— Она жутко огорчена, — сказал Ди. — Она очень её любила, больше других.
— Я понимаю, — сказал Сандро. — Это можно понять.
— Можно-можно, — сказала Ба кому-то за окно. — Нельзя только понять, почему, если так все её любили, почему никто не вмешался.
— Но каким образом, дорогая? — спросил Ди. — Тебе следует успокоиться. Сейчас не время…
— Минутку! — поднял подбородок Сандро. — Как раз самое время. Значит, вы считаете, что я мог каким-то образом помешать, но не сделал этого, так?
— Мы так полагаем, — с нажимом сказала Ба.
— Тогда это значит, — несколько холоднее продолжил Сандро, и тоже с небольшим нажимом, — что вы считаете виновником случившегося меня. Это сильное обвинение.
— Это вполне оправданное обвинение, — сказала Ба. — Не то, что само преступление.
— Обвинение не должно быть голословным, — возразил Сандро. — Поэтому вы должны разъяснить мне, почему вы так считаете. Так просто таких обвинений не бросают, этого так просто нельзя делать.
— Вы, вы будете учить меня манерам! — закричала Ба, поворачиваясь к нам лицом. У неё были тёмно-синие, да просто чёрные глаза. — Вы, стрелец! Мне вам, мне вам разъяснять, почему именно я, именно вас полагаю… возлагаю… считаю виновным?
— Позволь-позволь, — вмешался Ди. — Возможно, тебе и не следовало приглашать его к нам, но если уж ты пригласила…
— Позвольте мне, я лучше скажу, — перебил его Сандро. Глядел он по-прежнему: лишь на Ба. — Я должен знать, что вы имели в виду, когда говорили о моей вине. Я должен знать, что именно вы обо мне думаете. Уж на это я имею право. В конце концов, я не напрашивался… на обеды, и не я затеял этот разговор.
— Ага, вам не понятно, — кивнула Ба. — Я так и думала: такому, как вы, ни за что не понять.
— Ну и объясните, — спокойно попросил Сандро. — Какому это именно.
И он снова сделал прежнее движение, только уже обеими ногами поочерёдно, будто исполнил элемент вальсового па.
— Теперь уж так просто мне не уйти, — добавил он. — Поздно.
— Вас не гонят, — сказал Ди, — это всё женские нервы, вы понимаете.
— Нервы, — презрительно усмехнулась Ба. — Нет, я не сумасшедшая, я вполне нормальная. Разве это я выгляжу ненормальной?
— Никто и не говорит, — Ди пустил в ход самый мягкий из своих тембров. Но на Ба он подействовал, почему-то, как удар током.
— Ещё бы! — воскликнула она. — Кто бы это тут мог такое сказать!
— Давайте лучше я разъясню, почему именно вы, — предложил Ди. — Вы ведь давали показания следователю? Давали. Но не назвали имени человека, который был виновником случившегося. Значит, виновником стали вы.
— Что, задним числом? — приподнял крылья своего пыльника Сандро, что значило, наверное: пожал плечами. — Это ничего уже не изменило бы. Да и не в моих это правилах… называть следователям имена.
— А-а! — вскрикнула Ба, и голос её сорвался. Тогда она повторила кратко и хрипло: «а», словно прокашлялась, и затем продолжила:
— А… ты следуешь правилам хорошего тона. Ты, значит, имеешь какие-то правила. У тебя, значит, свои правила? Хорошо, теперь послушай меня, мужчи-ина… Нормальный мужчина имеет другие правила. Если он не называет имени убийцы следователю, то должен взять всё дело в свои… руки.
Сандро улыбнулся и снова взмахнул крылышками.
— Ноги, ноги, раз уж так тебе хочется! Ты не даёшь показаний, хорошо. Но у тебя есть винтовка, значит, у тебя есть мужской выход из положения. Мужские правила хорошего тона, или твоя винтовка простая игрушка для ёлки? Я спрашиваю тебя, стрелец, ты только по тарелочкам способен стрелять? Мой сын, например, когда это было нужно, стрелял в убийц, на фронте, а ты, ты где был тогда?
— Помилуй, что ты несёшь, — смутился Ди. — Какая-то крамола… Простите. Ах, да вы присаживайтесь, присаживайтесь, пожалуйста.
— Простите, но это не объяснения, — у Сандро было каменное лицо. — А винчестер — и правда игрушка, так, номер. У меня такая работа, и всё, никакой… романтики, вы ошиблись. Нет уж, давайте серьёзное объяснение, без него мне не уйти.
— Дам, — с жутким спокойствием согласилась Ба. — Сейчас дам. Мне нужно помочь ему убраться вон, такова моя работа, никакой романтики.
Говоря это, она сделала несколько мелких быстрых шажков по направлению к Сандро, и в конце своей речи оказалась совсем близко к нему. Так что всё последовавшее заняло уже немного времени. А пока она стояла и глядела на Сандро в упор, ожесточённо кусая губы. Они очень неприлично себя вели: извивались, корячились, и не было способа поставить их на место.
