Однажды в одном из номеров отважного органа Горемыкин прочитал статью Солженицына «Образованщина» — прочитал и сник. Великий писатель корил советских профи за тихое шушуканье в курилках, вместо громкой жизни не по лжи (статья была написана в 1973 году), а также сердился, что они шутки ради называют своих собак простыми человеческими именами.
Хотя Милица была кошкой, а не кобелем, петербуржуй принял укоры относительно кличек на свой счет и тут же задрожал: а вдруг вермонтский мудрец вернется на родину, подобно генералу Франко из Марокко в Мадрид или генералу Перону из Мадрида в Буэнос-Айрес, и начнет отправлять власть (параллелей было много, и все они были какие-то грозные). Пеликанов, который во время визитов в Ленинград активно занимался неформальными движениями со сладкотелой стенографисткой, поощрял педагога в его страхах и клеймил автора суровой статьи как экспонента инварианта интолерантности.
Горемыкин на всякий случай переименовал Милицу в Минерву, надеясь, что мифологическое имя удовлетворит высоким солженицынским требованиям, и затаился у себя в комнате, несмотря на перестроечные призывы Пеликанова.
— Ты только подумай, какие сейчас у нас происходят перемены! — восклицал столичный гость, музыкально поводя руками. — Мы с тобой мозг нации, следовательно, наш долг участвовать в управлении страной. В будущем, Родион, я вижу тебя членом парламента или даже министром.
— Язов… Крючков… Полозков… — трепетал в ответ педагог.
— Да что ты боишься этих номенклатурщиков, — шевелил шевелюрой Пеликанов. — Их карта бита! СССР идет к рыночному социализму, а то и подымай выше, к социалистическому капитализму.
— Пуго… Алкснис… Павлов… — трусил свое Горемыкин.
— Ну вот заладил, — журил его приятель, — а еще взрослый человек называется. Ты же доцент, причем с публикацией. Пойми, в стране возобновляется история. Нации нужны образованные, цивилизованные правители, способные преобразить тоталитарный советский Левиафан в кантональную демократию, где тон будет задавать научная и духовная элита, а не это быдло!
Пеликанов дирижерским жестом показал на стенку, за которой моряк, пенсионер и разбит(н)ая женщина громоматерно праздновали один из немногих оставшихся красных дней календаря. Горемыкин ужаснулся, что пеликановские восклицания могут быть ими услышаны через тонкую перегородку, но приятель продолжал ораторствовать.
— Вспомни, Родион, отцов-основателей Соединенных Штатов, потомственных американских интеллигентов, в 1776 году сочинивших гениальную конституцию для вновь созданного ими государства. Это были своего рода политические программисты, задавшие стране курс, по которой она успешно следует уже два века. И вот интересная деталь: некоторые из них впоследствии были избраны на пост президента.
Пеликанов был фигурой суперинформированной и иногда показывал такое понимание текущего момента, что Горемыкин мог только бледнеть от смелости его намеков.
— У вас в Питере есть свои орлы, — продолжал махать руками и языком седовласый вития. — Какой молодец тот же Собчак! Профессор, юрист, и в то же время настоящий политик западного типа. В Ленинграде такому человеку негде развернуться, пора ему думать о деятельности в масштабах всего Союза. Кто знает, а вдруг Анатолий Александрович станет Ликургом обновленного социалистического общества — у него есть для этого бэкграунд (Пеликанов привез импортное слово в культурном багаже и теперь с удовольствием показывал его ленинградским собеседникам).
— Какой-то он суровый, Миша, — кротко комментировал эти слова Горемыкин. — Говорят, у себя в университете он здорово закрутил гайки.
— А может, это даже к лучшему. Демократическому движению рохли не нужны. Вполне вероятно, что в борьбе за государство европейского типа нам придется применить азиатские методы насилия!
Пеликанов поднял красивые руки над головой, обхватил ими воображаемую секиру и принялся рубить ею воображаемые головы, на манер палача-освободителя.
— Вокруг темно, страшно, а тут появляется учение, мощно развитое из своих начал, — опасливо отвечал педагог.
Прав он был или нет, но горбачевская политика единого европейского дома привела к тому, что той же осенью Горемыкин к ужасу своему познакомился с коллегой-литературоведом из Голландии. Коллегу звали Рууд ван дер Проун, и был он, как и наш петербуржуй, специалистом по Достоевскому. Проун еще в 1980 году прочитал статью про памятники русским писателям в своей небольшой стране, умилился, озарился и, как только железный занавес начал ржаветь, отправился в Ленинград, чтобы познакомиться с ее автором.
