Потом снова заговорила мать, едва слышно, словно боясь кого-то разбудить. Но вот голос её окреп —
от праведного возмущенья.
— …И эта разгульная девица, не знающая даже, от кого она понесла, придумала историю, будто бы её опоили чем-то таким…
Сдержанный гнев вибрировал в словах матери, прерывался, взлетал вверх и — истаивал в изнеможении.
384
— …Пить надо меньше. Девице, — хмуро перебил её отец, недослушав. — Любе, надеюсь, ничего не известно?
— Любе — что?! — громко возмутилась Анна Николаевна. — Она молодая: даже если узнает, переживёт. А вот я… У меня нервный тик!
— Ох, поговорю я с ним. Не нравится мне эта история!
Грядёт допрос с пристрастием…
— Да наш-то при чём?.. Хорошо ещё, что я не удавилась от позора! Но эта Барыбина, поборница чистоты сословий…
Дальше разговор шёл уже совсем тихо, однако не прерывался ни на минуту. И только долетало временами:
— …И эта Барыбина обзывала их, оклеветанных мальчиков, по-всякому. Выродки! Помесь! Нескрещиваемые, антагонистичные породы, видите ли, скрестились!
Мать лила, лила словесную воду на гнев отца. Но отец никак не захлёбывался в искусном её многословии.
— Подробней, — перебивал он её деловито. — Ещё подробней… Это, стало быть, ты ему природную саморегуляцию сбила тем, что родила Андрея от меня, антагонистичного? От безбожника? Так?
— Ну, вроде получились у нас неведомы зверушки, — торопливо отчитывалась Анна Николаевна. — И для государственной безопасности, будто бы, эта мешанина сословий представляет огромную угрозу в дальнейшем…
Судьба страны станет принадлежать поколению,
душевно разбалансированному от мгновения зачатия!
Вот до чего она договорилась,
несчастная…
385
Цахилганов-студент заметно повеселел. Теперь, когда виноватыми во всём оказались сначала — Марьяна, потом — Ксенья Петровна,
— браво — совсем — она — его — уболтала — мать — и — отвела — мысли — отца — от — главного — от — того — что — вытворял — их — сын —
ему оставалось только побыстрее выскочить из родительского дома и уйти к себе —
укрыться — затаиться — затихнуть — пропасть — залечь —
на время. Но дверь отцовского кабинета распахнулась внезапно,
когда сын втискивал под пятку
блестящую ложку для обуви,
торопливо вихляя стопой в модном узком башмаке,
а куртку уже держал на весу…
— Погоди о-деваться!
— Деваться — куда?
— Ко мне! Подонок, — коротко рявкнул отец. — Я слишком мало уделял тебе времени. Но теперь!.. Давай-ка объясняться.
Анна Николаевна, выскочившая в коридор, успела незаметно погладить сына по плечу — мол, всё обошлось как нельзя лучше, голубчик!
— Андрюшенька по тебе так скучал, — снова ворковала она.
Константин Константиныч, однако, был бледен. И Цахилганов-студент уронил обувную ложку на ковёр, зная, что будет дальше.
386
Отец плотно закроет дверь кабинета. Лицо его из бледного сделается землисто-серым. Оно набрякнет, отяжелеет, а глаза станут наливаться сизым туманом.
«Мразь! — скажет он. — Опять?!. Ты дашь мне спокойно уйти на пенсию или нет?»
И за этим последует такая оплеуха, что трудно будет удержать голову на плечах. Так уже было,
— когда — под — «Крокодилом» — комсомольского — прожектора — появились — фотографии — стиляг — Карагана…
Но в кабинет они почему-то не пошли. Отвернувшись к стене, отец спросил утомлённо:
— Где ты был, когда Барыбина разговаривала с матерью?
Обувшийся женатый студент Цахилганов безмолвно ощипывал рукав мохнатого своего свитера.
— Ты это — слышал? Про грязные и чистые породы? — уточнял отец.
Мать тайно кивала ему из-за спины отца —
и сын кивнул тоже:
— Слышал. Не всё… Кое-что.
— Про социальный антагонизм?
— Ну…
— Так. Поедешь со мной. Сейчас же.
— С дороги? — поразилась Анна Николаевна. — В путь?!
— В путь.
387
Мать препятствовала, препятствовала их немедленному отъезду всевозможными бестолковыми пустяками. Анна Николаевна убегала из коридора — на кухню: там вскипал кофе в тесных объятьях меди, опоясанной старинной чеканкой с летящими по кругу крылатыми жаркими леопардами. И прибегала в коридор, поправляя то волнистую прядь на лбу,
— висящую — перевёрнутым — знаком — вопроса — крашенным — хной —
то волнистую оборку на груди нарядного платья,
— из — пан-марокина — немного — жестковатого — ах — нужно — было — заказать — другой — фасон —
чтобы изменить настоящее в нужную, лучшую,
сторону.
