Чернявенький рассмеялся, обнажив ярко-красные пеньки зубов. Он проворно нагнулся под прилавок, сплюнул в корзинку для бумаг и снова вынырнул на поверхность.
— Ну да, двойник, я так и понял. А знаете, сначала подумалось… Вы ведь приезжий в наших местах, я не ошибаюсь?
Усталость гудела у Эберкорна в жилах, точно хмель, когда принял натощак двойную порцию доброй мексиканской водки. Японцы какие-то. Сидел бы у себя в Ист-Рокс, шугал мексиканцев и горя бы не знал.
— Из Саванны, — с трудом ответил он. — А вообще-то Лос-Анджелес.
— Вот-вот, — страстно закивал его собеседник — Я сразу догадался. Я даже чуть было не принял вас за янки. А сначала так смешно показалось: одна двойная порция на двух взрослых мужчин!..
В осоловелом мозгу у Эберкорна вдруг вспыхнула искра вдохновения.
— Пенджаб, а? — спросил он.
Тот сразу расцвел:
— Да, Чандигарх.
— Давай, двойник так двойник. Как раз то, что мне надо.
— Обязательно! — Чернявенький так просиял, что мог бы, наверно, один осветить все помещение. — Мы тут на это не смотрим, принимаем всех.
Утром Турко был в отличном расположении духа, он рассуждал о человеке, которого им предстояло изловить, словно вырос с ним вместе, словно они спали бок о бок в сиротском приюте и женаты на сестрах.
— Он у нас хитрюга, япоша наш, мы с тобой даже и не думали, факт. Устроился, чтобы та сучка его кормила — вернее, две сучки его кормили, не забудь еще старуху, а потом имел наглость драпануть из-под замка и скрыться в таком месте, что никто и ожидать не мог. — Он задумался и поскреб только что умытую бороду. — Но они, япошки, на природе не приживаются, это публика городская, метро, голуби на площади, в таком духе, кончится тем, что он сам себя в угол загонит и сдастся, я в том уверен на семьдесят пять процентов.
Они ехали в «датсане» по направлению к болоту. Ночью прошел дождь, на шоссе было скользко, но солнце уже поднялось, и сырость быстро испарялась, отлетая назад сонной дымкой. Эберкорн спал дай бог четыре часа, и то некрепко, урывками, а Турко навесил над второй кроватью гамак, улегся и знай себе похрапывал в свое удовольствие и проснулся, только когда уже совсем рассвело. Выехали без завтрака, в такую рань еще все было закрыто, кроме чайной для шоферов дальнобойщиков, а там набилось этого быдла толстобрюхого — невыносимо, и Эберкорн ограничился бумажным стаканом кофе с собой. А Турко — ему вообще горя мало, у него по всему рюкзаку был распихан неисчерпаемый запас всяких корешков и полосок вяленого мяса. Сейчас, например, разглагольствуя, он держал на коленях целлофановый мешочек с чем-то сушеным, вроде рыбьих мальков, время от времени засовывал руку, доставал и грыз, как воздушную кукурузу.
— Но если ты думаешь насчет поп-музыки и маек с рисунком, то этот тип на них не купится, — продолжал Турко, как будто это не он собирался ловить японца на джинсы и оглушительный дебильник. — Нет, тут понадобится подход похитрее.
Он поскреб в бороде, и крошки от сушеной рыбы, плавно витая, осели ему на колени.
Эберкорн старался не слушать. После разговора с Роем Дотсоном у него в душе остался неприятный осадок. Это было связано с Саксби. Саксби ему положительно нравился. Не может быть, чтобы такой парень был виновен в сознательном пособничестве и подстрекательстве преступника — да еще нелегального иммигранта, буйного и опасного. Тем не менее факты свидетельствуют не в его пользу. Рут — другое дело, она способна на все, как он сам убедился, и она могла втянуть Саксби. Запросто могла.
— Что ты думаешь насчет Саксби, Льюис? То есть насчет его участия в этом деле?
Турко повернул голову, посмотрел на него.
— Ты это о ком?
— Да Саксби, ну знаешь, приятель Рут… я хочу сказать, приятель Дершовиц…
— А-а. Ну да. Виновен. Виновен не меньше ее. Или ты думаешь, он случайно вывез япошку сюда и выпустил, как Братца Кролика, в терновый куст? Виновен, как виновны Чарли Мэнсон и Адольф Гитлер, — а если нет, то что он делает в самом сердце Окефенокского болота? — Льюис достал еще горсть сушеных мальков. — Если хочешь знать мое мнение, все это очень даже подозрительно.
