— Ну и как тебе?
— Нормально, Александрыч, только сложно очень.
— Сложно, говоришь? Не замечал, но может быть, ты прав. Мне, например, никогда не научиться водить машину, как это делаешь ты. И родись наш Сергуня где-нибудь в Германии, а не в каком-то Мухосранске, Шумахеру пришлось бы не сладко.
— Скажешь тоже, Александрыч, — лысый был явно польщен.
— Ладно, перейдем к делу. Директора детского дома Рыбкина помнишь?
— Конечно.
— Послезавтра у губернатора будет прием. Рыбкин там тоже будет. Вот тебе пригласительный билет. Ко мне, если увидишь, не подходи.
— Я буду должен…
— Всегда уважал тебя за смекалку. Обратной дороги домой у Рыбкина нет. Понимаешь? Второго провала, как с той девчонкой, быть не должно. В детали меня можешь не посвящать, я тебе полностью доверяю. Ну, бывай…
Однако Сергуня не трогался с места.
— Что-то непонятно? — Львовскому пришлось еще раз отодвинуть от себя книгу.
— Не сердись, Александрыч. Ты голова и все такое…
— Что мямлишь, говори прямо.
— Мужик этот… Платон — тоже ведь не дурак, даром что грек.
— При чем здесь Платон?
— Ты же сам читал: ничего сверх меры. Перебор всегда хуже недобора. Может, не стоит нам с этим Рыбкиным связываться?
— Ты так полагаешь?
— Только не сердись, Александрыч. Помнишь же, как Исаев на тебя за Ивановых орал, ты его еле успокоил. Только не подумай, я Рыбкина завалю в любой момент, хоть на улице, хоть прямо на приеме.
— На приеме не надо.
— Это я так, к слову…
— Договаривай.
— Изменился ты, Александрыч. Будто кому-то хочешь доказать что-то. А тебе ли это делать?
— Все?
— Почти. Зачем нам еще одни мокряк?
— Значит так, Сергуня. Говорю первый и последний раз. Каждый должен делать то, что умеет. Ты — водить машину и стрелять, я — думать. Я решил, что Рыбкину надо сменить этот мир, на другой. И ты ему в этом поможешь. А теперь иди.
Когда Сергуня ушел, Львовский взял телефонную трубку и набрал номер.
— Добрый день… Рад, что узнали. Будьте готовы. Через два дня в городе произойдет одно неприятное событие, в результате которого будет совершен визит людей в форме на квартиру одного нашего друга. Постарайтесь сделать так, чтобы к этому визиту наша дорогая девочка поселилась по нужному адресу… Не будьте жлобом, не надо. Помните, пожалуйста, что сгубило фраера. Вам же сказано, наша благодарность будет гораздо весомее всего того, на что в данной ситуации могли рассчитывать Базилио и Алиса… Не понимаете, какие Базилио и Алиса? Да это так, оговорка. Я тут племяннику сказку про Буратино читаю, вот оговорился. Удачи!
Глава тридцать восьмая.
Кто такой котерь?
Они долго думали, как им двоим отправиться в деревню, где находилась дача Слонимского, и остаться незамеченными. Сначала хотели ехать до места разными автобусами, затем одним, но на разных местах. Как часто бывает, спасительная идея пришла неожиданно, словно сама собой. В трех километрах от дачи Слонимского находилось село Ильинское, где проживала Мария Ивановна Петрова, хранившая в памяти бесчисленное количество народных песен и частушек.
Год назад Лиза побывала в гостях у Петровой. Они душевно пообщались, и бабушка взяла обещание с Толстиковой приехать в Ильинское еще раз. Но год выдался у Лизы непростым, и обещание забылось.
И вот она на маленьком рейсовом автобусе едет через осенние поля и перелески в Ильинское, а рядом сидит Сидорин — теперь им не надо маскироваться.
Почти полдня провели наши заговорщики у Марии Ивановны. В какой-то момент и Лиза, и Асинкрит даже забыли, зачем они приехали сюда, настолько увлекла их добрая старушка, настолько очаровали старинные песни, поговорки и прибаутки. Формально общалась с Петровой только Лиза, но она видела, как живо реагировал Сидорин на особо образное слово или меткую пословицу. Пригубив пару стаканчиков «Изабеллы», принесенной гостями, Мария Ивановна раскраснелась, подбоченилась и так частила, что Толстикова, записывала за ней, не поднимая головы.
— Поговорки, говорите? Много у нас их было, не счесть. Записывать, милая, будешь? Ну, давай. Где стадо — там и волк. Это мой батя любил повторять. Голодной лисе куры снятся — тоже его. Каждая лиса свой хвост хвалит. Успеваешь, милая? Овца хромает — волк радуется. Как поживешь, так и прослывешь. С медведем дружись, да за топор держись. Золото и в грязи блестит. Копил, копил, да черта купил. И как же ты, милая, быстро пишешь! Обиженная слеза мимо не капнет. От сердечного не жди ума. Придет беда — не спасет крещенская вода. Рыба мелка, да уха сладка. Спросонья блоха медведем кажется. Уста молчат, да очи речисты. Уж кому бы что, а лысому гребень. Хорош Питер, да бока вытер. И раки не живут без драки. Жил смешно, а умер грешно. Если бы комар много жил — с курицу бы вырос. Вот дом продадим — новые ворота построим. В поле и жук — мясо. Обманул — себя показал. Говорит ежиха ежонку: «Мой гладенький!», а ворон вороненку: «Мой беленький!»
