— Двери-то за собой закрой, — говорит Недайбогу мать, чтоб разрядить паузу.
— Спасибо, поемши я, — отвечает старик и усаживается за стол, придвигает к себе кринку с молоком. — Разве что молочка парного. Я ить, не дай бог, с рассвета вас дожидаюсь, даже в лес прогулялся. Хороший у меня лес, здоровый, и отдавать-то жалко, ей-богу! Ежели б не Митяю — не знаю, как бы и отдал. Нет, в самом деле. Тридцать лет, считай, чей лес был? Старика Недайбога. А теперь весь ваш будет, гурьяновский, — и зверь, и дерево. Не, Митяй, ты не думай, я те помогать буду…
Швырнув ложку на стол, Митя вышел из дома.
— Чё? Чё это с ним? — испугался старик.
— Отдохнуть! — крикнула ему на ухо мать. — Отдохнуть ему надо, погулять, а не так — токо приехал и в оглоблю…
И поглядывает при этом на отца, молча обувающего болотные сапоги.
Туман поднимался над озером и истаивал на высоте, и осенний лес сыпал в озеро красным листом.
Гурьянов сидел на пне, уставясь в одну точку, не видя и не слыша напряженный пчелиный гул вокруг себя.
Отец подошел со спины — за плечами у него рюкзак и двустволка, а в руке еще один увесистый вещмешок. Постоял, глядя, как пчелы пролетают в свое дупло прямо над Митиной головой, и вздохнул:
— Дурак ты, если уедешь. Тут тебя даже пчелы не кусают. Пошли… — И протянул Мите вещмешок.
Черноглазые бобры подгрызали накренившуюся и уже похрустывающую сосну. На другой сосне, сваленной кроной в воду, проворно передвигаются бобрята, отыскивая кору посочней.
Негромкий скрип уключин заставил насторожиться отца семейства. Бобер поднял острую морду — по озеру медленно скользит лодка. Озеро небольшое, с берегов его, как ложечки в блюдце, окунаются сваленные бобрами деревья.
Тонкий сигнал тревоги — и все семейство бобров уходит в воду и, выставив на поверхность лишь черные точки носов, распуская от них водяные усы, плывут к норе, спрятанной в береговом откосе.
Митя подгребает к сосне. Отец развязывает рюкзак и рядом с надпиленной бобрами сосной выкладывает подкормку — морковь, рубленую свеклу.
Вытягивая шеи, лоси шершавыми губами пробуют достать ветви повыше — там, где побеги не столь жесткие. Тонконогая лосиха, подернув чуткими ушами, поворачивает голову к Мите и его отцу. И оба они — и лось и лосиха — доверчиво пошли к людям: отец вытаскивал из рюкзака очередную порцию подкормки. Лоси деловито съели угощение, ушли с достоинством.
Тихий прозрачный лес настраивал лирически. Отец хрустел валежником, собирая костер.
— А что?! — Митя с улыбкой повалился в груду сухих осенних листьев и свободно раскинул руки. — Куплю мотоцикл! «Яву», а что? Отсюда до города час, не больше.
— При любимом деле даже плохо если, а и то хорошо, — ответил отец, сооружая козлы над будущим костром. — Ты не думай, что я тебя уговариваю или еще что.
— Так я понимаю, — согласился Митя. — Мне, батя, знаешь, в армии по первому году все лес снился. Ну, каждую ночь, ей-богу. Там же нет леса ни черта — море и море. Ну и пляжи эти. Эх, батя, вы б поглядели, как там люди живут!
— Шумно, поди?
— Не то слово!
— А я не завидую. Им там хорошо, а мне тут. Мать вот знает — я в доме больше трех дён высидеть не могу, нервничаю, с угла в угол. Так она сама мне рюкзак соберет — «ступай, отец, в лес». А я выйду, два дня похожу, зверя покормлю, птицу послушаю, глядишь — и сам бы запел, только вот голоса нет, это да.
— Философ вы, батя, — улыбнулся Митя.
— А разве нельзя? Ехать-то когда думаешь?
— Куда?
— Куда задумал. На Север свой.
Митя посмотрел на отца и опустил глаза.
— Побуду еще… Мать жалко.
— Мать — да… — Отец кашлянул, будто попершило. — Мне тоже. Я тебя около павильона видел, Митя, на тракте. Тоже мать встречал, только припоздал малость… На тебя глядел… — Отец сделал паузу, посмотрел сыну в глаза. — Выпил я потом, Митя. Крепко.
Митя удивленно и вопросительно глядел на него. Отец произнес, будто приговаривал к высшей мере:
— Мать ты свою постеснялся. Перед той, проезжей.
Митя опустил глаза.
— Прости, батя…
Они плыли по озеру к дому.
— Мне не то обидно, — говорил отец, — что уедешь ты. А вот зачем уедешь?
— Как это? Поеду, заработаю. Поживу как люди.
— Ну вот, — усмехнулся отец. — А мы тут нелюди?
