Вопрос поставил судью в тупик. Он повернулся к шпику и шепнул ему что-то.
— Он не знает, ваша честь, — подсказал я. — Я его спрашивал.
Судья ткнул в меня пальцем и приказал увести пьяного в его кабинет.
Я возразил. Я не собирался идти в кабинет, пока не отпустят безвинного француза. Шпик заломил мне руку.
— Ай! — заорал я. — А есть у этого человека право выкручивать мне руки?
Судья увернулся от ответа наилучшим образом. Он обернулся к французу и сказал:
— Вы свободны.
— Мы должны извиниться перед ним, — сказал я.
— Не дергай тигра за хвост, — посоветовал шпик.
— По-моему, мы должны извиниться, — настаивал я. — Представьте, что такая ситуация приключилась с нами в Париже. Вы все визжали бы и требовали прислать десантную дивизию…
Судья стукнул молоточком. Копы увели француза. Я его больше не встречал.
Сцена следующая: тускло освещенная маленькая комната где-то внутри здания, и судья, снимающий судейскую мантию. Он прикурил, обернулся и уставился на меня.
— Неужели не помнишь?
Я вгляделся в покровы власти, маска слетела, и я узнал Жука Уайнштейна, или, как его официально называли, Вена Уинстона.
— Жук! — воскликнул я. — Черт побери, да это же Жук!
— Угу, — буркнул он. — Он самый!
— Сменил зубы? — спросил я.
Кличка Жук пристала к нему в связи с выдающимися вперед мощными боковыми клыками.
— Да, — ответил он. — По сравнению с тем, как я вообще изменился, зубы — ерунда.
— Какого черта ты ошиваешься здесь?
— Какого черта ТЫ ошиваешься здесь? — переспросил он. — Давай лучше выпьем.
Он сунул руку за книги по юриспруденции, стоящие на полке, и вытащил оттуда кварту виски.
Глоток напитка разогнал остатки тумана в моей голове.
— Как же долго я этого хотел! — сказал я.
— Чего? — спросил он, поднимая бокал. — За встречу!
— Обгадить свои рекламы! — повысил я голос. — Скажи мне, Жук, как тебе тут?
— Как ТЕБЕ тут?
— Прекрати отвечать вопросом на вопрос. Как тебе тут сидится, как работается? Представитель, ха-ха…
— Что? — не понял он.
— Ты прекрасно знаешь, что. Представляешь власть ублюдков и сукиных детей.
— Терпение, мой друг, мы ждем.
— Все это дерьмо, судья. Почему все должно идти именно так, а не иначе?
— Что все?
— Все, все, все!
— С тобой все в порядке?
— Да. Кризис близок. Я не просто пьян, знаешь ли. Все гораздо сложнее. Не надо валить все на алкоголь.
— Вижу, — сказал он. — Гораздо сложнее.
— И конца края такой жизни не видно, Жук.
— Что с тобой случилось?
— Когда?
— С последней встречи.
— Со мной случилось ОНО.
— Что такое ОНО?
— Ты был на войне?
— Я записался добровольцем на следующий день, как Гитлер послал Рундштейна через польскую границу. А ты?
— Понял. Ты помнишь, когда вернулся, то все, казалось, выглядит вселенским сумасшествием? Помнишь, судья?
— Да, помню.
— Так происходит, когда ты зришь в корень. Затем тебя опутывают продвижениями по службе, деньгами и вот этой мантией, что висит в шкафу. Но тогда, в 45-м, недели две или три у тебя было просветление. Ты помнишь? Плесни еще!
— Наливай сам!
Я плеснул. Мы посидели молча. Мое дыхание сбилось.
— Ты уверен, что ты в порядке? — спросил он.
— Никогда не ощущал себя самим собой до этого дня. Хочу отправить две телеграммы. Ты должен помочь.
— Помогу. А кому они?
— У меня две работы. Собираюсь совершенно официально уволиться с обеих. Раз и навсегда.
— А почему не утром?
— Утром голова не будет такой чистой.
Раздался стук в дверь. Он пробурчал что-то, разрешающее одному из шпиков войти. Шпик выглядел теперь немного по-иному — обыкновенный здоровяк-ирландец. В руке у него был мой злосчастный коричневый пакет.
— Может, вы хотите взглянуть, судья Уинстон? — произнес он.
— Что это? — спросил Жук.
— Загляните внутрь, сэр.
Я промолчал. Жук взглянул внутрь пакета.
— До меня что-то не доходит, — сказал Жук. — Что это, сержант?
— Мусор, — ответил шпик. — Обыкновенный мусор. Но когда детектив Шерли попробовал забрать у задержанного пакет, тот сшиб с ног детектива.
— Он сшиб полицейского с ног? — спросил судья.
— Да, сэр.
— Тсс! — зашипел я.
