Кстати, о впалости педагога. Она распространялась не только на лицо, но и тело, особенно живот и ребра, так что силуэтом своим он напоминал один из кранов, украшавших собой корабельные верфи любимого города. Еще Горемыкин имел привычку вздыхать вогнутой грудью, из-за чего даже в коммунальных потемках соседи легко узнавали элоя по шуму воздуха, понуро выжимаемого через тощую трахею слабыми его легкими.
Одна за другой проходили пятилетки, Горемыкин из подающего надежду ассистента стал оставившим надежду доцентом, но он все так же дрожал дома и на работе, и Брежнев все так же ползал по экрану телевизора. Тем временем Миша Пеликанов, связь которого со стройной стенографисткой все больше крепла по мере расширения госпожи Пеликановой, продолжал регулярно наведываться в Питер. Дружба с ним под тихие разговоры о том, просуществует ли Советский Союз до 1985 года, была, пожалуй, единственным радостным пятном в жизни ученого.
— Как дальше-то нам быть? — вздыхал Горемыкин и расширял бледное ухо, чтобы уловить мнение прекрасно осведомленного приятеля.
— Без радикальных изменений в политической системе, а именно введения поголовного полицентризма, мы все через десять лет будем говорить по-китайски.
Сказав свое слово, Пеликанов вскидывал красивую седую голову и крутил красивыми седыми руками. В детстве кто-то ему сказал, что он похож на знаменитого дирижера Герберта фон Караяна, и с тех пор москвич тщательно культивировал это сходство, размахивая белоснежной шевелюрой и делая широкие, плавные жесты, будто на помосте перед симфоническим оркестром.
Хотя Горемыкин был интеллигентом-солитером, первые два-три десятилетия после появления на свет он еще крепился. Но когда литературоведу стукнуло сорок, он сообразил следующее: отсутствие жены и возрастающая невероятность того, что кто-то захочет выйти за него замуж, обещают ему одинокую зрелость, перезрелость и старость. Сообразил — и беспомощно развел руками в ошалении от такой печальной перспективы.
Вслед за сим элой впал в депрессию и воспринял горизонтальное положение на дырявом диване. Впрочем, после нескольких месяцев обломовщины он постепенно сполз оттуда и постановил начать новую страницу в своей горемыкинской жизни.
Другими словами, литературовед решил завести себе подругу. Конечно, не человеческую — так высоко он не смел и похотничать, — а зверскую.
Тут, однако, была проблема. Собак Горемыкин боялся, канарейкам удивлялся. Да и соседи по коммуналке, которые любили шуметь сами, но не давали шуметь другим, вряд ли бы ласково посмотрели на домашнее животное, издающее звуки помимо их собственных склок и сабантуев.
Педагог повздыхал, поразмышлял и, наконец, придумал план, который после мучительных медитаций и междугородних телефонных консультаций с Пеликановым привел в действие.
Во дворе дома на канале возвышалась помойная куча. То была пирамида отходов и объедков, которая прела у педагога под окном подобно некоему политическому символу (как робко думал бедолага). И вот однажды ночью петербуржуй залез на вонючую высоту, подобрал в одном из ее ущелий кислую киску, давно уже взятую им на прикол, и притащил ее к себе в комнату под покровом темноты и потрепанного пальто.
Киска оказалась нелегкой находкой. Мяукать она не умела, но зато шипела почище гадюки. Целиком черная и, как оказалось, хромая, она была в возрасте, когда девушки теряют невинность, а кошки живучесть. Особенно настораживала наблюдателей ее физиономия — круглая, злая и глазопузая, как у ленинградского партайбонзы Романова, которого ученый боялся, пожалуй, больше всего на свете.
Новоявленная питомица охотно вонзала клыки в горемыкинскую плоть, когда хозяин пытался погладить ее по шелудивой шерсти, царапала его вдоль и поперек мягких полостей тела (что было еще больней!) и во всех отношениях обходилась с ним по-зверски. Она демонстративно отказывалась сидеть у литературоведа на коленях, спать с ним в одной постели и вообще делать все то, что одинокий неженатый мужчина вправе ожидать от домашней подружки.
Горемыкин долго гадал, какое имя дать свирепому животному. В конце концов после долгих и мучительных нравственных исканий он назвал подружку Милицей, в честь тогда еще беспокойного академика Нечкиной. То была дань уважения дрожащего доцента к известной историчке, в одном подстрочном примечании неласково отозвавшейся о его первой и единственной статье «Памятники русским писателям в северо-восточной Голландии», что вызвало у пугливого автора тихий научный ужас.