Получив адрес Горемыкина через голландское консульство, которое со времен дружественного Петра Великого имело широкие связи в Северной Пальмире, Проун взобрался на пятый этаж дома на канале Случевского. После непонятных негоций с горемыкинскими соседями, сперва принявшими визитера за американского шпиона, потом — за немецкого кришнаита (гость был лыс, как зерно риса), он сошелся лицом к лицу с искомым Горемыкиным.
Встреча двух ученых была аллегорией отношений России и Запада.
Голландец минут десять барабанил в дверь комнаты, прежде чем она приоткрылась и в щели показался испуганный горемыкинский глаз. При виде глаза гость приветливо обнажил зубы и провозгласил:
— Я есть Рууд ван дер Проун из Лейден.
Петербуржуй попробовал спрятаться, но гость сунул в щель костистый нидерландский нос. Действуя им, как рычагом, он постепенно приоткрыл дверь, несмотря на противодействие педагога, и влез в его обиталище.
Проникнув в уже знакомую нам комнату с кошкой и этажеркой, голландец ткнул себя пальцем в грудь и повторил:
— Я есть Рууд ван дер Проун.
— Р-р-родион Г-г-горемыкин, — икнула впалая фигура, неумело маячившая перед пришельцем.
— Радио коромысло? — удивился гость.
— Р-р-родион Г-г-горемыкин, — вновь затрещал хозяин комнаты. Он был так напуган неожиданным визитом, что у него гортань зашла за нёбо.
— Роддом Громыко? — изумился гость.
Педагог пересилил переполнявшую его панику и написал свое имя на клочке бумаги, который показал Проуну. После того как последний понимающе кивнул (будучи профессиональным славистом, он неплохо читал по-русски), хозяин взял клочок назад, тщательно его смял и проглотил на глазах у ошарашенного посетителя — для конспирации. Тот, однако, этого не понял и заключил, что Горемыкин был загадочным славянином с мистериозной чернильной душой. Чтобы показать свое понимание экзотической культуры страны, в которой он находился, Проун вынул визитную карточку, продемонстрировал ее педагогу, а затем сложил в маленький квадратик и, морщась, отправил по тому же маршруту рот — пищевод — живот, но уже в собственном организме.
— Отличный закусок для голодный голландец, — сказал он, откашлявшись, и опять обнажил зубы.
Горемыкин едва не грохнулся.
После этого ученые разговорились, насколько это было возможно при густом, как туманы Зеландии, акценте Рууда и частом, как азбука Морзе, заикании Родиона.
— Сей день в город Ленинград пришел дождик, что есть симптом плохая погода.
— Д-д-да.
Горемыкин воспринимал ситуацию как экстремальную. Он с таким страхом выговаривал согласные звуки, что даже на артикуляцию простого предложения «Из-за вас я нахожусь в большой опасности» у него уходило две-три минуты. На основе странностей речи и поведения русского коллеги Проун заключил, что тот страдает пороком Мармеладова, и решил при следующей встрече подарить ему бутылку яичного ликера «Advocaat» родного голландского производства. По мысли гостя вкусная комбинация желтка и алкоголя позволила бы этому представителю «униженных и оскорбленных», как воспринимал он Горемыкина, и словить кайф, и неплохо напитаться.
После ухода Проуна педагог позвонил Пеликанову за советом. На случай, если их подслушивает КГБ, он рассказал про визит иностранного ученого эзоповым языком: «Голова голландского сыру… Хочет со мной дружить… Но будут ли съедобны бутерброды…» Столичный друг заверил петербуржуя открытым текстом, что в нынешней ситуации социалистической законности тот может принимать у себя зарубежных гостей, не опасаясь ареста. Более того, Горемыкин должен пойти к своему голландскому коллеге в культурологические подмастерья, как с характерной витиеватостью выразился Пеликанов. Это значило, что педагогу следовало учиться у Проуна умению свободно мыслить, молиться и даже передвигаться.
— Заметь, Родион, что у западных людей даже походка демократическая. Наши совки шагают по тротуару, не сгибая ног, как какие-то зомби. В России лишь светлые единицы выделяются свободной пластикой тела.
Тут Пеликанов изящно согнул руку в запястье и плавно повел ею взад-вперед, но Горемыкин, находившийся от него на расстоянии 800 километров, к сожалению, не увидел примера свободной пластики.
