— Правда, на эти старые станции нелегко выправить закладную. Уж не знаю почему.
— Я плачу наличными.
Агент с лёта вырулил на горбатый мостик, пересекающий дамбу, и меня так тряхнуло, чуть голова не оторвалась.
— Тогда все в порядке, — сказал он не удивленно и не уважительно, а скорее с завистью.
Ближайшая деревня называлась Верхний Мэйхем; миновав ее, мы проехали еще полмили и свернули в тупик, и в нем, в самом конце, находился этот полустанок — достаточно далеко даже от самых ближайших домов.
— Есть у вас еще покупатели?
— Были двое или трое, да отпали. Один лондонец, из Пэтни, совсем уже собирался купить, но что-то давно глаз не кажет. Кто первый пришел, тот и счастье нашел. У меня ключи только от черного хода. — Он первым делом отворил деревянную калитку, она тут же сорвалась с петель и упала. Он поднял ее, прислонил к стене. — Здесь, наверно, сыровато, но на то это и Фены. Разок-другой протопите, только и всего.
Он отворил черный ход, и оттуда понесло затхлым. Внизу были три скромные комнатки и еще каморка при кухне.
— Уборная на участке, — сказал он.
Наверху было еще четыре комнаты и в одном из каминов полтонны сажи. Я не сказал ему, что сам был прежде агентом по продаже недвижимости. Водопровод оказался в неважном состоянии, но потолки вроде в порядке. Я стоял в конце участка и в бинокль разглядывал крышу — все ли черепицы на месте и не разваливается ли дымовая труба. Судя по отчету инспектора, через несколько лет тут не обойтись без серьезных работ, — стало быть, ясно, что и нынче дом в довольно жалком состоянии.
— Теперь пройдемте на станцию, — сказал агент. Ходу было ярдов сто по асфальту, кое-где разбитому до глубоких ям.
— Сколько здесь земли?
— Два акра. Есть где развернуться.
— А как тут насчет кроликов?
— Сколько угодно.
За дорогой было большое картофельное поле, а по другую сторону станции — фруктовый сад.
— Жемчужиной архитектуры не назовешь, но уют навести можно, — сказал я.
Слева была касса, и в ней сохранились все полки и отделеньица для билетов да еще какие-то шкафы. По другую сторону был зал ожидания, вдоль стен стояли простые скамьи. Мы прошлись по платформе, мимо женской и мужской уборных.
— Вы говорите, просят тысячу двести? — спросил я. — Цена окончательная или можно поторговаться?
— Окончательная. Дешевле не отдадут.
Я угостил его сигарой.
— Ну, а за тысячу?
Мы закурили и пошли назад к дому.
— Попробуйте, — ответил он. — Может, сойдетесь на тысяче сто.
— Что ж, предложу тысячу сто. И еще сотню придется пустить на ремонт, не то эта развалина рухнет.
— Сама-то постройка крепкая. Вы женаты?
— В разводе, — сказал я. — Лондонский дом оставил жене.
У него в конторе я подписал чек на задаток в десять процентов и назвал поверенных Уильяма в качестве посредников.
Я перекусил в гостинице в Хантингборо, потом вернулся поездом в Лондон. Дома застал все как было. Меня не ждали ни письма, ни срочные телеграммы, я огорчился, поел бобов с гренками и позвонил Полли — трубку снял сам Моггерхэнгер:
— Что надо?
— Можно Полли?
— Ее нет. Кто говорит?
— Кенни Дьюкс, — ответил я и положил трубку. Потом набрал номер Бриджит и услыхал голос доктора Андерсона:
— Кто говорит?
— Не ваше дело, — сказал я. — Я не к вам на прием, покуда еще не спятил, и не обязан вам отвечать. Мне нужна Бриджит.
— Так это вы? — вскипел он.
— Да, я. И если вы не против, я бы перекинулся словечком с Бриджит.
— Вы хотите сказать, с моей женой.
— С Бриджит Эплдор. С миссис Андерсон, если вам так нравится.
— Да, черт возьми, нравится. Нечего вам с ней говорить. А если вы еще встретитесь, я с ней разведусь, черт возьми, совсем и вы до конца жизни будете выплачивать судебные издержки. Я вас в бараний рог скручу.
— Послушайте, — сказал я, подальше отвел телефонную трубку и заорал, торопясь его обскакать: — Я буду встречаться с кем хочу и когда хочу, вбейте это в свою пустую башку. И если вы еще хоть раз ударите Бриджит или лягнете Смога, я погоняю вашу башку в Хэмпстедском парке вместо футбольного мяча.
