(конец вводных)
----
Георгий, решительно подходящий к крайностям и даже перешагивающий через них, часто вспоминает вечерние разговоры с Извилиной, и то как пытался раз и навсегда уяснить — почему подобное, вдруг или не вдруг, но стало возможным по России? И почему именно в России? Не могли те уроды найти себе другого государства? Как умудрились скрыть, запудрить мозги?
" — А как такое возможно сейчас? — взрывался горьким гневом Извилина. — В 1918 году мандат, то есть, разрешение на «корреспондентскую деятельность» от новой власти, получили 40 человек. Из них 39‑евреев и только один — русский, проверенный, прикормленный к тому же находящийся за границей. Монополия на информацию — это не просто раз! Потому называть их следует, как произошло по факту, что скрывают — Первая Еврейская Национальная Революция от 1917 года, за немецкие деньги, иностранными штыками! Государственный переворот, но фактически — интервенция. И Вторая Еврейская от 1991 года. Ту и другую готовили долго и тщательно. Нет им разницы. Только деньги на этот раз американские. Фактически — опять интервенция, и опять прямыми потомками тех, кто уже проделал это с Россией. Есть две вещи, которые невозможно кому–либо перепоручить в таких делах — это дела расстрельные и дела информационные. Так в чем разница между сегодняшними и теми днями? В том, что мандаты на информацию опять разданы тем же, и что вещать определяют еврей Познер со своим американским гражданством, еврей Пархоменко со своего «Эхо Москвы» — не просто искривленного эха, а эха исключительно еврейского, что, как сам понимаешь, рикошетит втройне, еврей Соколов, испоганивший русскую фамилию, или всякие иные Сванидзе? А расстрелами крестьян занимается ли еврей Чубайс, а до того, главный его сподвижник Гайдар — Руденберг, потом Кириенко — Израитель и главминистр всей Руси — Непотопляемый Греф, с цинизмом заявляющий, что сегодня в собственного крестьянина Россия вкладывает в сорок раз меньше, чем европейские страны, и это, как ничто лучше, доказывает его конкурентоспособность? Что это, как не расстрел крестьянства?..»
«А с 90‑х «Известия» — это Голембиовский; а «Комсомольская правда» — Фронин; а «Московский комсомолец» — Гусев — Драбкин; «Аргументы и факты» — Старков; «Труд» — Потапов; «Московские Новости» — Карпинский; «Коммерсант» — Яковлев — Гинзбург; «Новый Взгляд» — Додолев; «Независимая Газета» — Третьяков; «Вечерняя Москва; — Лисин; «Литературная Газета» — Удальцов; «Гласность» — Изюмов; «Собеседник» — Козлов; «Сельская Жизнь» — Харламов; «Совершенно Секретно» — Боровик… И тут я тебе только самые крупные называю — по тиражам, говорил Извилина. — Есть там русские, да хотя бы один? Пусть не смущают русские псевдонимы — ни одного этнического русского здесь нет — прием старый, здесь все проверенные, утвержденные на должность собственным кагалом, да ни встретишь ты иных во множестве сколько бы значимых издательств — сотнях других помельче. Может ли что–то твориться без их ведома? Нет! Публиковать будут только в собственной трактовке. Собственные 69. Публиковать или умалчивать… Первая монополия — это монополия на информацию…»
«Монополия на денежные средства — два! Финансы, государственная банковская система. Все! Ужравшиеся от продажи стратегического сырья России, уже не знающие куда девать деньги, но лишь бы не вкладывать их в Россию, прячущие их в США и Европе, вкладывающие их в чужую промышленность под стыдливым названием «российский стабилизационный фонд». Фактически — денежный залог, какой там вносят за поручительство, что подозреваемый в любой момент, по требованию, явится в суд. А не явится, поведет себя не «так» — будет объявлен виновным и потеряет все…»
«…В Москве сегодня, но это по самым скромным подсчетам, 90 тысяч граждан Израиля, и это не жители, то есть, это не просто жители — это управленцы! С 1917 по 1937 год еврейство играло определяющую роль в России, потом просто очень большую, что они сочли своей национальной трагедией, а с 1991 снова определяющую — опять буквально на все и вся…
— Нужен новый 1937? Так? — терялся Георгий. — Или уже и этого недостаточно?
Извилина молчал, но так угрюмо, что переспрашивать не было никакого желания…»
Георгий, чуточку рассеянный, как всякий человек получивший домашнюю думу в дорогу, сидит в опрятном доме у человека, которого ему отрекомендовали, как «председателя» — должности, по нынешним временам, не столь влиятельной. Как гостю, ему, согласно старому обычаю, заменена скатерть, и хозяйка суетится накрывает на стол. Особо внимательный к мелочам, уже отметил себе, что даже здоровкаются — здоровья здесь желают не дежурно, а душевно. Сказывается совсем другой, размеренный уклад. Неторопливость работы с утра до вечера. Слушает хозяина.
— Ну, хорошо, приедет к нам Гайдар, какой другой Греф или опять же — Чубайс… И скажи на милость, как далеко он от своего бронированного лимузина отойдет, прежде, чем навозные вилы в бок воткнутся?
— Ненавидите?
Председатель вздыхает.