— Да ладно вам, батя, — попросил, улыбнувшись, Митя. — Совсем добили.
Митя работал во дворе — чинил крышу сарая. Под лестницей ползали новорожденные щенята, а старая гончая лежала рядом, отдыхала.
Мать сидела дома, в комнате, на сундуке у окна и, отодвинув краешек занавески, смотрела на сына. Постарела она за эти дни или темный платок сделал ее лицо старше?..
Первые хлопья снега упали во двор и растаяли на теплой еще земле. Она увидела, как сын обеспокоенно поднял голову к небу, как поймал ладонью снежинку, потом другую. И вдруг стал решительно спускаться по стремянке.
И рухнуло у нее сердце, на томительном нерве повисло в груди и сжалось, словно забыло привычную свою работу — гнать кровь по нестарому телу. И так, на полувдохе застыла вся, когда он направился к дому, и уже знала, что он скажет.
А он, Митя, потрепал поднявшуюся ему навстречу гончую и — взошел на крыльцо.
Мать ждала.
Он вошел и сказал, будто извиняясь:
— Снег пошел, мама.
— Да, Митя… — отрешенно и тихо отвечает она, и глаза ее расширяются, как перед плачем.
— Мне это… мне ехать пора.
У нее не хватило сил — она всхлипнула и зажала ладошкой рот.
— Ну что вы, мама? Ну что вы? — растерялся Митя. — Я ведь с дружком, я за Фенькой заеду, ждет он. Ну перестаньте, не на войну же я! Может, скоро вернусь, не понравится — и вернусь… Или в отпуск. Платок вам куплю.
— Платок… — всхлипывает она. — У меня пять платков… Ну, да дай тебе Бог!..
И что они так плачут всегда, матери? Не на войну же действительно мы от них уезжаем.
Большие деньги даром не дают. Вкалывать надо. Взрывом подняло боковину сопки — как ополовинило. И подлесок, как щепу, взметнуло к низкому небу, закрутило с мерзлотой и снегом, а затем опрокинуло навзничь. Еще взрыв, еще…
А в урманной тайге с хрипом валятся сосны, им обрубают ветки, их связывают в плети и волокут к прелым болотам на лежневки.
И в карьере, где отгремели взрывы, экскаваторы грузят в самосвалы мерзлую землю, и бульдозеры, надрываясь, ворочают гранитные «бараньи лбы», недвижимые еще с ледникового периода, и следом, по наспех проложенному «зимнику» уже пошли тягачи, тянут плети метровых в диаметре стальных труб — гонят нитку нефтепровода.
А Гурьянов со взрывником Фадеичем уже уходят вперед, уже по новой сопке тянут тяжелые бумажные мешки с желтым аммоналом, раскладывают их по склону, готовят новый направленный взрыв. Только последней дрожью вздрагивают тоненькие заснеженные пихточки, только белка-дура с интересом посмотрела сверху на эту работу, а Гурьянов замахнулся снежком: «Брысь, дуреха!» Белка шуганула по веткам, а Фадеич, заломив рыжий лисий треух, уже чиркнул спичкой, зажег бикфордов шнур…
Гра-бах!!!
По вечерам в санном «балке», именуемом «ПДУ» — передвижной домик удобств, — домино и шашки под Эдиту Пьеху, посменный сон, семирная уха из муксуна и нельмы и горячий чай в алюминиевых кружках.
— Нет, в Якутию надо ехать, точно я знаю, — балагурил рыхлый оспатый увалень, уплетая сало с ухой и хлебом. — Там коефициент один к двум плюс полевые. Считай. Или — в Африку. В Африке тепловой коефициент идет, и зарплату нашим в конвертах дают, культурно. А девать некуда — водки ж нету. Кто будет в Африке водку пить? Ну. Через два года — машина, железно. А тут? Фадеич, по сколько нам сегодня закрыли?
— Сколько закрыли — все твои будут, — устало сказал взрывник Фадеич. — Митя, завтра на базу поедешь — взрывчатка кончается. Туда и назад — трое суток.
— Вот жлоб, — сказал оспатый.
— Чего ты? — удивился Фадеич.
— Дай погудеть человеку. Он же пацан, месяц из тундры не вылазит, а ты — трое суток. У него там дружок на базе.
— Ну ладно, пять, — сказал Фадеич. — Но только чтоб точно.
Оспатый подмигнул Мите, растопырил на кулаке мизинец и большой палец, показал:
— С тебя.
— Будет, — весело согласился Митя.
Вечерело. Пустая полуторка, высоко подпрыгивая кузовом на ухабах, вымахнула с замерзшей реки на пригорок, покатила по улице таежного поселка. Поселок был новенький, бревенчатый, весь свежий и желтый от наспех ошкуренных бревен, одноэтажный — он недлинной улицей протянулся по берегу таежной реки. Дальше были видны склады и таежный урман, а противоположный берег был пологим и безлесым, там стояли аэрофлотская изба и дежурный Ан-2, а за ними в тундре торчали иглы нефтяных вышек.