— Винтовка, — глаза Ди выкатились из орбит, — ну это уже совсем какой-то анахронизм, просто… американская дикость. Ты б ещё сказала: наган.
Глаза же Ба вспыхнули в ответ на это жёлтыми огнями. Хрипло, но чётко, прямо в лицо Сандро, в крепко слепленное лицо бюстика, в морщины которого набилась состарившая его пыль, она выговорила долгожданное разъяснение, предварив его маленьким вступлением — в чуточку другую сторону:
— Американское, наган, не бойся, я поняла. Что ж, я давно ждала от тебя такого, все тридцать лет. Это мне урок на… Но! Но сейчас не с тобой, сейчас — вот с этим: это ты убил её, устраивает такое разъяснение, оно достаточно серьёзно? Так вот, убил, и всё.
— Нет, — возразил Сандро спокойно, хотя бедренные мышцы его заходили под серым пыльником так, что было видно и снаружи, как они ходят. — Я просто свалял дурака. Я имею в виду, мне не следовало приходить сюда. А я, дурак, пришёл.
— Нет, убил, — словно убеждая его, повторила Ба, приближая своё лицо — к его, вплотную. — Ты убил её, но хотел ведь убить меня, правда? Скажи, правда? А я-то, дура, собиралась отдать этому чудовищу своё…
— Дурак, — повторил своё и Сандро, — теперь уж точно: дурак.
— Дурак? — подхватила Ба. — Ну нет, другой раз меня не проведёшь…
Она прищурилась, словно прицелилась, поджала корячащиеся губы, и точным отработанным движением стукнула щёткой по сиявшему перед ней ослепительному пробору.
— Урод, — чётко выговорила она вместе со звонким стуком щётки. А потом ещё дважды два раза ударила туда же, и под этот аккомпанемент дважды повторила:
— Жалкий урод, жалкий урод.
Ей удалось добиться своего: под ударами щётки, чтоб не сказать — судьбы, пробор развалился. Лаковые волосы упали Сандро на лоб и прилипли. Он прикрыл глаза. И пока он так, с прикрытыми глазами, стоял и покачивался, Ба бросила щётку на пол и яростно топнула по ней подошвой босоножки, раз, другой… Она топтала щётку, и та издавала жалобные писки, похрюкивала фальцетом, и стонала хриплым тенорком. Потом Ба вдруг залилась слезами и бросилась ничком на тахту. Та тоже хрюкнула, и тогда только Сандро открыл глаза.
— Теперь я пойду, — сказал он. — Пожалуйста, извините.
К кому обращался он, ко мне? Смотрел он в мою сторону. Кого надо было извинять? На этот раз Ди опередил меня: кивнул первым. Сандро взошёл на ступеньки, вышел за кулисы в тамбур, занавес запахнулся, номер был окончен кончен бал. В который раз за день гулко захлопнулась парадная дверь. Ди присел рядом с Ба на тахту и положил на её затылок тщательно отмытую, розовую ладонь.
Подошвы босоножек лежащей ничком Ба были, наоборот, желты от мастики. Бросались в глаза их направленные на меня, стоптанные набок невысокие каблучки. Ба лежала неподвижно, будто уснула. Ди запустил целительные пальцы в её пепельные, с табачным оттенком локоны.
— Как же ты так, — сказал он укоризненно и добродушно, — ведь с нами тут мальчик.
Кончен бал, пришла осень. Совсем почернели и заметно похолодали ночи, отзвучали мендельсоновские Lieder и вагончики вместе с шапито покинули город. На оголившуюся площадку вернулись рабочие, чтобы, наконец, замостить базарную площадь до забора, до конца. Глава двадцать первая, предпоследняя: двадцать первого августа переехали и мы.
Вот это был номер: мать выбрала наихудшую квартиру из всех предложенных ей, на втором этаже трёхэтажки. Возможность выбирать квартиру выглядит сегодня несколько архаично и дико, даже смешно, но ведь и год был дико смешон, совсем не такой, как нынешний. У всех соседей были балконы, а мать соблазнилась эркером, и мы лишились даже отдалённого подобия палисадника. Ко всему прочему, наши окна выходили на улицу, а не во двор, и это была совсем не такая улица, как перед старым домом, а асфальтированное шоссе Энтузиастов. Прямо под эркером находился вход в гастроном, в пять утра там начинали греметь молочные бидоны, выстраивалась шумная очередь, и не замечать этот галдёж было трудно, так что мы просыпались теперь слишком рано. Заснуть вечером тоже было нелегко, по шоссе проезжали автомобили — к счастью, в том году ещё не так часто — и лучи фар, отлитые в формочках оконных переплётов, подобно мороженому в ячейках мороженицы, картинкой конструктивиста пробегали по стенам комнат, сбивая настенные тарелочки… если б они у нас были. Этот пробег картинки по стенам всегда сопровождался рёвом мотора, как нарочно. А дело было в том, что дом стоял на середине подъёма шоссе, и водители как раз тут и переключали скорость.
