– Негодяйка, ты отравила моих воронят! – закричал я и поцеловал Аню в холодные и сладкие от мороженого губы.
Нужно ли объяснять, почему в ту ночь я забыл закрыть наружную дверь коттеджа?
И нужно ли говорить, что мы с Аней уснули только под утро, перед рассветом?
Но буквально через полчаса нас разбудилкрик за окном: – Кар-р-р!
Я не хотел открывать глаза, но крик повторился – требовательный и громкий: – Кар-р-р!!!
Я отвернулся к стенке, а Аня поднялась с кровати и выглянула в окно. – Кар-р-р!!! – сказали там в третий раз. Она тронула меня за плечо: – Это тебя.
– Меня??? – проворчал я со сна, встал и подошел к окну. Солнце уже ярко лупило сквозь листву деревьев.
Прямо под окном, на цветочной клумбе, сидели два моих вороненка.
– Кар-р-р! – радостно сказали они, увидев мое заспанное и недовольное лицо. Затем взлетели на нижнюю ветку ближайшей сосны, нагнули головы набок, посмотрели на меня сверху вниз и сказали снова: – Карр!
И, трепыхнув крыльями, перелетели на высокую ветку, а оттуда…
Дальше я их не видел, потому что восходящее солнце било мне прямо в глаза. Но я слышал, как они, улетая все дальше, кричали мне издали: – Кар!… Кар!…
– Это они с тобой попрощались, – сказала мне Аня. – Ну да? Интересно, как ты догадалась? – сказал я и толкнул ее в кровать.
Если Бог позволит мне перед смертью вспомнить хотя бы несколько «живых картинок» из того «волшебного фонаря», который называется Жизнь, я вспомню Аню, стоящую с мороженым в руках на фоне закатного солнца в двери болшевского коттеджа.
Теперь я ехал в свое прошлое. По пыльному шоссе Энтузиастов, сквозь смрад выхлопных газов грузовиков, автобусов и легковых машин. Был вторник, первое августа, начало очередной рабочей недели. И здесь, в стороне от центра, Москва еще больше напоминала мне Ближний Восток. Но уже не Израиль, а Бейрут, что ли? Пыль, жара, разбитые мостовые, дома с обвалившейся штукатуркой, рев грузовиков с деревянными, как во время второй мировой войны, кузовами. Но это была Москва 1989 года. По радио звучал голос Горбачева, он выступал на сессии Верховного Совета:
– Раньше нас абсолютно устраивала тенденция перекладывать всю ответственность за сложившуюся ситуацию из центра на места, а оттуда по-иждивенчески валить все на центр. Вместе с тем последние события показали, что многие местные органы ждут, когда будет принят новый закон. С учетом того, что им сейчас надо больше заниматься хозяйством, брать на свои плечи ответственность в практическом плане, в том, чем сейчас пока оперативно занимаются партийные органы…
– Болтун! – прокомментировал водитель такси. Я промолчал. Два года назад, собирая материал для своей последней книги, я прочел и прослушал десятки стенограмм и магнитофонных записей выступлений Горбачева в Норильске, Красноярске, Мурманске, Владивостоке и других городах. И обнаружил, что эти выступления на 90 процентов состоят из занудной консервативно-партийной демагогии, неотличимой от речей Лигачева или передовых статей «Правды» десятилетней давности. Словно сидит внутри Горбачева чучело старого, малограмотного и косноязычного коммунистического сыча, набитое, как опилками, речами Суслова, Брежнева, Андропова, – сидит и вещает с трибун голосом Горбачева. И только тогда, когда этот сыч забудется, заснет или не найдет в своей пыльной башке опилки коммунистических цитат, только тогда, неожиданно, в диком контрасте со всем остальным текстом, вдруг прорываются слова и мысли самого Горбачева. Живые слова и живые мысли…
– Остается еще один вопрос, – сказал по радио Горбачев. – О том, чтобы на воинов-афганцев распространить льготы, которые мы относим к участникам Великой Отечественной войны, и, в частности, по вопросам медикаментов и проезда в транспорте…
– Ну-ну! – нетерпеливо пригнулся к «Спидоле» водитель Ему было лет тридцать, и он вполне мог служить в Афганистане. А старенький радиоприемник «Спидола» лежал перед ним на панели рулевого управления, привинченный к ней самодельными металлическими скобами.
– Прежде, чем принимать решения, – продолжал Горбачев, – думаю, мы должны товарищам афганцам, которые здесь выступили, сказать от имени Верховного Совета, что их постановка вопроса является правильной…
– Да не тяни резину! – сказал мой шофер. – Будут льготы иль нет?
