– Это не иллюзион, – возразила она. – Не в чистом виде иллюзион, мы уже это обсуждали. Смешение жанров – разве это не один из ваших принципов?
Она вдруг страшно устала. Как бывало в последние месяцы, оборвала разговор, уверенная, что галантно завершила беседу и распрощалась, и даже вышла… но обнаруживала себя в том же кресле, бессловесную и обессиленную… Грань между словами внутри и словами произнесенными стиралась… До пленки истончились зеркала.
Она сидела, рассматривая большие цветные постеры спектаклей на стенах, ни словом не отвечая обеспокоенному ее молчанием Филиппу.
– Пойми, это еще далеко не отказ, – услышала она. – Просто мы должны просчитать затраты, все взвесить… Дай же нам время!
Анна поднялась и пошла к дверям.
– Энн! – позвал он. Она обернулась.
Он щурился в нервной улыбке, расправлял бородку двумя пальцами, как расправляет юбку прилежная ученица. Да, ведь разговор надо закончить дружественно, оптимистично… Нет, это другое. Он колеблется… драные мысли, драные, как старые носки… Удивительно: такой умудренный стратег многоуровневых интриг – и так невнятен в мыслях.
– Здесь ходят разные сплетни… насчет того, что эта наша гимнастка, несчастная русская… ты знаешь?
– Я слышала, – бросила она, взглядом прочно усадив его в кресло. Еще не хватало, чтобы он руки ей жал напоследок.
Филипп беспокойно двинулся, поерзал… и остался сидеть.
– Извини… я все же хотел бы понять… – растерянно протянул он. – Честно говоря… все у нас ошеломлены. И я даже не представляю, как теперь отнесутся к тебе артисты, если мы все же решим в пользу твоего оформления… Ты не хочешь как-то объясниться?
– Хочу, – сказала она. И объяснилась: длинной, аккуратно переведенной на французский фразой, оценить и одобрить которую могли только ее пьяные цирковые собратья да шоферюги с молокозавода на незабвенной улице Жилянской.
И ей полегчало.
После чего она вышла навсегда, вежливо притворив за собою дверь.
* * *
Поднявшись к квартире Женевьевы, она помедлила и вдруг села на последнюю ступень, пережидая колотьбу в сердце.
Это судорожное трепыхание в ребрах стало возникать недавно, было безболезненным и даже щекотным: будто птенец пытается взлететь, трепеща неоперенными крыльями. Длилось минут пять, не больше, оставляло после себя томительную слабость и погашенные зеркала.
Рывком распахнулась дверь. На пороге стояла Женевьева. Вид довольно истерзанный – драные джинсовые шорты с бахромой и красная майка, чем-то залитая на груди.
– Я видела тебя из окна! – отрывисто бросила она. – Зачем явилась?
Анна поднялась со ступеньки. Видно было, что Женевьева пьяна уже несколько дней – и не только пьяна. Из отворенной двери несло смолистым запахом.
– Зачем ты пришла?! – заорала она. Хриплое эхо прокатилось в подъезде, пересчитав этажи.
Анна мягко втолкнула ее в квартиру и вошла следом.
– Нам нужно объясниться, Женевьев.
Ее голос услышал Говард. Из клетки, накрытой синим платком, раздался дребезжащий вопль:
– Анна! У-ужас! У-ужас!
Видимо, Женевьева накрыла его, чтобы не мешал, и бог знает сколько несчастная птица сидит взаперти и во тьме, питаясь только запахом отравы. Такой необычный запах. Гашиш? Непохоже… гашиш, марихуана расслабляют. А Женевьева сейчас похожа на фурию.
Анна сдернула платок, открыла клетку, сыпанула в плошку семечек из кулька. Бедный всклокоченный горбун сразу выбежал и уселся ей на плечо, второпях что-то приговаривая, жалуясь и покусывая любимице мочку.
– Оставь его! – крикнула Женевьева. – Не сметь! Оставь птицу, ведьма! Ведьма!
– Успокойся. – Анна пересадила попугая на крышу клетки, по которой он принялся бегать, неуклюже переваливаясь.
Она опустилась в кресло. Ах вот оно что: на полу, на столе валяются пустые облатки от таблеток: спиды? кокаин? Да она просто с ума сошла: мешать траву со всякой дрянью!
– Ну что ты стоишь? – спросила Анна. – Женевьев, сядь, ради бога, не ори и не бросайся. Я должна тебе что-то сказать. Ты способна меня слушать?
– Я знаю, кто ты! – выпалила малышка. Она тяжело дышала, пот стыл на лбу застарелой сальной испариной. – И я тебя не боюсь!
– Ну вот и отлично. Сядь.
