А что у тебя с рукой, спрашиваю.
Отстрелили, отвечает. Странная вышла история.
Где и при каких обстоятельствах, вежливо интересуюсь я.
В Албании, говорит. Производственная травма. Два года назад в ходе тамошних беспорядков случайно застрял на улице, запруженной демонстрантами. Несколько парней извлекли из бункера старые русские автоматы и принялись палить в воздух. Ну, и не все пули попали в воздух.
Значит, в тебя никто не целился?
Нет, смеется. Как будто на меня свалился метеор.
Еще раз бросаю взгляд на искалеченную руку и уже хочу спросить, не поймала ли она пулю в тот момент, когда была вскинута в гитлеровском салюте, но решаю все же воздержаться от этой шутки. Он весь в черном, причем все сидит на нем как с чужого плеча. Хочу спросить его, по ком этот траур, но тут же соображаю сам. По Джесси. Возможно, он не знает, что в данном случае единственно уместным цветом траура был бы солнечно-желтый. Да и выглядит Росс гротескно. Воплощением скорее самой смерти, чем печали по усопшей.
Подходит кельнерша. Росс заказывает нам две кружки пива, иллюстрируя заказ все теми же двумя пальцами, оставшимися на левой. Девица отходит от нашего столика пятясь и позволяет себе отвернуться, только дойдя до стойки.
Ну вот, говорит Росс, а теперь обменяемся информацией.
Только нельзя ли перейти прямо к сути?
С удовольствием. Но сначала объясни мне, в чем именно заключается суть.
Я не знаю, зачем ТЫ пришел сюда, говорю я, но Я пришел исключительно затем, чтобы ты меня застрелил.
Мизинцем левой Росс выразительно постукивает себя по виску.
Ты меня уморишь, говорит. Какой мне смысл тебя мочить?
Я стучу кулаком по столу.
А мне-то что делать, ору. Расстрелять еще парочку ВИТРИН? Донести на вас в ПОЛИЦИЮ? Или, может, СПЛЯСАТЬ для тебя?
Кельнерша неправильно истолковала мою вспышку и уже мчится к нам с двумя бутылками, уже ставит их на стол.
Бокалы, бесстрастно предлагает она.
Обойдемся, шиплю, вали отсюда.
Пить пиво из бутылки все равно что целоваться: длинное тонкое горлышко и мокрые губы. Когда Росс поднимает бутылку, под его черной рубахой четко обозначается ремень кобуры, он не дает себе труда это скрыть. Должно быть, у него имеется и разрешение на ношение. Спрашиваю себя, надел ли он кобуру на ремне на голое тело, и хватит ли у него в критической ситуации времени на то, чтобы расстегнуть рубаху, и зачем ему вообще сейчас «пушка», если он не собирается меня прикончить. Странный он тип, похож на неправильно, но с силой и яростью собранную головоломку — все фрагменты вроде бы пущены в ход, все сложилось, вот только общая картинка лишена смысла.
Дело в том, говорит он, что у тебя почти со стопроцентной вероятностью есть нечто, нам срочно и остро необходимое.
Что же это, спрашиваю. Деньги?
Он замирает с разинутым ртом, потом смеется.
Ах, ВОТ ты О ЧЕМ, говорит. Глупости. Есть только три возможности. Или ты знаешь, о чем я говорю, и все это время просто притворяешься. Или это у тебя есть, но ты сам даже не догадываешься. В таком случае мы считаем важным, чтобы ты так и не узнал, о чем идет речь. Потому что иначе мы ничего не получим или же это обойдется нам слишком дорого.
Поэтому и обыскали квартиру, говорю.
Да, поэтому.
И поэтому — Клара?
Да.
А третий вариант?
У тебя этого действительно нет.
И что тогда?
Размышляя, он допивает свое пиво.
Я не могу ручаться, говорит он, но в таком случае Герберт, пожалуй, захочет исполнить твое заветное желание. Ты ведь и впрямь несколько шумен и не вполне удобен.
Вот и отлично, моментально отвечаю я, у меня этой штуки нет.
Нижняя половина его лица работает над тем, чтобы изобразить ухмылку, губы напрягаются, утончаются, становятся беловатого цвета, но без участия глаз это все равно оборачивается только гримасой. И почему-то именно сейчас я впервые подмечаю, что глаза у него чуть ли не точно такие же, как у Джесси.
Этому я не верю, говорит он. Это крайне маловероятно, это практически полностью исключено.
Он вытирает рот рукавом и знаком велит кельнерше принести еще пива.
Ну и что мы теперь будем делать, спрашиваю я у него.
С тех пор как не стало Джесси, говорит он, мы работали над вариантом номер два.
А перед тем, спрашиваю.