– Они выполняли свой долг, – сказал Горбачев. – Все, что им поручено было государством, страной, они делали честно. Здесь нет предмета для дискуссий. Поэтому этот вопрос уже ясен…
– Еще бы! Конечно, ясен! – согласился шофер. – Теперь вернемся к Закону, – сказал Горбачев. – Думаю, что в силу остроты и специфичности проблемы со льготами для воинов-афганцев мы поможем нашему правительству, изыскать возможность включить в ее решение новые источники финансирования, чтобы с 1-го января решить этот вопрос…
– Тьфу, е-мое! – выругался шофер. – Вечно он так! Схватит за яйца и тянет! Ни то, ни се… Вот ваша Вторая Кабельная. Какой вам номер дома?
– Где Кабельная? – спросил я, похолодев. Потому что и сам увидел табличку на угловом доме: «Вторая Кабельная». Но той, старой, Аниной Второй Кабельной улицы тут не было! Не было желтых послевоенных двухэтажных домов-коробок, окруженных старыми липами. На их месте стояли две башни-двенадцатиэтажки – точно такие, как на Бескудниковском бульваре. А рядом с ними, как раз на месте дома номер 28, в котором жила Анина мама, была пыльная пустота обнесенная рыжим строительным забором.
– Ну? – нетерпеливо сказал шофер. – Вам какой дом-то?
Я вышел из машины и подошел к этому забору. Сквозь его щели был виден глубокий и пышный котлован. На дне котлована рабочие в касках собирали подъемный кран…
– У Андрея Сергеевича совещание, – сказала секретарша. Она сидела в просторной приемной возле двери в кабинет Андрея Смирнова, нового первого секретаря Союза кинематографистов. И всем своим видом и тоном давала мне понять, что в кабинет Смирнова меня не пустят.
Но я сел в кресло у стены и поставил у ног свой чемодан с фильмом. Мне некуда было идти – только Смирнову я мог доверить сейчас свой фильм. Шестнадцать лет назад в тот самый болшевский коттедж, где я держал на веранде своих воронят, приехал сын Хрущева Сергей. Он приехал к Андрею Смирнову, моему соседу по коттеджу, и отдал ему на редактирование воспоминания своего отца – толстую, килограммов на восемь, рукопись. Тогда эти воспоминания существовали только в двух машинописных копиях и КГБ охотился за ними, как за секретом атомной бомбы. Конечно, гэбисты круглосуточно следили за Сергеем Хрущевым и буквально назавтра после его визита в Болшево вызвали Смирнова в свой главный офис, на Лубянку. Но Андрей «и понятия не имел ни о каких мемуарах». А через месяц или два эти мемуары были опубликованы на Западе, в журнале «Times». Поэтому я считал кабинет Смирнова самым надежным местом для моего фильма и не собирался никуда уходить из этой приемной.
Секретарша посмотрела на мой чемодан, потом на меня. Вид у меня после поезда был далеко не свежий.
– Смирнов сегодня не принимает, – произнесла она сухо, недовольная моей наглостью. – Приемные дни – понедельник и четверг. – Ничего, меня примет, – сказал я. – А кто вы?
– Моя фамилия Плоткин. Вадим Плоткин. Она переглянулась со второй секретаршей и референтом, которые сидели за своими столами у окна. Но те только пожали плечами – для них моя фамилия тоже была пустым звуком. Секретарша повернулась ко мне,
– Совещание у Смирнова будет до двух, а потом Андрей Сергеевич сразу уедет на съемки,
Я мысленно усмехнулся. Как поразительно ничего не меняется в датском королевстве! Вы можете заменить Сталина Хрущевым, Хрущева – Брежневым, а Брежнева – Андроповым или Горбачевым, но если в их приемной сидят две секретарши и референт, то для простого посетителя никакой смены власти не произошло. Потому что для простого посетителя именно вот эта секретарша – вся власть. Она может пропустить вас к Нему сию минуту или через час, а может не пропустить. Никогда. И – точка. Я думаю, что даже при Сталине власть его личного секретаря Поскребышева была ничуть не меньшей (если не большей!), чем сталинская. А затем, уже в наши дни, эта верховно-секретарская власть получила и легальный статус: главой советского государства стал именно секретарь – Генеральный секретарь Коммунистической партии. И эта легализация секретарской власти интернациональна, в США звание секретаря носит третье лицо в правительстве – Secretary of State, а в ООН – первое, Генеральный секретарь ООН…
Я достал сигареты и вышел в коридор покурить и позвонить Ельцину по поводу интервью. Но чемодан оставил в приемной, как знак того, что я не отступлю. Конечно, десять или пятнадцать лет назад я не был бы так нахален. Десять лет назад первым секретарем Союза кинематографистов был Лев Кулиджанов, член ЦК КПСС. За те годы, что я проработал в кино, я встречал Кулиджанова десятки раз, но ни разу не видел его глаз – он никогда не смотрел вам в глаза, а всегда проходил мимо хмурый и озабоченный «делами высокой государственной важности». Даже в болшевском Доме творчества, когда Кулиджанов шел по коридору в мужской туалет, у него было такое лицо, словно он спешил на доклад к Брежневу и его нельзя отвлекать от этой государственной сосредоточенности. А попасть к нему на прием – через тройной кордон секретарш и референтов – об этом нельзя было и помыслить!