Та продолжала стоять в дверях, начеку, равно готовая броситься наутек и напасть. На лбу вздулись вены, глаза в сети прожилок. Несчастная Женевьева…
Несчастная Женевьева, которая проживет, к сожалению, долгую, долгую одинокую жизнь, частенько вспоминая вот эти минуты…
– Я знаю, кто ты! – повторила она. – Нам бабушка в детстве рассказывала про таких, как ты. Они сначала змеей вползают в душу, потом наносят удар! Черная злобная ведьма, ты насылаешь смерть! От тебя исходит зло! Только зло! А я не знала, жалкая идиотка… Столько лет…
Говард беспокойно перебирал лапами прутья, распахивал крылья, разевал клюв, бормотал свое «берегите-попугая-ужас-анна-ужас», клокотал, нервничал, не понимая, что происходит между двумя этими женщинами, которых он так любил.
– Заткнись! – крикнула ему Женевьева, не отводя взгляда от Анны, словно боялась упустить малейшее ее движение.
– Послушай, – проговорила Анна. – Мы ведь уже обсуждали это однажды, много лет назад. Я тебе рассказывала про случай в училище… Пойми, я просто зеркало. Просто зеркало. Иногда мне что-то показывают, но мне не позволено ничего исправить, я только отражаю… Мы вообще ничего не можем изменить, Женевьев. Просто все читают эту книгу по складам, по слову, по строчке, запинаясь на каждой букве. А я знаю все содержание. Но не могу заставить автора переписать страницу.
– Нет… нет… – забормотала Женевьева… – Ты заговариваешь меня, ведьма! Я все поняла когда уже было поздно, когда погибла моя любимая! Я хо-чу по-дох-нуть!
От ее крика у Анны в груди опять затрепыхал крылышками птенец. Она непроизвольно сморщилась, и это привело Женевьеву в особенную ярость.
– Это ты, ты послала ее на смерть! Равнодушная, злобная, завистливая змея, холодная, как камень! Бесчувственная тварь! Колдунья!
Да, подумала Анна, судя по всему, она заперта здесь уже несколько дней и напичкана всякой дрянью. Уж очень агрессивна.
– Дай руки, – сказала Анна, потянувшись к Женевьеве. – Тебе станет легче. Поди сюда! Я приведу тебя в чувство.
Та захохотала, отпрянула еще дальше.
– Думаешь, я совсем беззащитная дурочка?! Ты вертела мною столько лет! Столько лет была для меня светом в окошке… Как я ждала твоих приездов! Как лежала тут одна, подушку грызла под грохот твоего отъезжавшего мотоцикла, твои жесты перебирала, каждое твое слово! Все надеялась… столько лет! И вот, когда я освободилась от тебя, сбросила тебя, как ветошь, ты не простила, нет! Не простила. Ты и теперь уверена, что всесильна, правда?! Но я тебя не боюсь, не боюсь! Если ты такая всевидящая, ведьма Моргана, скажи, что я сейчас собираюсь сделать?! Ну, скажи?! Увидь в своих зеркалах! Не можешь?! Не мо-о-ожешь…
– Ну почему же, – с усталой жалостью проговорила Анна. Шершавая скука опять навалилась и ворочала, ворочала ее, подминала. – Ты собираешься меня убить.
Женевьева мотнула головой, будто ее ударили по щеке, привалилась к стене. В тишине слышно было только бормотание Говарда и прерывистое дурманное дыхание Женевьевы. Мелкими шажками она семенила вдоль стены, заходя Анне за спину…
Та сидела, не оборачиваясь; затылком, плечами, шеей чувствуя каждое движение Женевьевы… Надо оборвать это наркотическое безумие, подняться, оставить навсегда и этот дом…
Но пульс ее уже замедлялся, температура стремительно падала, тело погружалось в вязкую ледяную глину. Первыми, как обычно, холодели и отвердевали ноги.
Женевьева прыгнула ей на спину. Навалилась, сомкнув руки на шее.
Анна не дернулась, не шевельнулась… Так и осталась неподвижной, только шея под руками рычащей, стонущей Женевьевы все больше остывала… коченела…
Говард заметался по прутьям в страшном смятении. В звуковой перебор его старческого клекота и скрипучих воплей добавился женский плач, стоны, заливистая телефонная трель… И когда Анна в кресле застыла и окаменела, когда воцарилась глухая известковая тишина, в которой несчастным щенком скулила Женевьева, Говард взлетел и клювом ударил хозяйку в затылок.
Та словно и не почувствовала; сомкнув на горле у Анны ватные руки, пыталась давить сильнее, сильнее, но, как в страшном тягучем сне, эта окаменелая шея не поддавалась. Говард налетал и бил Женевьеву в голову, в лицо… По лбу у нее поползло что-то горячее, заливая глаза, капая красным на рыжую макушку Анны… И расцепить свои клешни Женевьева уже не могла. Лишь когда обезумевший Говард стал долбить ее руки – они разжались.
Она сползла на пол, за спинку кресла, свернулась, окровавленными руками защищая лицо. И долго лежала неподвижно, тихо скуля… Ей чудилось, что она – ось карусели, и кто-то забавляется, разгоняя вокруг нее комнату все быстрее, быстрее. Даже с закрытыми глазами она словно бы видела кресло, в котором сидит… Но кто в нем сидит?
