Ну хорошо, а какое отношение ко всему этому имела Джесси? — нетерпеливо спрашиваю.
В последние недели балканского периода, говорит Росс, имел место один известный тебе инцидент.
Застреленная беженка, говорю я.
С этих пор, продолжает Росс, Джесси и Шерша только плавали по морю. Правда, почти каждую неделю. Пока албанская граница оставалась открытой из-за беспорядков, у нас все протекало нормально.
Поджимает губы и не разжимает несколько долгих мгновений, губы становятся бескровными и бесцветными, как утопшие дождевые черви. Проводит по голове «лапой», от обоих уцелевших пальцев в волосах остаются широкие борозды, посередине которых видно кожу на черепе.
Дело разворачивалось всегда одинаково, говорит он. Шерша или еще кто-нибудь прибывал с итальянской стороны на борту катера. Крошечные албанские лодки подходили из Влёры и ждали момента трансакции, не заходя в трехмильную береговую зону, возле Дурреса. Я при этом чаще всего находился с албанской стороны. И вот однажды ночью мы сидели в такой скорлупке из-под ореха с дождевым баком кокаина на борту, а над головой у нас в сторону Дурреса проносились вертолеты с интернациональным десантом. Море было неспокойное, и только камикадзе мог бы выйти в него на такой лодчонке. И все же я велел ждать и прождал три часа. Джесси с Шершей так и не появились, радиосвязь отсутствовала.
Подают водку, я выпиваю. Никогда не усугубляй алкоголем кокаин, подсказывает внутренний голос, никогда не усугубляй алкоголем.
Остаток ночи, говорит Росс, я провел в гостинице возле радиоприемника, ожидая известия о несчастном случае на море. Я молился о том, чтобы они всего лишь попали в лапы морской полиции. А не пошли на дно Адриатического. Я плакал, а по радио передавали итальянские шлягеры.
Но не случилось ни того ни другого, говорю я.
Они просто-напросто сбежали с деньгами, говорит Росс. Высадились на берег в другом месте. Скорее всего, просто где-нибудь в окрестностях Генуи.
Тянется ко мне; не могу понять, хочет ли он похлопать меня по плечу или схватить за горло.
С тех пор, говорит он, я Джесси больше не видел.
Спокойнее, старина, говорю я.
Не знаешь ли ты, письма-то мои в Лейпциге она хоть читала?
Читала, говорю, читала.
Пытаюсь мысленно прикинуть, сколько же они тогда увели денег; исхожу из общей массы поставки в три центнера и оптовой цены в восемьдесят марок за один грамм. Запутываюсь в нулях и сдаюсь.
Шерша ей внушил, говорю, что деньги нужны на то, чтобы они смогли уехать в Гренландию.
Говнюк, говорит Росс. В Гренландию, к белым волкам.
Да, говорю, к белым волкам.
Какое-то время молчим, думая о Джесси и о вечных льдах. Столб воздуха давит на нас, мы сидим, притиснутые к столику, как две старые черепахи, и глядим на пустые бутылки, стоящие между нами.
Деньги, говорит он, мы вернули. Они лежали на дне старого колодца во дворе. Джесси взяла себе только самую малость, никому не пришло бы в голову отобрать. А остаток из этой малости ты сам доставил нам в галерею.
Тогда в чем же, спрашиваю, великая проблема?
Сейчас, говорит, расскажу. Это чистое сумасшествие. Но вполне в духе Джесси. Вполне.
Что-то, медленно говорю я, связанное с компьютерами.
Росс сразу же настораживается.
Значит, все-таки возможность № 1?
Не-а, говорю я.
Какое-то время сидим друг напротив друга, как за партией в покер, но я-то блефую, я-то блефую, не имея на руках ровным счетом ничего. Даже двойки. Даже завалящей двойки.
Значит, начинаем все сначала, говорит Росс. Герберт принялся варьировать трафик задолго до того, как пошла вся эта заваруха в Албании. Перенес его в Польшу. Но это потребовало совершенно невероятных затрат. Причем мы все держали на сервере — и почту, и адреса, и банковские контакты. Но это еще цветочки. Сперва мы должны были построить полякам дороги, а уж потом транспортировать по ним кокаин. На границе их неизменно интересовало, что за товар, которому они дают «добро» на вывоз. Необходимо было создать перевалочные базы и обзавестись высокопоставленными партнерами. И все это протекало под величественной крышей расширения Евросоюза на восток и учреждения новых зон свободной торговли.
И в конечном счете, говорю я, оплачивалось деньгами программы PHARE и Международного валютного фонда?
Он пропускает этот вопрос мимо ушей.
И я в Лейпциге, сам того не ведая, участвовал в осуществлении этого проекта?
Спроси у Руфуса, говорит он. Все, что имело для нас значение, находилось в Сети, в особом домене, и было разбито на подразделы. И Джесси проникла туда и сумела запереть домен изнутри.
Что это значит, спрашиваю.
