Но потом стало еще хуже. Потому что дождь постепенно превратился в град. Еще ничего не видя, мы услышали, как шорох сменился жесткой, звонкой дробью, почувствовали, как в машину вползает холод, и затряслись в ознобе. Потом стали видны шарики, сначала маленькие, с булавочную головку, потом побольше, размером с горошину, размером с пулю, и наконец на радиатор обрушились целые тучи гладких белых шаров, отскакивавших от капота в таком бешеном вихре, в таком хаосе, что кружилась голова. Стало невозможным продвинуться хотя бы на метр, отец остановился на обочине дороги… ах, что я говорю, какая обочина, какая дорога, в двух метрах не было видно ни обочины, ни дороги, ни поля, ни дерева, вообще ничего, только миллионы ледяных бильярдных шаров, крутившихся в воздухе и с жутким шумом колотивших по машине. Внутри машины стоял такой грохот, что разговаривать было невозможно. Мы сидели в брюхе огромного барабана, на котором выбивал дробь какой-то страшный великан, и только глядели друг на друга, дрожали от холода, и молчали, и надеялись, что наш защитный футляр не разлетится на куски.
Через две минуты все кончилось. Град вдруг прекратился, ветер утих. Теперь моросил только тихий мелкий дождь. Пшеничное поле рядом с дорогой, по которому недавно прокатился смерч, казалось растоптанным. От лежавшего за ним кукурузного поля остались лишь обломанные стебли. Сама дорога выглядела как усеянная обломками — куда ни погляди, осколки градин, сорванные листья, ветки, колосья. И совсем в конце дороги сквозь тонкую завесу моросящего дождя я смог разглядеть силуэт идущего своим путем человека. Я сказал об этом отцу, и мы оба смотрели на маленькую фигуру вдалеке, и нам казалось чудом, что где-то там, под открытым небом гуляет человек, что после такого града еще что-то держится прямо, когда все вокруг скошено, растоптано и распластано по земле. Мы двинулись дальше, скрежеща шинами по обломкам градин. Когда мы приблизились к фигуре, я узнал короткие штаны, длинные, узловатые, блестевшие от влаги ноги, черную резиновую пелерину, к которой как бы прилип пустой рюкзак, и размашистую походку господина Зоммера.
Мы его нагнали, отец велел мне опустить боковое стекло, воздух снаружи был ледяной… «Господин Зоммер! — крикнул отец, высовываясь из окна. — Садитесь! Мы вас довезем!». А я, уступая место, перелез на заднее сиденье. Но господин Зоммер не ответил. Он даже не остановился. Разве что взглянул на нас искоса один раз. Торопливыми шагами, влекомый ореховой палкой, он шел дальше по усыпанной градом дороге. Отец двинулся за ним. «Господин Зоммер! — кричал он в открытое окно. — Да садитесь же! В такую погоду! Я довезу вас до дому!»
Но господин Зоммер не реагировал. Он как ни в чем не бывало маршировал дальше. Мне, правда, показалось, что он пошевелил губами и выдал один из своих неразборчивых ответов, но я ничего не расслышал, а может, его губы просто дрожали от холода. И тут мой отец наклонился вправо и — все еще двигаясь вровень с господином Зоммером — открыл переднюю дверцу машины и закричал: «Да садитесь же, Бога ради! Вы же насквозь промокли! Вы себя погубите!»
Надо сказать, что выражение «Вы себя погубите!» было, в общем, нетипично для моего отца. Я еще никогда не слышал, чтобы он сказал кому-нибудь всерьез: «Вы себя погубите!» «Это банальность, — любил он повторять. — А банальность — запомните это раз и навсегда! — это расхожая фраза, которая повторялась так часто, что окончательно утратила всякий смысл. Это так же глупо, — продолжал он, оседлав своего конька и все больше распаляясь, — так же глупо и пошло, как сказать: «Выпейте чашку чая, дорогая, это пойдет вам на пользу!» — или: «Как дела у нашего больного, доктор? Вы думаете, он справится?» Такие фразы берутся не из жизни, а из плохих романов и дурацких американских фильмов, а потому — запомните это раз и навсегда! — я не желаю слышать их из ваших уст!»
Таким вот манером расправлялся мой отец с выражениями типа «Вы себя погубите!» А теперь, под моросящим дождем на усеянной градинами дороге, он ехал вровень с господином Зоммером и выкрикивал в открытую дверь машины ту самую расхожую фразу: «Вы себя погубите!» И тут господин Зоммер остановился. Я думаю, он остановился как вкопанный точно на словах «себя погубите», так что отцу пришлось резко затормозить, чтобы не проехать мимо. И тогда господин Зоммер переложил ореховую палку из правой руки в левую, обернулся к нам, несколько раз с выражением упрямого отчаяния ткнул палкой в землю и громко и внятно произнес: «Да оставьте же вы меня наконец в покое!» Больше он ничего не сказал. Только одно это предложение. После чего захлопнул открытую для него дверцу, переложил палку снова в правую руку и потопал дальше, не оглянувшись ни назад, ни по сторонам.
