— Ничего, я сейчас схожу, досок спрошу, — успокаивает Михаил Николаевич. — Досок раздобуду, по доскам мигом проскочим.
Вокруг темно, я вся дрожу от холода.
— А ну, давайте дуйте отсюда — бегом! — велит Ольга Николаевна. — Заболеете тут от сырости. Недалеко осталось, чем ждать, быстрее добежать.
— Да, я уж чую — до утра не продвинемся… — кряхтит шофер.
Мы с Машей слазим с грузовика и бредем вдоль забора. Ноги скользят и вязнут в глине. Мелкий дождик моросит сверху. Ольга Николаевна догоняет нас и накидывает мне на плечи свой платок.
— Ага! — говорит Маша. — Укутали крошку.
— Заревновала! Мне, может, за нее перед матерью ее отвечать. Мать ее мне голову снимет, если она заболеет.
— Понятно, — говорит Маша, — за меня тебе никто голову не снимет.
Вот наконец и калитка. Собака, насквозь промокшая, увидев хозяев, принимается радостно прыгать. Потом она замечает меня, хочет залаять, но Ольга Николаевна прогоняет ее:
— Пошла ты, Альма, к свиньям! Только тебя недоставало! Поля! Полина Иванна! Где ты запряталась?
Маленькая женщина в ватных штанах и вязаной кофте выскакивает на крыльцо.
— Приехали? Батюшки! А я уж и не ждала! Думала, завтра будете. Погодите: воды принесу — ноги обмыть.
— Ноги — ладно! — говорит Ольга Николаевна. — Ты лучше чаю нам поставь. Промерзли насквозь. Варенье у нас какое-нибудь осталось?
— А как же! Конечно, осталось. Кого ж мне тут было вареньем потчевать? И клубничное имеется, и вишневое, и малиновое — любое, на вкус!.. Сейчас чаю накипячу… Кабы знала, что приедете, давно бы поставила. Теперь только горяченького хлебнуть да в постелю залечь!
— Кому в постелю, а кому барахло таскать, — вздыхает Ольга Николаевна. — Одеяла небось до осени не просушим…
— А зато поливать не надо! — радуется тетя Поля. — Вона как полило — загляденье! На три дни хватит!
Я просыпаюсь, открываю глаза. Где это я? На даче… Одна… Сад за окном, солнышко блестит на мокрых листьях… Папа и мама приедут завтра. Сегодня я могу делать, что хочу. Кто-то там возится на грядках с клубникой… Тетя Поля…
Я выхожу на крыльцо. Собака подымает голову, смотрит на меня, но не лает. Пойду проведаю теленочка. Корову зовут Дочкой, а теленка — Субботкой, потому что он родился в субботу. Так Ольга Николаевна сказала.
Сама она стоит посреди двора — в серых полотняных штанах до колена и клетчатой рубашке, — варит что-то на железной печке. Волосы у нее расчесаны на прямой пробор и заплетены в две косички, закрученные крендельками над ушами. Марья Трофимовна закалывает пучок на затылке, Наина Ивановна делает шестимесячную завивку, мама просто подстригает волосы (они у нее сами вьются), а таких крендельков, как Ольга Николаевна, не делает никто. Мне вообще-то нравится ее прическа. Может, я, когда вырасту, тоже стану делать себе такие крендельки.
— Кого ищешь? — спрашивает Ольга Николаевна. — Субботку? Нету их. Поля в стадо угнала. Если хочешь, пойдем со мной в полдник доить.
Конечно, я хочу. Я еще никогда не видела, как доят коров.
— А пока беги, помоги Маше воды набрать.
Маша набирает воду из колодца и сливает в огромную бочку в углу сада. Колодец глубокий-преглубокий, нужно долго крутить железную ручку, пока ведро подымется наверх. Когда оно подымается, Маша подхватывает его одной рукой и ставит на край сруба. А потом переливает в другие ведра, на земле. И несет к бочке. Я не могу поднять два ведра сразу, только одно, и то еле-еле.
— Слабосильная команда! — фыркает Маша. — Давай крути, я сама буду таскать.
Я кручу ручку. Железная цепь наматывается на толстое бревно. Вот показалось ведро. Одной рукой мне его не удержать. А если возьмусь двумя, придется отпустить ручку. А вдруг она начнет раскручиваться обратно? Что, если ведро перетянет меня и я полечу вниз?
— Пусти, — говорит Маша, — и этого не можешь. Что ты вообще-то можешь?
Она переливает воду и чуть-чуть подталкивает бревно. Цепь раскручивается, раскручивается, звенит — быстрей, быстрей, — ведро несется вниз, железная ручка, как бешеная, колотится внутри бревна и описывает в воздухе серые круги. Маша слегка придерживает, тормозит бревно ладонью — чтобы не слишком шибко крутилось. Нет, я бы ни за что не согласилась дотронуться до этого бревна, когда оно так вертится и стучит…
Плюм-м-м, па-а! — доносится из гулкой глубины. Бревно замирает, чуть-чуть покачивается из стороны в сторону, вода набирается ведро.
— Крути! — велит Маша.