Ирландец покосился на меня и продолжил:
— Я подумал, что вам не помешает взглянуть. Задержанный придавал значение содержимому пакета. Вы понимаете, судья? По-моему, это — важная улика.
— Спасибо, сержант! Вы правы, это — важная улика.
Шпик кивнул и вышел.
Судья посмотрел ни меня. В его облике снова появилось что-то судейское.
— Эдди! — сказал он. — Зачем ты таскаешь с собой дерьмо?
— Это противозаконно?
— Прекрати огрызаться. Я просто спросил, зачем тебе мусор.
Я долго думал, как бы получше ответить. Принятое раньше решение быть всегда искренним налагало обязательства: я собрался с мыслями и приготовил правдивый отчет о пакете. Я думал, неужели я снова должен подетально описать появление на сцене коричневого пакета с мусором? Если и объясню что и как, то прояснит ли это обстоятельство что-нибудь вообще? Мое резюме прозвучало следующим образом: «Я, наверно, не смогу объяснить, ваша честь, почему я таскаю с собой пакет».
Повисла пауза. Затем он обнял меня и сказал:
— Далось же тебе это «ваша честь»! Одна поэзия. Слушай, может, тебе отдохнуть. А завтра — утро вечера мудренее — все и решишь. И про две работы, и про все остальное.
Я встал.
— Жук! — объявил я. — Спасибо. Я первый раз в жизни ощущаю себя самим собой. Со мной абсолютно все в порядке. С ума сошел весь остальной мир, а я — здоров. А теперь, обращаюсь как задержанный к судье, — ты арестуешь меня?
Его глаза опечалились. В них мелькнула забота обо мне.
— Нет, — сказал он. — Зачем? Ты свободен.
— А как мне отсюда выбраться?
— Я провожу тебя к черному входу.
Он потянулся в шкаф за мантией.
— Боюсь, что без мантии они просто не впустят меня обратно.
Он рассмеялся. Я тоже. Он посерьезнел и предложил:
— Одну на дорожку?
— Мне хватит, — ответил я. — Я — в норме.
— Ну тогда за старые, добрые времена!
— Вот за старые выпью!
Он разлил виски.
Десять быстро пробежавших месяцев я был членом коммунистической партии США. Когда я приходил в их штаб на 12-й улице с отчетом о работе моей группы (состоящей из партийцев-газетчиков, писавших речи в духе Народного фронта и статьи для партийной прессы), человеком, контактирующим со мной по этим вопросам, был Бенни Уайнштейн. Его кабинет был на девятом этаже. В нем было что-то ущербное для истинного борца; даже тогда это было заметно. Поэтому меня не удивил тот факт, что Бенни так и не поднялся в своей коммунистической карьере выше того места. Для дней Народного Фронта он подходил — все еще были дружелюбны. После войны, когда атмосфера сгустилась и налилась ненавистью, он выпал из роли.
Для меня, фронтовика, после разгрома фашистов компартия значила ноль. Я хотел наверстать упущенное, хотел жить для себя. Я так и жил; с этой точки зрения, он, видимо, тоже времени не терял.
— За старые времена! — поднял он тост. — За настоящее время!
Мы выпили. Он поставил бутылку за своды юриспруденции и показал, куда идти. Мы прошли по коридорам, мимо каких-то людей. Черную мантию уважали. Судья только кивал и хмыкал, никого не удостаивая полноценным ответом. Маска властности на его лице читалась четко.
Проходы через подвал были достойны кисти Хоппера. Лампы без абажуров еле светили. Обитатели подвала, все каким-то образом связанные с отправлением правосудия, казались наркоманами. Они стояли через интервалы, не поддающиеся ни логике, ни фантазии. Источник отопления здания, наверно, был еще ниже, под землей, потому что подвал напоминал баню. Комнаты для полицейских были не лучше камер для задержанных. И те, и другие были одинаковыми.
Судья открыл дверь черного входа. На улице еще моросило.
— Паршивая ночка! — процедил он.
Затем обеспокоенно взглянул на меня.
— В семье нелады? Вспоминаешь старые деньки, а-а? Правильно?
Он не спрашивал, он вымаливал ответ. Как же неустойчиво он ощущает себя в шкуре судьи, подумал я.
— Ты ведь знаешь, — продолжил он, — как нас мало осталось.
— Кого нас?
— Нас — старых бунтовщиков.
Мы постояли, глядя на сито дождя. Он, наверно, думал: а что я думаю о нем? Но когда я посмотрел на него с опаской, он неожиданно улыбнулся:
— Куда направишься, старик?
— Приткнусь куда-нибудь! — сказал я. — Если хватит сил.
— Каждый год все хуже и хуже? — хохотнул он и добавил: — Жаль, не могу пойти с тобой — нет, не напиться, хотя и хочется, знаешь, чтоб все в тартарары! Я имею в виду, что вот, мы встретились и столько старого вспомнили!
