Я выхожу через заднюю калитку к колодцу. Мне нравится сидеть здесь, здесь тепло и тихо — знойно, душисто. Днем тут почти никого не бывает, только соседская девочка Тася иногда пасет козу с козлятами в проходе между заборами. Один козленок у нее беленький, а другой серый — как в песне: «Один серый, другой белый, два веселых гуся!» Но козлята даже лучше, чем гуси, с ними можно поиграть, их можно гладить.
Мы с Тасей сидим и разговариваем, а коза и козлята щиплют траву. У Таси есть два брата и две сестры. Один брат старше ее, ему десять лет, а остальные все маленькие.
— Хорошо тебе, — говорю я. — А у меня никого нет.
— Чего уж хорошего!.. — хмыкает она. — Сидеть с ними да нянчиться… Я из-за них и учусь плохо. Целый день по хозяйству, уроки-то когда делать? И в школу мамка не всякий день пускает… Я замуж не пойду, ни за что не пойду, ни в жисть! Одна буду жить. Только чтоб комната какая-никакая была… Хоть три метра, да своя. Без никого чтобы… Ой, батюшки! Смотри, чего он наделал!
Я смотрю, но ничего особенного не вижу. Серый козленок просунул голову в наш забор — там, за забором, трава выше и сочнее. Ну и что? Пускай себе ест на здоровье.
— Погибель ты моя! Во всякую дырку морду свою окаянную тычет! — ругает его Тася и пытается вытащить обратно.
Козленок жалобно мекает, но голова никак обратно не вылазит. Тася тащит изо всех сил, козленок плачет, вырывается у нее из рук, бьет копытцами.
— Беги, с той стороны толкай!
Я толкаю голову изнутри, Тася тащит снаружи — ничего не получается.
— Да что ж она, выросла, что ли, башка твоя проклятая? — плачет Тася.
— Не тяни, — говорю я, — а то мы ему голову оторвем. Я лучше пойду Ольгу Николаевну позову.
— Не зови, не надо! — пугается Тася. — Мамка узнает, прибьет меня. Скажет, недоследила… Что теперь делать-то? Что делать-то?..
Я не знаю, что делать. Мне жалко Тасю и жалко козленка. Мы уже совсем открутили ему шею.
— Я ее попрошу, чтобы она никому не говорила, — обещаю я.
Ольга Николаевна приходит, но тоже ничего не может сделать.
— Ну да, — говорит она, — голова-то у него остренькая, в эту сторону пролезла, а обратно — никак. Пойду Михал Николаича позову, пускай распилит планку.
— Ой, что мне за это будет! — ревет Тася. — Ой, что будет!.. Мать всю шкуру спустит…
Приходит Михаил Николаевич.
— Что ж делать, — говорит Ольга Николаевна, — придется, верно, распилить.
— Вот еще! — сердится Михаил Николаевич. — Тоже скажешь! Один гвоздь выдернуть, да и отодвинуть планку.
Он приносит клещи, выдергивает гвоздь, освобождает козленку голову.
— И больше не води их сюда! — говорит он Тасе. — Нечего! На лугу вон места полно!
Тася продолжает всхлипывать и утаскивает козу с козлятами домой. Михаил Николаевич ставит планку на место и вбивает гвоздь.
— Вот уж, — ворчит он, — бабий ум: пилить! Придумать такое!..
— Хорошо, что съездила, — говорит мама. — Проходила мимо хозяйственного на Ленинградском шоссе, смотрю — миски дают! Купила три штуки. Надоели наши алюминиевые — чистишь их, чистишь, а они все равно чернеют. И вообще отвратительные. А эти эмалированные, аккуратненькие, приятно в руки взять.
— А что ты мне купила? — спрашиваю я.
— Тебе? Почему я должна что-то тебе покупать? Что я могу тебе купить?
Ольга Николаевна всегда что-нибудь покупает Маше, когда ездит в Москву. Всегда находит для нее что-нибудь такое…
— А, я знаю, — говорит мама, — одна из трех мисок будет твоя. Можешь выбрать любую.
Я не могу выбрать любую, я могу выбрать только коричневую: остальные две синие, как же я буду различать, где моя, а где не моя?
Папа не хочет новых мисок. Он говорит, что привык к алюминиевым и что они больше.
— Ольга Николаевна, милая, — говорит мама, — не знаю, как быть…
— Что такое, Нина Владимировна? Что случилось? — Ольга Николаевна разгибается над грядкой.
— Не хотелось бы затруднять вас, но, честно говоря, не вижу иного выхода…
— Да в чем дело, говорите уж, не пугайте.
— Нет, пугаться незачем, я просто подумала: может, Маша сходила бы за нашим обедом? Светку одну боюсь посылать, она не справится, а Павел, — мама тяжко вздыхает, — как уехал вчера, так и пропал. Видно, опять к дружкам своим любезным завалился. Сколько ни просишь, сколько ни говоришь! А я тяжело больной человек, мне станет плохо, дурно — тащиться по такой жаре!..