Они уже проехали щит с надписью «Добро пожаловать в заповедник имени Стивена Ч. Фостера», но до сих пор не увидели никаких следов пребывания здесь человека — не считая, конечно, дорожно-строительной бригады. Дорога по прямой линии рассекала топь и зелень, зелень такой интенсивности, что хотелось определиться по небу: на какой ты планете? Эберкорн допускал, что кому-то это может нравиться, дарить, как говорится, свежесть и бодрость, но ему лично подобный ландшафт не доставлял ни малейшего удовольствия — по нему, так хоть бы устроили здесь стоянку для автомашин вместо этого чертова заповедника. Мысли его все время возвращались к Саксби — как неловко будет, если дойдет дело до наручников. Кроме Саксби, он еще думал о япошке — вот именно что о япошке, так он и будет его называть, и пусть они все катятся со своим служебным этикетом. И еще о том, что неужели ему теперь до конца жизни загорать здесь в три оттенка и отдавать свои уши на съедение комарам величиной с птицу колибри? (Это особенно злило: почему именно до ушей они так охочи? У него уши никогда не отличались миниатюрностью, а теперь раздулись раза в два, похоже, будто два ломтя толстой колбасы прилипли к голове, глаза бы не смотрели.) Он вел машину и старался не глядеть на себя в зеркало заднего обзора.
Наконец показались дома — низкие, длинные сооружения, музей, турбаза, — и Эберкорн свернул на незаасфальтированную автостоянку, где уже выстроилась когорта полицейских машин, два пожарных грузовика и одна «скорая помощь». От туристских автомобилей и пикапов было не проехать, и куда ни взглянешь, всюду люди, хотя еще совсем рано, так невозможно рано, что, в сущности, не кончилась ночь. Люди толкались на пристани возле лодок, заглядывали в окна полицейских автомобилей, подносили к глазам висящие на груди бинокли, завтракали бутербродами из пакетов и запивали питьем из бумажных стаканов. По проезжей части носились голоногие ребятишки, безуспешно вскидывая в неподвижный воздух змеев, в одном ободранном джипе старик смотрел телевизор, а какая-то плечистая и грудастая дама пятилась перед стареньким «фордом», держа в руках птичью клетку, и в конце концов поставила ее на землю прямо посредине стоянки.
Сумасшедший дом! Как на Четвертое июля или перед открытием поп-фестиваля, только еще хуже. У Эберкорна екнуло сердце.
— Льюис, как ты думаешь, вся эта публика?.. — начал было он, но при одной только мысли у него от ужаса язык прилип к гортани. Люди эти были не жизнерадостными туристами и экскурсантами, по чистой случайности собравшимися здесь в будний день уже к семи часам утра. Какое там. Они съехались сюда, потому что они съезжаются на место всякого несчастья, и терпеливо, как стервятники, ждут кровопролития, насилия, уголовщины и отчаяния. Ждут эксцессов и унижения, словно лекарства, чтобы разорвать коросту скуки на своей жизни. — Но как они, черт возьми, пронюхали? Мы и сами только-только узнали, что япошка, то есть японец, то есть, ну да, япошка — здесь. Или я не прав?
Турко не ответил, но сурово насупился.
Как только Эберкорн распахнул дверцу «датсана», от толпы отделились несколько человек и пошли на сближение, наступая со всех сторон. Он их заметил, еще когда выруливал на стоянку: чересчур чисто одеты для туристов и нервные, настороженные, словно каждую секунду готовы сорваться с места рысью. И что это вон там? Телекамера? Теперь все стало ясно: пресса. Окружили его, не успел он еще ступить на землю, и вот уже на него смотрела собственная обгорелая пегая физиономия с распухшими ушами по бокам, контрастно, в три цвета, отразившаяся в черном глазу телекамеры.
— Мистер Эберкорн! — окликают. Узнали его фамилию. — Мистер Эберкорн!
Вперед выступила женщина с лицом как из пластика и замороженными волосами, стала перед ним в борцовскую стойку. Вроде бы знакомая, вроде бы он видел ее по телевизору, еще когда у него была квартира и офис, когда он был просто обывателем и ходил на обыкновенную работу с девяти до шести — как все. Телекомментаторша, ишь ты, меня покажут по телевизору, подумал он и ощутил вчуже приятное волнение. Но тут же сообразил, что его обязательно увидит Н. Картерет Блюстоун, и почувствовал сжатие глубоко в желудке, где плескался дешевый кофе, разъедая стенки, как аккумуляторная кислота.
Началось с незначительного эпизода — едва хватило на заметку в шесть строк на двадцать восьмой странице в газете «Саванна стар», просто чтобы заткнуть дыру между рекламами новой породы кур без костей и туалетной бумаги; а выросло в событие, заслуживающее внимания телевидения. Это можно было предвидеть. Действительно ведь богатый материал: тут тебе и секс, и насилие, и межрасовые половые связи, и побег из тюрьмы, и болото, кишащее змеями и аллигаторами, и разговоры о бессилии властей и о шайке подозрительных писателей и художников. Ну просто мыльная опера. Целый телесериал. «Когда болото прибывает», «Отсюда — и в Окефеноки», «Охотник за япошками».
