На хер это, говорю, Росс.
И это поначалу все, что можно сказать. Мы молчим, я слышу, что он курит, закуриваю сам. Потом прочищаю глотку.
Где, говорю, к дьяволу, тебя носило все это время? Я тебя жду.
А я тебя, говорит.
Может, нам пожениться? Голос у него звучит непринужденно. И затягивается он вдвое реже моего.
Слышал, говорит он, что ты рассказал свою историю до конца?
Слышал, переспрашиваю, от кого?
Он дает мне возможность додуматься самому.
Означает ли это, что дрянь все время работала на вас?
Нет, говорит, она работает только на себя. Но у нас с ней договоренность.
Какая именно?
Мы не чиним ей препятствий, а она снабжает нас копиями твоих сентиментальных признаний. Она была уверена, что только ей одной известно, как вытянуть из тебя буквально все. И признаться, звучало это убедительно.
Смотрю на нее, а она опять сидит на стене, и вид у нее совершенно безучастный, чуть ли не отсутствующий.
Да, говорю, это и впрямь было убедительно. И весьма успешно.
И все же, говорит он, я не до конца разобрался, и у меня такое ощущение, будто выпала одна важная часть.
А конкретней, спрашиваю.
Нам нужно встретиться, отвечает.
Потрясающая идея, говорю. Не забудь прихватить с собой ручной огнемет.
Да-да, Максик, отвечает, договорились.
Называет время и место, вечером в «Европе», отсоединяется. Я возвращаю телефон Кларе.
Ты сошла с ума, говорю.
С чего бы это?
Ты, похоже, так и не поняла, что это за люди.
Сидит на низенькой стене, стиснув колени и понурившись, на меня не глядит, обращается к цементному покрытию.
Скажи еще, что ты за меня переживаешь.
До этих пор я не отдавал себе отчета в том, переживаю я за нее или нет, может, дело обстоит именно так, а может, я считаю, что право причинить ей зло принадлежит мне одному. Мы с ней заключили сделку: моя история в обмен на ее достоинство, свободу, здоровье, короче говоря, в обмен на ее личность. Дело обстоит так, и только так.
Я переживаю за свою собственность, говорю. Я тебя купил.
Ошибка, отвечает она, ты меня только нанял. И время договора истекает прямо сейчас.
Нет, не истекает.
Истекает.
Так мы с места не сдвинемся. Хорошо, попробую по-другому.
Клара, говорю, ты любишь меня?
Не отвечает, я повторяю вопрос, она еще ниже свешивает голову, упирается лбом в колени, руками вцепляется в пальцы ног. Мне хочется ее встряхнуть, может быть, всего лишь тряхнуть за плечо, но что-то в ее позе меня останавливает.
Ладно, еще раз, говорю я. А себя ты любишь?
Да, говорит она, больше всего на свете.
И ты веришь, что они теперь позволят тебе спокойно вернуться домой?
Разумеется, отвечает, я ведь ничего не сделала. Только записала фантазии наркозависимого психопата.
Фантазии, переспрашиваю.
Из тебя, отвечает, твои истории выделяются, как гной из нарыва. Я никогда в жизни не видела ни Герберта, ни Росса, ни Джесси. Я даже не могу поручиться, что они существуют. По телефону я говорила с незнакомцем, а кассеты оставляла в одной из почтеннейших юридических контор всей Европы. Так в чем я замешана? И чего еще им от меня хотеть?
Лиза, говорю, девочка, не будь так наивна.
Обнимает себя руками за плечи. Теперь вид у нее такой, словно ей зябко. Странный, гологоловый, тощий, зябнущий обитатель подземного царства в белой футболке.
Слушай, ты, говорит она, чего тебе от меня, будь ты проклят, надо?
Это отличный вопрос. Конечно, я чувствую себя обманутым ею, даже одураченным, но в этом, строго говоря, нет ничего нового. Куда хуже ощущение, будто я сижу над обрывом, на краю города, болтая ногами в пустоте над бездной, а в это время все краски мира у меня за спиной уступают место одной-единственной серой, улицы скручиваются спиралью, дома поэтапно проваливаются под землю, последние огни гасит ровный ветер, не встречающий на пути никаких препятствий. И я вижу себя самого: уже очень скоро я превращаюсь в муравья и ползу вкривь и вкось по пустынной плоскости, стучу в землю лапками, приговариваю: цемент, повсюду цемент. Что мне нужно, так это чтобы Клара не оставила меня наедине с самим собой.
Ничего, говорю я ей. Сам не знаю. Понять, что ты сделала и почему.
Наконец она поднимает голову и смотрит на меня. И внезапно я перестаю понимать, почему мне так нравился ее голый череп, она выглядит просто чудовищно и кажется мне совершенно чужой. И совершенно безжизненной.
А что бы ты сказал, спрашивает она, узнав, что мне осталось жить недолго? Что я больна? Что я вич-инфицирована?