И вот тут Сидорин не выдержал:
— Мария Ивановна! Да это же чудо настоящее. Пожалуйста, повторите!
— Про кого, про ежиху?
— Про нее, про нее, голубушку.
Польщенная старушка повторила, а Сидорин, подошел к ней и поцеловал:
— Господи, Мария Ивановна, каким же кладом вы владеете!
— А никому он не нужен, батюшка. Поверишь ли, но у нас тогда даже язык другой был…
— Не русский, что ли?
— Почему не русский? Русский, но другой. Вот, батюшка, переведи, что я сейчас скажу:
— Массовская кодыня ухлила с массовским шахтиком.
— Массовская или московская?
— Массовская, — победно улыбнулась Петрова. — Ну, ладно, подскажу. Крестьян у нас называли массы.
— Понятно. Значит, так: крестьянская…
— Не ломай голову, батюшка, не догадаешься.
— Сдаюсь, Мария Ивановна.
— И правильно делаешь. А сказала я вот что: «Моя жена ушла с моим товарищем».
— Шахтик — товарищ? Мария Ивановна, да это же чудо! — воскликнула Лиза.
— Да уж ладно. Слушайте, гости дорогие, может, еще по стаканчику себе позволим? Чтоб мне вспоминалось лучше?
Толстикова и Сидорин возражать не стали. После этого старушку уже было не остановить.
— Массовский котерь похлил на степак.
— Так, если кодыня — жена, значит котерь — или муж или парень? — предположил Асинкрит.
— Смотри, милая, а ухажер твой с головой.
— Почему, ухажер, Мария Ивановна? — улыбнулась Лиза. — Почти муж.
— Брось, милая. Муж он или муж, или не муж. Без почти. Если почти, значит, ухажер.
— Согласен с вами, Мария Ивановна, только не сбивайте. Мой парень… похлил — послал? В смысле, далеко очень? Пожалуй, нет. Наверное, полез?
— Ты погляди! Точно, полез. А куда?
— Степак — степь? Нет, слишком просто. Куда можно полезть? На полати?
— Ой, горячо, батюшка!
— Печь!
— Милая, держись за него, умен котерь!
Все рассмеялись.
— А еще скажите что-нибудь на вашем языке, — попросил Асинкрит.
— Чего-чего, а этого добра у меня… Слушай, батюшка, а винцо у тебя больно сладкое.
— Понял, Мария Ивановна. Лиза, присоединяйся.
— Асинкрит, ты не забыл, что нас еще ждет?
— А что нас еще ждет, милая? — полюбопытствовала старушка.
— Нас ждет очень ответственная работа, Мария Ивановна, — ответил за Лизу Асинкрит. — Думаете, эта девушка умеет только песни и поговорки записывать? Вы еще не знаете, кто перед вами сидит, — без тени улыбки сказал Сидорин.
— А кто передо мной сидит, батюшка?
— Даже сказать страшно, Мария Ивановна.
— Да ты что? Тайна?
— А то!
— И не скажешь?
— Посадят, Мария Ивановна. И меня и вас.
— А меня-то за что, батюшка?
Лиза еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
— А вдруг кому-то скажете?
— Вот те крест, не скажу! Да и кому говорить? У массовской куренки остемлялись пенные хурухи, — хитро улыбнулась Петрова.
— В вашей деревне остались одни старухи? — перевела Лиза.
— Не знаю, милая, какую ты тайну знаешь, а что и у тебя голова на плечах — это точно.
Когда солнце стало садиться за ближний лес, когда со стола постепенно исчезли субло (сало) и лихвейка (картошка), гости попрощались с гостеприимной хозяйкой. Мария Ивановна пыталась уговорить Лизу взять в дорогу баночку свежей гармины (молока), но Толстикова осталась непреклонной.
— Ну как знаешь, милая, — и старушка перекрестила Лизу. — Вижу в глазах твоих тревога. Пусть поможет тебе Господь, хороший ты человек.
— Моя кодыня, — улыбнулся Сидорин, — без почти…
Вечерело. Они не спеша шли лесной дорогой. Где-то впереди, среди полуголых березовых ветвей пока еще робко светился молодой месяц. Но чем плотнее становились сумерки, тем ярче и смелее блестел хозяин ночного неба, поднимаясь все выше и выше над притихшим миром. Впрочем, притихшим его можно было назвать с большой натяжкой. Время от времени в дальней чаще грозно ухала сова. Пару раз тявкнул лис, прощавшийся с осенней сытой жизнью.