Специалисты говорят что-то типа того, что она заперла корень и внесла себя в качестве единственного пользователя. А доступ защитила паролем из четырнадцати знаков. Это могут быть как цифры, так и буквы или комбинация первых со вторыми. Получается шесть триллионов вариантов, и даже исходя из того, что компьютер просчитывает миллион вариантов в секунду, ему понадобятся сто девяносто миллионов лет на то, чтобы проверить все комбинации. Фактически это означает, что Джесси была единственной, кто имел доступ ко всей этой базе данных.
Фактически, говорю, означает.
Кроме, не исключено, Шерши, говорит Росс, да только с ним вскоре все было кончено. Вот почему Герберт так разъярился, узнав о его смерти.
Значит, ВАМ он нужен был живой, говорю я.
У нас он и БЫЛ живой, отвечает Росс. Мы отобрали у него паспорт, после чего он метался по Вене, как бездомная крыса. Рано или поздно он вынужден был к нам прийти. Джесси успокоилась бы, не он, так она назвали бы нам пароль. Но тебе понадобилось его застрелить.
Это в свой черед пропускаю мимо ушей я. Джесси никогда бы не успокоилась с тех пор, как Шерша ее бросил, но объяснять это Россу сейчас явно неподходящий момент.
Но она бы ни за что не справилась с этим в одиночку, говорю я. Джесси практически не разбиралась в компьютерах.
Кто знает, говорит Росс. Люди ее вечно недооценивали.
Или просто, думаю я, она всегда умела найти человека, способного ей помочь. Мне почти неудержимо хочется рассмеяться, а рука, запущенная в брючный карман, нащупывает трехцветную авторучку, толстую, как сарделька. Неудивительно, что бедняга Том чуть не спятил от страха; неудивительно, что он пришел ко мне и кое о чем чуть ли не умолял. На свой лад, конечно. Наверняка Джесси платила ему. Но, может быть, он это делал все-таки, чтобы ей помочь. И тогда у меня нет причины выдать его.
Она была на редкость странной девицей, говорит Росс. Мы все знали ее лишь с какой-то стороны — и я, и Герберт, и Шерша, и ты. Но воедино это не складывалось.
Он кивает, как игрушечный зверек на окне «Ауди-100». Он прав. Джесси и со мной оставалась маленькой тайной за семью печатями, оставалась даже в те мгновения, когда мне казалось, будто я сжимаю в руках ее мягкую и податливую сердцевину. Это было недоразумением. Ее нельзя было узнать так, как знаешь кого-нибудь другого, или, допустим, дерево, или пса. В лучшем случае ты знаешь о ней не больше, чем о косяке рыб.
Выпускаю дым кольцами, они поднимаются над столом, каждое служит знаком десяти прошедших секунд — прошедших в молчании. Время порой жмет, как чересчур тесная одежда, мне в нем не шевельнуться. Когда сигарета заканчивается, я возобновляю разговор.
А почему, спрашиваю, она это сделала?
Ты что, идиот, говорит он, разумеется, ей нужно было запастись чем-нибудь против меня и Герберта. Она запаниковала, ей казалось, будто Герберт отомстит за украденные деньги, а пока у нее был пароль, она чувствовала себя в безопасности.
В этой нелепой логике она вся. Идея столь же проста, как мысль спрятать кучу денег под криво выпиленной половицей в нашей квартире. Может быть, ее трюки срабатывали столь удачно как раз потому, что она была святой простотой по сравнению с остальными. То, что она припрятывала, люди не могли отыскать — и на этом точка.
Плохо то, что она все это затеяла напрасно, говорит Росс. Герберт ей все равно ничего бы не сделал. Что, она раньше никаких номеров не откалывала?
Значит, вы ей даже не угрожали, спрашиваю я.
Приди в себя, говорит он. Герберт любил ее настолько, что отказался ради нее от нее самой. Я тебе это уже объяснял два года назад.
Куупер, вспоминаю я, тигры вернулись.
Так что вся эта история с базой данных была совершенно лишней, говорит Росс.
Он не понимает, наверное, он никогда не поймет. Я, в отличие от него, знаю, что она сделала это вовсе не в порядке вынужденной самообороны и уж понятно не ради меня, а исключительно из-за Шерши. Но он покинул ее, а когда он внезапно вновь появился у «Звезды Пратера» и, значит, она не могла больше считать его мертвым, ей понадобилось, чтобы я его застрелил. На мгновение она встроила нас обоих в собственный мир — и все сработало безупречно. Маленькое исправление, необходимое для того, чтобы восстановить знак равенства между реальным миром и ее представлениями о нем. И я ее в этом не виню. Если она хотела видеть Шершу мертвым, то имела на это полное право. А он, мерзавец, жил дальше. Жил в ее мелких и крупных срывах, жил в ее полной неспособности вести мало-мальски самостоятельную жизнь. Остается только надеяться, что он перед смертью успел понять, что это именно она его покарала. Скорее всего, она была самым мужественным человеком из всех, кого мне доводилось знать. И вдруг у меня возникает абсурдное желание попросить у нее прощения.