Отступаю на два шага, окидываю взглядом всю ее целиком, тощую и поникшую, больше похожую на тряпичный мешок, чем на человека.
Я бы понял тебя лучше, говорю.
Вот видишь, отвечает. Только я не больна. Я здорова как бык. И как раз поэтому ты никогда не поймешь.
Меня охватывает какое-то чувство; похоже, это голое отчаяние.
Клара, говорю, ты любишь меня?
Теперь она отвечает не раздумывая.
То, что я к тебе испытываю, говорит она, называется презрением и сочувствием с некоторой примесью ненависти.
Сочувствие, говорю я, это просто прекрасно, это идеальная предпосылка для длительных и тесных взаимоотношений.
Смеется или, скорее, фыркает.
Раскатал губу, говорит.
Как-то мне казалось, говорю, что в последнее время нас с тобой кое-что связывает.
Напрасно казалось, говорит. Но могу тебе кое-что сказать. Кое-что по-настоящему важное. Куда важней всей здешней херни. И возможно, ты обрадуешься.
Ну же, говорю, не тяни.
Предложи нам вдвоем вернуться в Лейпциг, думаю я, предложи нам отправиться в Южную Америку или в Гренландию, хотя нет, не в Гренландию, а впрочем, к черту, если тебе так хочется, и в Гренландию, давай опрокинем на стол бокал вина и посмотрим, какой континент напомнит своей формой пятно, вот туда и отправимся.
Молчит еще какое-то время, потом смотрит на меня разноцветными глазами.
Мое дипломное сочинение, говорит она, практически завершено. Вскоре сможешь скачать его из Сети с любого компьютера. Подключайся и скачивай.
Ах ты, блядство какое, шепчу.
Поднимается, разминает спину, а я падаю на колени, выглядит это так, будто мы на качелях. Только я тяжелее. Смотрю на нее снизу вверх. Вовсе не голый череп делает ее такой чужой, а выражение лица, ледяное, спокойное, целеустремленное и просветленное, как по завершении катарсиса.
У меня тоже есть для тебя кое-что интересное, говорю.
Она застывает, демонстрируя мне свое презрение.
Не-а, Макс, говорит она, у тебя больше ничего интересного не осталось; ты фантомная боль собственного существования — и никак не больше.
Я только хочу, говорю я, чтобы ты поняла, что у нас теперь и впрямь есть нечто общее. Потому что в одинаковой мере одурачили нас обоих.
Теперь следует повторная и усиленная демонстрация презрения. Брови сходятся воедино, уголки рта опускаются.
Тебя одурачила я, а меня — Господь Бог, говорит она. Вот в чем разница.
У меня есть для тебя послание от твоего профессора, говорю. Его следует передать методом художественной декламации.
Непонимающе смотрит на меня. Встаю, прикладываю руки к груди и говорю голосом Шницлера.
Макс, вы и впрямь пережили нечто необыкновенное. Но поведайте свою историю профессионалу, А НЕ ДИЛЕТАНТКЕ!
Ее мозг функционирует безукоризненно. Я вижу по ее глазам, что она все понимает сразу. И что-то в ней ломается.
Это, шепчет она, тебе следовало передать мне прямо тогда.
Наступает черед ненависти, вот-вот начнется истерика. У нее позади весьма суровая пора, но в мире всегда найдется что-нибудь, чтобы исполнить роль последней капли в переполненной чаше. Ее пальцы скрючиваются, превращаясь в когти, я готов дать отпор, но она на меня не набрасывается, она впивается ногтями себе в щеки. Только чудом не задев глаз. Растягивает и раздирает себе лицо, как на картине Мунка «Крик», и этот крик не заставляет себя долго ждать. Голос ее похож на визг металла, вгрызающегося в металл, я и сам на пределе, я в последнее время не так-то много спал. И давно уже не бил ее по лицу, вот в чем моя ошибка, это ведь доставляет удовольствие, это лучше секса, куда лучше. Когда ее левая щека становится огненно-красной, а крик затихает, я тащу ее в «домик». Пока я заталкиваю ее в комнату, пес выскакивает во двор. Клара валится на пол где-то возле ящиков с книгами. Защелкиваю дверь снаружи, проворачиваю ключ в замке, ставни на окнах я уже закрыл. И тут она начинает барабанить по стеклам, явно стараясь их разбить.
Макс, кричит она, если ты сейчас смоешься, то еще пожалеешь! МАКС!!!
Его рука выглядит ярмарочной «удочкой», при помощи которой, бросив в прорезь игрального автомата марку, выуживаешь из своего рода аквариума мягкие игрушки, часы и шапки. Сигарету он держит двумя пальцами — большим и мизинцем, — и я поневоле задаюсь вопросом, почему ему нравится держать ее именно левой. Эффект, конечно, отвратительный.
