— Ребят, что у вас произошло? — наконец, не выдержав, подала голос Братищева.
— Ой, Любонька, — вступила с места Толстикова, — как же я рада тебя видеть!
Приход журналистки и напоминание Глазуновой о цели этой встречи повлияли на собравшихся — вскоре все успокоились. Первой заговорила Лиза:
— Если позволите, я верну вас к тому месту разговора, когда наши мужчины заспорили. Сначала о Фрейде, а затем о роли интеллигенции в судьбе России.
— А еще чуть-чуть назад можно? Для опоздавших, — попросила Люба.
— Только ради тебя, солнышко. Как мы поняли, проблемы наши начались тогда, когда Асинкрит и Вадим попытались узнать подробности о смерти родителей маленькой Лизы.
— Не попытались, а узнали, — поправил Толстикову Вадим.
— Правильно. Узнали. И связали все произошедшее с нашим депутатом Государственной Думы Павлом Валерьевичем Исаевым. Но неожиданно на сцене появился новый персонаж, помощник Исаева Георгий Александрович Львовский. Точнее, мы знали о нем раньше, но не знали, что он…
— Кукловод, а Исаев — марионетка, — подсказал Вадим.
— Молодец, Петрович. Ты же нам популярно объяснил, что психологический тип этот очень редок.
— И вспомнил, что один немецкий фельдмаршал, то ли Йодль, то ли Кейтель, любил говорить, что для него удовольствие — казаться менее значимым, чем он есть на самом деле. — Было видно, что Глазунов потихоньку отходит от нервной горячки. — И я вспомнил великого Фрейда, ибо понять без него Львовского…
— А я предложил обратиться от этой псевдонаучной ахинеи к обычному здравому смыслу, — перебил Вадима Сидорин. — И сейчас, с вашего позволения, продолжу. Роль, которую выбрал для себя Львовский и которую он итак успешно играл все эти годы, требует от человека холодной головы, а наш пострел возьми, да влюбись.
— Я же говорил: Фрейд.
— Слушай, Вадим, я тебя сейчас убью, и тогда пусть Вознесенский напишет эпитафию на свою смерть.
— Правда, Глазунов, достал, — Галина гневно сверкнула на мужа очами. — Продолжай, Асинкрит.
— А уже все. Влюбился — и потерял голову. Сначала, изменил главному правилу серых кардиналов — не высовываться, и стал вести себя, как петух перед курицей. Затем получил от Лизы страшный удар по самолюбию…
— Ребята, — вскричала Лиза, — я знаю, где картина! Господи, как же я раньше об этом не догадалась!
— Слушай, — вздрогнувшая от крика Глазунова прижала руки к груди, — если у меня случиться выкидыш — это будет на твоей совести.
— Прости, ради Бога, но я не могла удержаться. Ведь это так просто!
— Да не томи, говори, — даже Вадим, сменив страдальческое выражение на лице, был весь внимание.
— Сидорин прав: я тогда по Львовскому крепко прошлась, а затем даже Дуремаром назвала. Он обиделся, и пообещал разыграть старую сказку на новый лад. Похоже, обещание он выполнил.
— Я ничего не понимаю, — честно призналась Глазунова.
— Сейчас все будет ясно. Сидорин — это Буратино, я — Мальвина и так далее. Помню, поинтересовалась тогда, а кто у нас будут кот Базилио и лиса Алиса. Львовский сказал, что они скоро появятся на сцене. А через два дня исчезла картина. И теперь мне осталось сказать, что кот Базилио — это директор музея Слонимский, а лиса Алиса — его заместитель по науке Лебедева.
Лиза обвела всех торжествующим взглядом.
— А в этом что-то есть, — важно сказал Вадим.
— «Что-то»! Кто еще мог выкрасть картину? Кто заходит в музей в любое время и на кого не обращает внимания охрана? У кого потрясающе огромные возможности для того, чтобы вынести картину? Кто, наконец, знал, что сигнализация не работает…
— Лиза, но ты сказала, что знаешь, где сейчас находиться картина, — перебила подругу Братищева.
— Скажу так: если с похитителями ясно на сто процентов, то вот с этим, пожалуй, на восемьдесят. Картина на даче у Слонимского. Год назад он туда приглашал всех музейщиков справлять свой юбилей. От города на машине всего двадцать минут, но глушь порядочная — кругом леса.
— Мысль понятна и логична — сказал Вадим, — пока вокруг кражи шум, она лежит спокойно в деревне. А все утихнет, достанет он ее — и на блюдечке с голубой каемочкой преподносит Исаеву. Или Львовскому — я уже запутался, кому нужна картина.
— Наверное, обоим, — сказала Галина. — Сами же говорили, что Львовский профессиональный кукловод. Что-что, а внушить свои желания патрону ему нетрудно. А ты что молчишь, Асинкрит?
— Ты не понимаешь? — торжествующая Лиза не стремилась быть великодушной, — это же мужской эгоизм. Сидорину обидно, что тайну картины разгадал не он.
Асинкрит расхохотался. Было видно, что смеется он от души.
— Я сказала что-то очень смешное?
— Вот именно: очень. Понимаешь, дорогая, у тебя есть только версия. Очень красивая версия, не спорю.
— Самое главное, убедительная, — вставил свое слово Вадим.