Я кручу. Ведро выползает наверх. Солнышко блестит на его новеньких, будто надраенных, боках. Вода плещется потихоньку, сверкает серебряными чешуйками… Маша наклоняется и пьет. Мне кажется, она пьет не воду, а одни только солнечные блики. И по лицу у нее скользят солнечные зайчики…
— Лед прямо! — сообщает она и — раз — подхватывает и опрокидывает ведро.
Тугая широкая струя закручивается, шлепается в ведро на земле.
— Ну, теперь отпускай! — командует Маша. — Отпускай, кому говорю — не бойся!
Я боюсь.
— Да ну тебя, пусти!
— Не ругайся на нее! — Тетя Поля выскакивает из калитки. — Плесни-ка мне сюда. — Она ставит на землю эмалированное ведро — снаружи зеленое, внутри белое, в нем держат воду для питья. — Махонькая она еще, вырастет — выучится!
— Махонькая! — фыркает Маша. — Я в ее годы все делала.
— Так ты, голубка, тут и родилась, возле этого колодца. А она у нас всего ничего, без году неделю. Небось еще не хуже тебя справится!
Нет, я никогда не справлюсь… Даже и думать нечего.
— Ма-а-а-ша! — кричит с участка Ольга Николаевна. — По-оля! Есть идите! Стынет!
Приезжают папа с мамой и вместе с ними наши вещи: мой топчан, мамина кровать, папин письменный стол, кухонный столик. Интересно, как же бабушка там, в Москве осталась без столика?
— Давай дадим Альме кусочек сахару, — предлагает папа. — Чтобы она знала, что мы к ней хорошо относимся.
Я кидаю Альме сахар, она проглатывает его, даже не распробовав.
— Мама, дай еще кусочек!
— Зачем?
— Альме.
— Ну вот еще, собаку сахаром кормить! Новости! В крайнем случае, можешь дать ей ломтик хлеба.
Я кидаю Альме хлеба, она ловит его на лету и проглатывает.
— Мама, дай еще.
— Хватит, хватит. Завтра дашь.
— А ты погладь ее, — говорит Ольга Николаевна. — Не бойся, погладь, погладь! — Она берет мою руку и кладет Альме на голову.
Альма вытягивает вверх морду, нюхает мою ладонь, но, ничего в ней не найдя, ложится.
— Вот что: пойди-ка погуляй с ней, — решает Ольга Николаевна. — Она будет рада. А то засиделась на цепи.
— Что вы, Ольга Николаевна, милая! — пугается мама. — Она же ее не удержит!
— А зачем ее держать? Она и так никуда не убежит. Она у нас умная собака, ученая, все понимает. Это она на своем участке на чужих кидается, а так она человека никогда не тронет. Михаил Николаевич ее у военного одного купил. Санитаром на фронте была, раненых вытаскивала. А теперь Машуню нашу на санках катает.
— А меня она может покатать?
— Если зимой приедешь, и тебя покатает.
Мы идем по поселку — я и Альма. Альма то и дело отбегает в сторону, обнюхивает заборы, деревья, выкапывает лапой какие-то корешки, но потом возвращается ко мне. Хорошая собака, послушная. Жалко, что девочки из класса не видят, как я гуляю с собакой. Я даже могу погладить ее.
Мама ставит в кошелку кастрюльки со вчерашним обедом — в доме творчества много дают, мы всего не съедаем.
— Поеду посмотрю, как она там… Голодная, верно, сидит, дуреха старая…
— Купи мне в городе папиросок, — просит папа.
Он пишет новый роман. Не совсем новый, он его уже писал до войны — про Магнитку, но теперь он пишет его по-другому. Он говорит, что тот, довоенный, устарел.
— Мама, оставь нам хлебушка.
— Зачем? Вы обед получите.
— А может, мы раньше есть захотим.
— Да уж, действительно! Будто я не понимаю — собаку хлебом откармливать.
— Смешно, Нинусенька, тащить в такую даль кусок засохшего хлеба, когда в твоем собственном доме имеется булочная.
— Да, невероятно смешно! — Мама запихивает хлеб поглубже в кошелку.
— Ты сама все время повторяешь, что тебе нельзя таскать тяжести.
— Не такая уж великая тяжесть… И вообще, ты знаешь, Павел, что я думаю?
— Нет, этого я знать никак не могу.
— Надо отказаться от третьей курсовки. Вполне достаточно двух.
— Не занимайся, мой милый Кисик, крохоборством.
— Ничего себе крохоборство — больше тысячи рублей! Сейчас разбазарить просто так, за здорово живешь, а потом опять мучиться, одалживать по копейке у соседей.
— Будем надеяться, что одалживать нам больше не придется.
— Ну да, конечно, — ты вечно утопаешь в прекрасных мечтах. А на деле все выходит иначе. Ладно, надо идти, а то опоздаю, потом два часа торчать на этой проклятой платформе. Держи! — Мама сует мне в руки кошелку. — Проводи меня. И смотри, веди себя хорошо, с участка никуда не выходи. Напоминай отцу про обед, а то, я знаю, погрузится в свои высокопарные размышления и все на свете проворонит.