— Сложно все. Ненависть — нехорошее чувство, оно кишки палит, грудину жжет. Тут больше от брезгливости. Гадину, что ребенка укусила, положено задавить, рубануть пополам лопатой и еще несколько раз на мелкое, чтобы не отросло ничего. Нельзя в этом мире нам ходить рядом. Всегда следует убить, даже если не кусила, а только примерялася, если в дом твой заползла. Хоть и говорят теперь, что полезные они, да и мне, например, убивать всякого гада очень даже брезгливо — это все равно, что жабу давить, но надо для пользы общего. Задавишь, глядишь, дождь пойдет, — высказывает он известную народную примету. — Очистит все… Ненависть? — задумчиво повторяет он. — Ненависть слишком сильное чувство. Брезгливость, презрение, отвращение к их поступкам, к их образу жизни — вот все это присутствует в полной мере. А ненависть? — покачивает головой Председатель, будто не может избавиться от этой занозливой мысли. — Когда совесть раздавали, ихние дома не ночевали — прятались кто где.
В русской глубинке чаще попадались те, кто так и не «облучился», умудрился остаться русским — они не множились ненавистью, были сыты презрением. Отгораживались брезгливостью, ставя заборы своей жалости.
Чем больше зверь, тем больше пространство ему нужно — Георгий, когда выпадала пауза, где бы ни был, имел неистребимую привычку шататься по округе — расспрашивать про «жисть». И поскольку в этой «жисти» был он свой — легко вписывался, перенимая характерные привычки, подстраиваясь в каждой местности под тот едва уловимый ритм общего понимания «ситуевины» и индивидуальности всякого собеседника — сходиться с людьми на полном откровении ему было легко.
— Председатель — это не звание, не должность — прозвище у меня такое.
И словно на зуб пробует — покатав во рту, сплевывает с горечью:
— Председатель!
Георгий молчит — видит: человеку надо выговориться.
— Пора отстреливать, по узелкам пройтись, спрямить те посреднические линии, пока окончательно не пустили по миру! — говорит Председатель. — Общая мотивация есть. Похмелье — опять же мотивация и основательная. В жестком похмелье совершаются многие чудеса. Не дразни похмельного! Вся Россия в похмелье. Чего больше всего враг боится? — зло шутит он. — Что у нас водка кончится, что телевизоры сломаются! Что начнем смотреть во все стороны трезвыми глазами и прикидывать — как в такой яме оказались, по чьему–такому умыслу? И тут уже направлять не надо, тут кто первый пальцем ткнет…
Качественно отстреливать надо было в девяностые, а теперь едва ли не поздно, — думает Георгий. — Было время стрельб, словно российская природа специально создавало ситуации, чтобы бизнесмены среднего и низового звена не слишком уж размножались на ее теле — теле России. Сейчас же, если отстреливать тех, чья собственность вдруг в одночасье взросла всего на одном слове, которое повторяли себе другие — «обобрали!» — мера недостаточная, чтобы… — так и недодумывает собственную мысль.
— Мы выжили потому, что технику не раздали по личным хозяйствам, а оставили на балансе колхоза, правда, пришлось переименоваться в самоуправление. Колхозом сейчас называться — гусей дразнить. Как нас не срамили, не пытались кислород перекрыть — выжили. Да ты посмотри, что у остальных делается — техника давно в землю вросла, а наша, худо–бедно, еще дышит. Земли, конечно, каждому дому нарезали — по гектару, а под угодья по два, но вот если надо на личное хозяйство какую технику — пиши заявку, а расплатись трудоднем.
Георгий сам бы мог многое порассказать — мог бы, к примеру, о птицефабриках, которые бульдозерами сносились вместе с курами — ради поставок «Ножек Буша». Убийство хозяйств России было поставлено на поток. Наряду шла и психологическая обработка обывателя — поток статей о неэффективности хозяйствования социализма, а заодно тихой сапой подведение новых законов о недровладениях. И союзный парламент расстреливали за то, что не давал переписать всеобщую собственность под всякое акцизное владение «Абрамовичей». Крупнейшую авиакомпанию мира — «Аэрофлот» — раздробили на 418 мелких компаний. Чем не диверсия? Им не обеспечить надлежащее содержание и обновление самолетного парка, да и не стремятся — «деньгу качают». Естественно, самолеты стали падать. Взрывы метана, гибель шахтеров. Порой месяца не проходило, чтобы очередных не завалило. Причина? — Разрушение инфраструктуры. Следствие? — «Реформы» в экономике. Чем не диверсия? Да, чего не коснись! А все вместе — государственная измена. Диверсанты на госслужбе, наемники иностранного капитала… Разгром тысяч и тысяч колхозов и совхозов, с целью подсадить страну на иглу внешних поставок продовольствия. Превращение страны в сырьевой придаток. Уничтожение будущего. Не диверсия? Нефтяные деньги на закупку продовольствия, предназначенного странам «третьего мира», того самого, пропитанного консервантами, давно запрещенными в «цивилизованных» странах, но, тем не менее, продолжаемыми этими «цивилизованными» странами массово выпускаться — скрытая генетическая бомба уничтожения населения ставшего лишним. А уничтожение, да подмена коренного населения на людей для которых эта земля чужая… Не диверсия?
