тихо так, словно сидевшие за ним боялись спугнуть то, о чем услышали.
Лидия, уложив детей, робко подсела к столу.
— Ешь, Степановна! Не смотри на нас. И не жди приглашений. Держись свободнее. Вживайся. Авось привыкнете друг к другу, — предложил Кузьма.
Максим, довольный тем, что бабе удалось уложить Ксюшку, перестал язвить и насмешничать. Обратился к ней спокойно:
— Завтра на базар съездим, продуктов возьмем. Сама выберешь все, что нужно. И тряпок для тебя. Чтоб нужды в них не было.
— А дети с кем останутся? — растерялась Лидия.
— С Женькой. Он на это время заменит.
Кузьма понял, что бабу в доме восприняли. Решил покинуть детей, уехать в стардом, стал собираться. Но Максим, заметив, предложил подвезти.
— Оно, конечно, не мешало б тебе остаться. Да только, как вижу, ничем к дому не привязать. Тянет в курятник. Не иначе зазноба там заждалась. Старая метелка. С ней в самоволку не сбегаешь. Когда познакомишь? — подначивал зять.
— Угомонись, трепло! — злился Кузьма. И вскоре вышел из дома, сел в машину.
— Ты, дед, не кипи на меня. У самого на душе кошки скребут. Если и я начну прокисать, совсем плохо дело будет. Держаться надо из последних сил. Как мои старики. Иначе не выдержали б, не дожили б до дня нынешнего. Хотя и не стоило ради него стараться. Все верили в лучшее. А где оно? И уже не будет. Не верю и не жду. Когда теряешь надежду, ничего впереди не остается. Только мрак. А в нем сплошной холод и страх, — завел машину и поехал.
Кузьма вышел из машины у ворот стардома и тут же увидел старика, одиноко сидевшего на узлах. Он дрожал осиновым листом и пытался согреться дымом сигареты.
— Чего это ты тут торчишь? Отдыхаешь иль ждешь кого? — спросил Кузьма деда.
— Кой отдых? Сидю вот! Жду, когда мне место ослобонится. Директор сказал, некуда меня приткнуть, — вздохнул он горько.
— Это верно. Нет местов. Ждать долго придется. Может, месяц иль два. Не одюжить тебе у ворот. Вертаться надо. К своим…
— Куда? К кому? Нет никого у меня. В цельном свете — единой душой маялся. А сродственники, вишь, среди ночи взашей вытолкали. В обрат не примут ни в жисть. С тем и выкинули, чтоб боле не свидеться. Не к кому мне ворочаться. Стало быть, такая доля моя — под забором сдохнуть. Жить не пущают, може, хоть зароют, когда отойду. Не станут переступать. Сродственники лишь на свалку свезут. Хоть теперь и это едино! Уж скорей бы конец…
— Где ж родня твоя?
— Не дергай душу, мил человек! Она и без того болит, — отвернулся дед, простонав жалобно.
— Не сидеть же здесь? Неужель совсем негде дождаться?
— Каб было где, не торчал бы тут кочкой.
— Давай вставай! Пошли ко мне! — увидел трясущуюся голову, дрожащие плечи, вспомнил, как самого выгоняли из дома среди ночи. — Пошли! — взял один из узлов. И повел старика к себе, чертыхаясь по пути. — Как зовут тебя?
— Микита! Ильичом звали промеж людей. Нынче и этого не осталось. Все растерял, милок. Вся жисть как пыль развеяна по ветру, — вошел в комнату, тяжело переступив порог.
— Обогрейся. Присядь. — Поставил чайник на плитку, достал котлеты, которые положила Зинка в сумку. — Поешь, — положил перед стариком. Тот, сглотнув слюну, не притрагивался. — Ешь! — предложил настырно.
— Не могу.
— Почему? — удивился Кузьма.
— Платить нечем. А дарма кто нынче даст?
— Я тебе не столовая!
— Да что ты, Бог с тобой! Моей пензии и на хлеб внатяжку. Об котлетах позабыл.
— Это с кем же ты жил, что так говоришь?
— Знамо дело. Не все ж один маялся. Покуда пользительным был, харчили и меня. Это уже опосля на чердак выкинули, чтоб глаза не мозолил. Не мешался промеж ног.
— Кто ж они, кому мешался?
— Внуки, понятное дело. Они и родителев не признавали. Я им и вовсе лишний. Отреклись навовсе. Оба. Не нужон им.
— А дети где?
— Нетути их. Каб были, не кинули б. Оне от внуков врозь жили. Сами. И то верно сказать, неможно стало вместях. И жилье у внуков свое. В хватерах. С работы дадены. А мы в своем дому жили. Давно то было. Большая была семья. Голова к голове жили. Всяк кусок поровну делили. Без попреков. Все в дом несли, пока внуки были малые. Растили их, как все люди. Ан не получились человеками.
— Ты ешь, Никита! — заставил Кузьма деда осмелиться. Тот робко взял котлету.
— Сам-то я всю жисть в слесарях. В водоканале работал. Еще до войны, вместе с отцом. Он меня мальчонкой всему обучил смальства. Опосля сам стал работать. Все ладилось, покуда на войну не забрали. Я ж только женился в тот год. И не знал, что жена понесла от меня. А она, бедолага, под бомбежкой родила дочку. Уж как выжили, сами дивились. Ну, я про то узнал уж на войне. Письмо через полгода дошло. Когда моих в Германию угнали. — Стал поперек горла кусок котлеты, Никита закашлялся. — Аж через два года после войны разыскались мои. Съехались. От жены одни кости. У дочурки — одни глаза. Ну, тогда нам власти подмогнули. Как хронтовику дом поставили. Денег дали на харчи. Разжились. И родила жена сына. Витькой нарекли. Башковитыми уродились. Уж не знаю, за что Бог одарил. Сын ученым сделался, дочка врачом стала. И это у нас — неграмотных. Да только не шибко хорошо учеными быть. Мой Витька по военной части соображал. И дочь с заразными работала. Лечила их. Оба бездумно жили. Но кто мог знать, что впереди у всех? И они семьи заимели. Как грамотным, жилье дали культурное. Не то что наш дом. С ванной и всем другим. Детей родили. У каждого по одному. На большее не решились. Словно чуяли. Так-то и пошло наперекосяк, когда жена моя померла. Внуки решились меня из дому выковырнуть. Предложили его продать, чтоб машину купить за ево. А меня на дачу заместо сторожа. Дети не пускали. А тут вскоростях у сына рак. От работы его получил. И помер. Дочка тож кровью захворала. Два года в постели была. Внуки уже на своих ногах стояли, отправили в больницу и не проведали ни разу.