Я положил трубку, и поднимать ее снова мне что-то не хотелось — две неудачи подряд. Ну, а вдруг в третий раз все-таки повезет? Я позвонил к Джеку Линингрейду и сказал, что вернулся, это не вызвало у них особого интереса, похоже, я уже совершил положенное число удачных поездок и теперь они рады бы от меня отделаться. Сам я тоже, как порядочный, собирался избавить их от ответственности за мое благополучие, да только когда мне это будет удобно. Пора уносить от них ноги, а то как бы не угодить в камеру по соседству с Уильямом, ведь если они решат, что я уже слишком много знаю, им упечь меня в тюрягу — раз плюнуть. Пожалуй, не случайно Уильяма зацапали не в Англии, а в Ливане — в Англии на суде он мог бы кой-что и порассказать.
Через несколько дней меня нагрузили золотом: надо было переправить его в Турцию, и я пересмотрел каждый слиток в отдельности, не полый ли он, не засыпан ли внутрь мак, потому как если меня обыщут и это обнаружится, мне припаяют двадцать лет. Они заметили мою настороженность, и она им не понравилась, а я увидал, какими взглядами они меня меряют, и мне это понравилось еще того меньше. Где уж мне воевать на десять фронтов. Перед линингрейдовской шайкой-лейкой, как и перед моггерхэнгеровской, я просто беспомощный щенок, вот из-за этого я и могу струсить, а вовсе не из-за короткой пытки, которой подвергаешься, когда обманом проносишь груз через таможню. Я вернулся из Стамбула и позвонил Стэнли — он сказал, теперь я три дня свободен, а потом будет аврал.
Покуда я с грустью думал о мамаше Уильяма, я вспомнил и про свою мать, написал ей, что жив-здоров, и дал адрес. И вот в дверь сунули письмо с ноттингемским штемпелем: к моему удивлению, мать писала, как беспокоилась обо мне, и как стосковалась, и как меня любит — слова «любовь» я, по-моему, сроду от нее не слыхал. Еще она писала, что месяц назад умерла бабушка. Бабушка, писала она, оставила мне запертую шкатулку, что в ней, никто не знает, но скорей всего там семейные фотографии, которых никто не видел уже много лет. Так что хорошо бы мне как-нибудь приехать и взять их, ну, а если я занят, спеху нет, она эту шкатулку для меня сохранит, когда бы я ни приехал.
Весь день я шатался по городу и всякий раз, как заходил куда-нибудь выпить кофе или перекусить, опять перечитывал это письмо. Меня тронуло, что мать тосковала обо мне, и любопытно было, что же там такое в бабушкиной шкатулке, а потому назавтра я сел в поезд на вокзале Сент-Панкрас и покатил на север, в Ноттингем.
Я развалился в купе первого класса и листал газеты и журналы, но скоро они мне надоели, и я пошел в вагон-ресторан обедать. Было уже поздно, и свободное место оказалось только за столиком, где напротив сидели еще двое. Мне хотелось посидеть одному со своими мыслями, неохота было даже передавать соль или пепельницу. Рука мужчины лежала на столе, и его девушка коснулась ее, потом положила на нее свою ладонь. Поезд мчался, а я глядел на окно и не мог оторвать глаз от бусинок дождя — они ударялись о стекло, разбивались на множество мелких капель и стекали вниз. Потом я услышал свое имя, с трудом оторвал взгляд от окна, и оказалось, красивая влюбленная парочка передо мной не кто-нибудь, а Джилберт Блэскин и моя старая знакомая Джун. Я онемел от удивления, а рот Джилберта, и без того не маленький, растянулся в приветливой улыбке.
— Решили отдохнуть от большого города?
Я через силу улыбнулся в ответ.
— Куда это вас обоих несет?
Я не видал Джун с тех пор, как мы не поладили в такси, и у меня все еще был на нее зуб.
— Мы с Джун вместе приехали в Лондон в моей машине, — объяснил я Блэскину. — А теперь вот вы вместе катите на север. У меня прямо голова идет кругом.
— Мир тесен, — сказал Джилберт. — Это всем известно. Но теперь она возвращается на север со мной, правда, дорогая?
— Я бросила работу в клубе, — сказала мне Джун. — Мы с Джилбертом знаем друг друга не первый месяц и решили поселиться вместе. Забавляемся старой как мир игрой в мужа и жену.
Они уже выпяли коньяку, а теперь нам подали суп, горячий, как кипяток. Блэскин выпил за ее здоровье.
— Возможно, мы даже поженимся. Мы об этом еще не говорили, но похоже, к этому идет. Я уже, слава богу, развелся.
Мне невыносимо было глядеть, как их переполняет счастье.
— А что случилось с Пирл Харби? Он поморщился, но я ждал ответа.
— Она меня бросила.
— Иначе говоря, это вы ее вышвырнули.
— Она меня бросила, дружище.
Нам принесли второе, и я спросил Джун, как поживает Моггерхэнгер, да только мой вопрос ей не понравился.
— Ты такая же дрянь, как твоя машина. Пропади ты пропадом!