— Господи, Нина Владимировна, да о чем разговор? Конечно, сходит, — соглашается Ольга Николаевна. — Отчего не сходить? Подумаешь, какие затруднения!..
— Да, пожалуйста, если это не нарушает ваших планов…
— Ма-а-а-шу-а! — кричит Ольга Николаевна громким голосом. — Ну-ка, боевое задание: в дом творчества за обедом. Одна нога тут, другая — там! Да в магазин по дороге загляни, сахару купишь — если будет — и рису два кило. Ясно? Погоди, я тебе деньги дам… — Она обтирает руки об штаны и идет в дом.
— Машенька, Светка вам покажет, куда обратиться, — объясняет мама, — ее там знают.
Мы идем через лес. Я тащу пустые судки, а Маша на ходу мастерит дудочку. Выскабливает перочинным ножичком отверстие в прутике и просверливает дырочки. Просверлит дырочку и пробует — как получается. Дудочка свистит тоненько-тоненько, как комар.
— Дай попробовать! — прошу я.
— Иди ты знаешь куда!..
— Куда?
— На хутор бабочек ловить! — И нарочно со всей силы свистит своей дудочкой мне в ухо.
Ничего, я ей это запомню…
Перед магазином очередь.
— Я за вами, — предупреждает Маша какую-то тетку. — Мы только в дом творчества быстренько сбегаем и сию минуту обратно.
— Бегите, — соглашается тетка.
Мы возвращаемся с полными судками, но той тетки уже не видно. Наверно, прошла наша очередь.
— Подумаешь! — говорит Маша и начинает проталкиваться к окошечку. Ее не пускают, отпихивают, она спорит: — Мы стояли! Да! Мало ли что вы не видели! Мы вас тоже не видели!
В конце концов она умудряется просунуть в окошечко деньги и получить, что ей надо.
— Хочешь, пойдем, скупнемся? — зовет она, а сама уже бежит к пруду.
Я не знаю, хочу я или нет, я никогда еще нигде не купалась — ни в пруду, ни в реке, только дома в ванной.
— Мама будет ругаться…
— Подумаешь! Откуда она узнает? Не хочешь, не надо! — решает Маша. — Сиди тут, сумку сторожи.
Она сбрасывает на землю юбку и кофточку и прыгает в воду. Я сижу на берегу и смотрю, как она плавает, кувыркается, ныряет. Может, и мне немножечко зайти?
Я задираю подол сарафана и осторожно ступаю в воду.
— Плыви, не бойся! — зовет Маша.
«Плыви!» Как будто я умею плавать!.. Я не умею… Вода теплая, но дно какое-то рыхлое, скользкое. Упаду еще, чего доброго… Лучше вылезу обратно.
Откуда-то появляется лодка, в ней двое парней — наверно, деревенские, тела у них загорелые, а волосы добела выцвели на солнце.
— Машка! Здорово! — кричат они. — Залезай давай!
Маша цепляется за борт, парни втаскивают ее в лодку и принимаются грести. Лодка уходит к другому берегу. Я уже не вижу ее.
Я сижу и сижу возле наших судков и Машиной сумки. Что мне делать? Без Маши нельзя возвращаться… А ее все нету и нету. Как сквозь землю провалилась! Что ж, буду ждать… Еще час, так и быть, подожду, а потом возьму и уйду.
Наконец она показывается — идет как ни в чем не бывало по берегу и машет рукой — не мне, кому-то другому.
— Смотри, не проболтайся, что на пруду были, — предупреждает она, застегивая юбку. — А то язык оторву!
Я и не собиралась пробалтываться.
— Пришли? Боже мой, я уже не знала, что думать! — кидается к нам мама. — Называется, пошли за обедом! Павел отправился вас искать.
Маша пожимает плечами.
— Где же вы столько времени пропадали?!
— В очереди стояли…
— В какой очереди? При чем тут очередь?
— В магазине…
— Боже мой!.. Нет, это надо придумать! Мне уже плохо сделалось. После такой нервотрепки не захочешь никаких обедов!
— Машка, стерва! — кричит Ольга Николаевна с террасы. — Ты что купила? Это же ириски!
— Ты сама велела.
— Ты что, сдурела? Я сказала — рису!
— Ты сказала: ирису.
— Ну, я вижу, ты совсем рехнулась, девка! Неужели бы я велела купить два кило ирису?
— Откуда я знаю?..
— Давай тащи обратно!
— Так уже закрыто…
— Ну погоди, отец тебе покажет!
Я выхожу на крыльцо. Альма приподымается, машет хвостом. Наверно, думает, что я ей что-нибудь дам. У меня ничего нет. Ольга Николаевна варит обед на печке перед сараем.
— Можно я пойду погуляю с Альмой?
— Не надо, Михал Николаич ругается, что собака без толку по поселку бегает.
Гулять нельзя. Ничего нельзя. Что же делать? Я присаживаюсь возле Альмы на корточки.