«Этот человек совсем спятил!» — сказал отец.
Когда мы его потом обгоняли, я увидел через заднее стекло его лицо. Он смотрел в землю, поднимая взгляд только через несколько шагов, чтобы широко открытыми, чуть ли не застывшими от ужаса глазами уставиться на дорогу и удостовериться в правильности своего пути. Вода стекала с его щек, капала с носа и подбородка. Рот был слегка приоткрыт. И снова мне почудилось, что его губы шевелятся. Может быть, он на ходу разговаривал сам с собой.
Этот господин Зоммер страдает клаустрофобией, — сказала мама, когда мы сидели за ужином и разговаривали о грозе и происшествии с господином Зоммером. — У него тяжелый случай клаустрофобии, а это такая болезнь, что человек больше не может спокойно сидеть в своей комнате».
«Клаустрофобия в строгом смысле означает…» — сказал отец, «…что человек не может сидеть в своей комнате, — сказала мама. — Доктор Лухтерханд объяснил мне это во всех подробностях».
«Слово «клаустрофобия» латинско-греческого происхождения, — сказал отец, — о чем господину доктору Лухтерханду, по всей вероятности, должно быть известно. Оно состоит из двух частей: «claustrum» и «phobia», где «claustrum» означает «закрытый», или «замкнутый». Тот же корень встречается в слове «клозет» или в названии немецкого города «Клаузен», в итальянском «Чюза» и во французском «Воклюз». Кто из вас может привести мне еще пример слова, в котором скрыто понятие «claustrum»?»
«Я могу, — сказала сестра. — Рита Штангльмайер говорит, что господин Зоммер все время вздрагивает. Дрожит всем телом. У него все мускулы дергаются, такой уж он егоза. Это Рита так говорит. Он только сядет на стул — и уже дрожит. А когда он ходит, то не дрожит, и поэтому ему нужно всегда ходить, чтобы никто не видел, как он вздрагивает».
«В этом он похож на годовалых детей, — сказал отец. — Или на лошадей-двухлеток, которые тоже вздрагивают и дрожат всем телом, когда нервничают, впервые выходя на старт. Тогда жокеи стараются их утихомирить. Потом, конечно, все налаживается или их зашоривают. Кто из вас может мне сказать, что такое «зашорить»?»
«Чепуха! — сказала мама. — У вас в машине этот Зоммер мог дрожать сколько душе угодно. Это никому бы не помешало, подумаешь, подрожал бы немного!»
«Боюсь, — сказал отец, — что господин Зоммер потому не сел к нам в машину, что я употребил клише. Я сказал: «Вы себя погубите!» Не понимаю, как это со мной случилось. Я уверен, он сел бы в машину, употреби я не столь банальную формулировку, например…»
«Глупости, — сказала мама. — Он не сел к вам потому, что у него клаустрофобия и он не может усидеть не только в комнате, но и в закрытом автомобиле. Спроси у доктора Лухтерханда! Стоит ему оказаться в закрытом помещении — хоть в машине, хоть в комнате, — как у него случаются припадки».
«Что такое «припадки»?» — спросил я.
«Вероятно, — сказал мой брат, который был на пять лет старше меня и прочел уже все сказки братьев Гримм, — вероятно, с господином Зоммером происходит то же, что и со Скороходом из сказки «Вшестером весь свет обойдем», который за один день может обежать всю землю. Он, когда приходит домой, подвязывает одну ногу кожаным ремнем, а то бы он не смог устоять на месте».
«Такая вероятность, конечно, не исключается, — сказал отец. — Надо бы попросить господина доктора Лухтерханда подвязать ему какую-нибудь ногу».
«Глупости, — сказала мама. — У него клаустрофобия, вот и все, а против клаустрофобии средства нет».
Лежа в постели, я еще долго прокручивал в голове это странное слово «клаустрофобия», повторяя его на все лады, чтобы не забыть. «Клаустрофобия… клаустрофобия… у господина Зоммера клаустрофобия… это означает, что он не может оставаться в своей комнате… а то, что он не может оставаться в своей комнате, означает, что ему всегда хочется гулять… раз у него клаустрофобия, ему всегда хочется гулять… Но если «клаустрофобия» — это то же самое, что «неохота сидеть в комнате», а «неохота сидеть в комнате» — это «охота гулять», тогда «охота гулять» и есть клаустрофобия… и тогда, значит, вместо трудного слова «клаустрофобия» можно просто сказать «охота гулять»».