Но много ли нужно холостяку для счастья? Горемыкин забывал о своих невзгодах, когда отпреподав четыре пары и затем повздыхав полвечера в магазинных очередях, он входил в кривую комнату и видел кислую киску, брезгливо моющую морду лапой под этажеркой с книгами из серии «Литературные памятники».
Прошел год, прошел другой, и педагог понял, что имя этому чувству — любовь.
Если этажерка была кошкиным домом, то туалетом Милице служил потрепанный противень, тайком извлеченный литературоведом из коммунальной кухни в одну из годовщин Октябрьской революции, пока соседи дрыхнули после общеквартирной попойки с пением, танцами и коридорной дракой трудящихся. Вместо песка, которого в Ленинграде, несмотря на близость моря, было не достать, заботливый хозяин подкладывал подружке газету «Советская школа». Утром он совращал пахучую периодику в рулон и относил ее на Милицину малую родину — придворную помойку, хотя при этом трепетал: а вдруг кто-нибудь из коммуналов заметит, что кошка испражнилась на имя Брежнева или на худой конец Черненко.
Горемыкин ублажал Милицу как мог: не смея трогать свирепую зверушку руками, он целовал ее в хвост, ходил на рынок покупать ей свежую треску у узбекских рыбаков и вообще смотрел на нее как на писаницу-красавицу. Будучи идеалистом интима, прочитавшим роман Генри Миллера «Тропик Рака» в самиздатском переводе, он положил не стеснять конжугальных кискиных инстинктов, хотя подобная половая принципиальность стоила ему бессонных ночей тревог и бдений.
Дело в том, что раз в синюю луну Милица убегала из дому и красила город Ленина в красный цвет. Через несколько недель ее брюхо давало бесспорное свидетельство того, что Горемыкин не был единственным самцом в ее жизни.
— Ах ты моя шлюшка, — любовно корил ее хозяин, как же ты это дала коту безобразному себя испортить!
Милица, однако, не дула в оборванные усы и лишь вызывающе потягивалась на очередной речи генсека на очередном съезде.
Через положенный природой срок она рожала штук пять-шесть черномазых котят и тут же увиливала от материнского долга, отказываясь кормить их тощей волосатой грудью. В результате каждый раз литературовед сначала нежно нянчился с маленькими мягкими зверушками, а потом нежно топил их в ванне, предварительно вынув из нее груды картошки, которую немытые коммуналы складывали туда для хранения на зиму и лето.
Миша Пеликанов, чьи наезды в Питер становились все более частыми по мере того, как талия госпожи Пеликановой становилась все более пространной, настойчиво советовал другу отнести Милицу к ветеринару. По мысли мудрого Михаила, ее работящие вне нормы сексуальные кусочки следовало вырезать для предотвращения дальнейших сносей.
— Удаление матки принесет и тебе, и ей облегчение, — говорил он педагогу, по-московски акая, по-дирижерски жестикулируя.
Но тот лишь печально пялился да привычно вздыхал, не решаясь подложить питомицу под скальпель.
Наконец в СССР задул ветер перемен, как в песне рок-группы «Scorpions», о которой Горемыкин никогда не слышал. Новый руководитель партии и правительства к всеобщему удивлению, в том числе собственному, оказался чуть ли не демократом. Где-то после Чернобыля педагог заметил, что хотя Горбачев целуется с руководителями братских стран, но уже не так горячо, как Брежнев, а кое-кого из них, например Хонекера и Чаушеску, даже журит за непонимание текущего момента. Литературовед испуганно предположил, что спад в страстности политпоцелуев предвещает приближение эпохабных событий.
Как мы знаем, он оказался прав. К концу восьмидесятых ускорение затормозилось, а перестройка обвалилась. Коллеги в курилке стали поговаривать, что скоро в стране сменится власть и город на Неве снова будет носить имя императора, а не узурпатора.
Эти соображения подтвердил в один из своих визитов Пеликанов. Потрясая шевелюрой, он поделился с педагогом, что Советскому Союзу суждено стать светочем справедливости и факелом свободы.
— Мы явим миру пример новой, высшей цивилизации, которая будет сочетать в себе лучшие черты английской толерантности, французского рационализма, немецкого трудолюбия и американской деловитости!
Ошеломленный пеликановской декларацией, Горемыкин решился наконец действовать. Орган за органом, клетка за клеткой он начал изгонять из себя раба. В процессе нравственного самоочищения литературовед осмелился открыто покупать в киосках «Союзпечати» оппозиционную прессу, и в первую очередь газету «Русский телепат», знаменитое средство массовой информации периода заката коммунизма.