— Конечно. И чем дольше о ней думаешь, тем убедительнее она кажется, — согласился Сидорин. — Возьмем, к примеру, Лебедеву. Для нее наша Алиса явная соперница за место у тела…
— Фи, Асинкрит, — перебила его Глазунова, — неужели ты думаешь…
— Сейчас для нас важнее то, о чем думает Римма Львовна… И все-таки есть у твоей версии, Лиза, слабые места.
— Это какие же? — великодушная Толстикова готова была услышать «оппозицию».
— Первое — Слонимский. Не очень представляю, как Георгий Александрович при всем своем влиянии, мог за два дня сподвигнуть директора музея на такую авантюру? Директор не молод, место, занимаемое им, почетно и выгодно. Еще одна кража в музее вызовет подозрение. Ему это нужно? Теперь дальше. Насколько я помню азы марксизма, теория всегда проверяется практикой. И как вы себе это представляете?
— Кто-то должен попасть на дачу Слонимского и найти картину, — бодро ответила Лиза.
— Кто? Вадим?
— Вы это бросьте, — перебила Сидорина Галина, — мне сейчас только стрессов не хватает.
— Правильно говоришь, — одобрительно кивнул Асинкрит, — тогда кто? Люба? Исключено. Лиза, которая находится под подпиской? Кто же остается? Я?
— А кто же еще? — удивилась Лиза.
— Не согласен. Прости, но я в твою версию не верю и готов спорить, что на даче картины нет.
— Получается, самое слабое место моей версии — это ты? — спросила Толстикова.
— Получается, что я, — Сидорину осталось только развести руками.
— Я что-то не понимаю. Асик, ты что, бросишь Лизу в беде? — страдальческое выражение вернулось на лицо Вадима.
— А ты?
— Тебе же сказали…
— Понятно. Нет, я не брошу, вздохнул Асинкрит. — Надеюсь, что сухари на зону не забудете передавать.
— А почему так мрачно? — попыталась подбодрить Сидорина Галина, — как я поняла, дача Слонимского находится в глухом месте. Надо постараться незаметно пробраться в дом, когда там никого не будет.
— Для этого надо воспользоваться отмычкой, — поддержала подругу Братищева.
— Отмычкой? Какая прелесть! А у кого из вас есть отмычка, и кто может научить меня ею пользоваться?
— Странный ты, Асинкрит, право слово, — не сдавалась Люба, — мы живем в эпоху Интернета…
— Ты предлагаешь мне научиться пользоваться отмычкой по Интернету?
Наступившую тишину нарушила Лиза:
— Асинкрит, я не буду обещать носить сухари на зону. Но если ты пойдешь на дачу Слонимского, я пойду с тобой… Да, я знаю о подписке, но когда мы принесем в милицию картину, о ней и не вспомнят.
— Что ж меня это вполне устраивает. Жаль, зоны у нас будут разные. А теперь, если не возражаете, я не отказался бы что-нибудь поесть. Не поверите, но три дня во рту даже маковой росинки не было.
За ужином Люба сообщила, что через два дня губернатор соберет весь цвет местной элиты по случаю его трехлетнего пребывания у власти. Наверняка, на приеме будет и Слонимский. Было решено воспользоваться благоприятным случаем и навестить дачу Аркадия Борисовича.
* * *
— Звал, Александрыч? — в кабинет вошел фактурный молодой человек с полным отсутствием волосяного покрова на голове.
Человек, которого назвали Александрычем, сидел, удобно расположившись в кресле. Он не посмотрел на вошедшего, а только показал на свободный стул. На столе лежала раскрытая книга.
— Садись, Сергуня. Платона любишь?
— В каком смысле?
— В прямом. Впрочем, ты хоть знаешь, кто такой Платон?
— Мужик. Грек. Кажется, книжки писал.
— Молодец! У тебя время есть? Ах, да, что это я? Вот послушай, разве не чудо: «Древняя пословица «ничего сверх меры» представляется прекрасной, ведь это в самом деле очень хорошо сказано. Муж, у которого все приносящее счастье зависит полностью от него самого и который не перекладывает это на плечи других, удача или неудача коих делает неустойчивой и его собственную судьбу, тем самым уготавливает себе наилучший удел и оказывается мудрым, разумным и мужественным. Когда на его долю выпадают имущество или дети или когда он то и другое теряет, эта пословица в высшей степени обретает для него вес: он не радуется чрезмерно и не печалится слишком, ибо полагается на себя самого. Именно такими мы хотим видеть наших сородичей и утверждаем, что таковы они и на самом деле. Сами себя мы теперь тоже явили такими — не возмущающимися и не страшащимися чрезмерно, если ныне нам предстоит умереть. И мы умоляем наших отцов и матерей прожить остальную часть своей жизни в том же расположении духа, в уверенности, что ни слезами, ни скорбью о нас они не доставят нам ни малейшей радости, но наоборот, если только есть у умерших какое-то чувство живых, они станут нам в этом случае весьма неприятны, сами же себе нанесут вред тем, что тяжко будут переносить свою недолю; но если они легко и умеренно к ней отнесутся, они нас весьма обрадуют. Ведь жизнь наша получила прекраснейшее, как считается среди людей, завершение, так что следует ее прославлять, а не оплакивать».