Пока Джесси была жива, мы находились в патовой ситуации. Нечем было ходить. Герберт запретил вступать с ней в контакт. В какой бы то ни было.
Некоторое время сидим молча и неподвижно, словно иллюстрируя само понятие «пат». Вокруг нас говорят на венском диалекте то громче, то тише, кое-где смеются. Теперь поверх этого гула я начинаю слышать и музыку — это любимая песня Клары. «Watch me like a game-show, you're sick and beautiful». Я поворачиваюсь к бару.
Смените пластинку, кричу.
Кельнерша повинуется. Судя по всему, мы уже доросли до статуса почетных друзей заведения.
После того как план «А» приказал долго жить, говорит Росс, надо перейти к плану «Б». Сейчас я тебе расскажу, что мы ищем.
И тогда я должен буду сообразить, где оно находится?
Во всяком случае, попытка не пытка, говорит он. Как-никак именно ты прожил вместе с Джесси последние два года. А потом, когда ты, с божьей помощью, все поймешь, то сможешь назвать свою цену.
Так на так, говорю, мою цену ты знаешь.
Ты действительно стал полным идиотом, говорит он. Или выдающимся игроком в покер. Не зря же ты столько времени проработал у Руфуса. Там можно стать и тем и другим сразу.
Только ты меня по-настоящему понимаешь, говорю. А теперь выкладывай.
Он откидывается на спинку стула.
Речь идет о четырнадцатизначном числе, говорит он.
Очевидно, моя внешняя реакция кажется ему неадекватной; возможно, мне следовало хлопнуть себя по ляжке и заорать: «Таких денег просто не бывает». Еще какое-то время он выжидает, потом сдается.
Ладно, говорит, история начинается в девяносто седьмом году. Ты ведь припоминаешь, тогда в Албании лопнули банки. Люди потеряли сбережения, и началось всенародное восстание.
В подтверждение сказанному он поднимает искалеченную руку.
Я все это знаю, говорю. Я занимался этим как профессиональный юрист-международник.
Верно, говорит, но тебе нужно понять контекст. Джесси, судя по всему, тебе почти ничего не рассказывала.
Я качаю головой: да, судя по всему, почти ничего.
А она ведь была профи, каких поискать, говорит он.
И звучит это как наивысший комплимент, который он может сделать горячо любимому человеку. Подолом рубахи отираю пот со лба.
И тут Балканы для нас закончились, говорит Росс. Юго-восточное направление всегда было самым выгодным трафиком, одним из самых выгодных, по меньшей мере эдакая аллея, ведущая прямо к замку. Но тут кое-что кое с чем совпало. Мафия вывела деньги из Албании, начался неизбежный передел. Порты и аэродромы оказались под наблюдением войск ООН. И кое-кто из наших партнеров попал в международный розыск.
Чистильщик Аркан, говорю, значит, вы с ним и впрямь имели дела.
Джесси никогда ничего не выдумывала, говорит, уж кому-кому, а тебе следовало бы это знать.
Но вы ведь немало заработали на балканских конфликтах, говорю я ему, а Руфус наверняка был в состоянии спустить на тормозах обвинения, выдвинутые против Аркана.
Он пожимает плечами.
Мое дело — логистика, говорит он. А стратегические решения — продолжать или заканчивать и что делать дальше — принимает Герберт. Вместе с Руфусом. А бывало или вполне могло быть и вместе с тобой.
В воздухе у меня перед глазами пляшут огоньки, как будто кто-то бросил в зал пригоршню дискотечных блесток.
Надо только своевременно узнавать, говорю я, где и когда в следующий раз рванет.
Выбор Руфуса пал на Польшу, говорит Росс. И с оглядкой на войну НАТО из-за Косово следует признать, что он оказался чертовски прав.
Выходит, они знали об этом уже два года назад, говорю я шепотом.
Хватаясь за голову, чуть было не опрокидываю собственную бутылку, Росс успевает перехватить ее.
В любом случае, говорит он, мы с тех пор ходим другими тропами.
А я, говорю, иду в клозет.
По пути в туалет я заказываю у стойки двойную водку. Звук моих собственных шагов достигает моего слуха с задержкой примерно на полсекунды, как будто я великан или, вернее, исполин и приходится учитывать расстояние от пят до ушей, разделенное на скорость звука. Отличная порция порошка в туалете заставляет меня съежиться до нормальных размеров, и обратная дорога к столику представляет собой сплошное удовольствие. На ногах у меня не башмаки, а облака, я не иду, а парю. Когда я сажусь, моя ухмылка на мгновение зависает в воздухе и лишь затем приземляется на положенное место — над подбородком, уткнувшимся в ладонь руки, упирающейся локтем в столик.
Ну хорошо, а какое отношение ко всему этому имела Джесси? — нетерпеливо спрашиваю.