В каждой женщине дремлет изменщица. Изменщица смыслов…Вещей… Состояний…
Чтобы изменить настоящее в лучшую сторону, Анна Николаевна уверяла:
— Да всё ведь выяснилось и утряслось! Всё хорошо. Какие там балы? Пойдёмте есть яблочный пирог! Уф, лучше бы я ничего не говорила, а всё — моя доверчивость, моя глупая женская откровенность… Но славно, что тебя в госпитале так подлечили!.. Теперь соразмеряй свои силы! Ты ведь, Костик, сможешь свалить быка. Если будешь придерживаться режима!
— Зачем? — тонул в лавине её слов и ничего не понимал крепко задумавшийся о чём-то своём Цахилганов-старший. — Валить? Быка — зачем?.. И при чём тут режим?
— Ах, я вам больше не мешаю, — умчалась к плите Анна Николаевна, выполнившая свою материнскую задачу с блеском;
в происшедшем муж разберётся теперь не скоро,
а скорее всего уж никогда —
она его полностьюзащебетала!..
388
— Как Люба? — вдруг спросил отец, выпивая кофе стоя.
— Никак, — недовольно пожал плечами юный сын. — На практике по диагностике. Ты не беспокойся, она не любит понимать плохое. Не поверит клевете, уверяю.
Ему хотелось пирога, творога — и поваляться на диване.
— Ты уверен? Что это — клевета?… А почему ты никогда не рассказываешь о ней? О жене? Мне это странно. Будто её и нет… Она ведь у тебя читает на немецком, французском?
— Ну, пусть себе читает, на каком хочет! Мне-то что?
— Да ничего. Я только вот думал как-то: сидит девочка в военном степном городке, в глуши, и по самоучителю изучает языки. И так — год, два, три. Сама… Впрочем, в глуши произрастает много таких… положительных девочек. Должно быть, бегала за знаниями к каким-нибудь соседям-полиглотам. Или уж очень любила её учительница иностранного… Или родители так её воспитали… Ты спрашивал Любу об этом?
— Для чего? — не понимал Цахилганов-сын, раздражаясь. — Если надо, она бы сама рассказала. Мы друг друга не терзаем… вопросами, опросами…
— допросами — то — есть.
— И с родителями её мы до сих пор не знакомы, — всё недоумевал полковник. — Что-то у нас не по-людски получается…
Отец остановил на сыне долгий непонятный взгляд. Но Анна Николаевна возникла вновь — в пан-марокине, в облаке сладких духов:
— Так мы же их не приглашали! Ты занят. Я никак не заменю шторы на новые. Вот соберёмся как-нибудь, сделаем ремонт. Не сейчас же… А Люба! Такая скрытная! Ну, съешьте по кусочку, хотя бы на ходу.
389
Она ловко протянула тарелку с кусками горячего яблочного пирога.
— Потом, — нахмурился отец. — Заверни. Возьмём с собой.
— Очень она замкнутая, эта Люба, — ещё раз сказала мать про сноху с натянутой улыбкой. — Ей решительно невозможно угодить! Духи «Красная Москва» для неё слишком приторны. От туши для ресниц у неё веки краснеют. Сейчас в моде очень яркий лак для ногтей. Сиреневый с бордо. И что? Морщится!.. Привередлива Люба. И так положительна, что даже… пресна. Конечно, нашему Андрею нужна была бы девушка поярче,
— моль — серая — мягонькая — бабочка — моль —
боюсь, что с этой он быстро заскучает,
— мать — обеляет — выгораживает — сына — наперёд — на — всю — его — оставшуюся — жизнь —
и ведь винить тогда будет некого!
Некого!..
А Цахилганов-сын ещё не понимает толком происходящего. Однако откликается охотно, баском:
— Да! Всё положительное невероятно скучно отчего-то!..И почему так?
390
— С душком, — непонятно проговаривает отец, не отрывая взгляда от сыновнего лба. — Тебя притягивает то, что с душком. А Люба… Уму непостижимо, как это ты выбрал — её?
— Конечно, я мог бы жениться поудачней! — фыркает младший Цахилганов. — Мама знает…
— На дочке председателя облисполкома, — тут же подсказывает Анна Николаевна. — Уж такая раскрасавица приезжала. А какие на ней меха! И звонила сколько раз!..
Меха — ха — ха — ха — она — сбрасывала — быстро — и — звонила — то — ему — то — футбольному — тренеру — попеременно — каждые — два — часа…
