Однако нужная остановка оказалась буквально в десятке метров от места заключения: троллейбус только пару раз перевалился с боку на бок, как девочка уже очутилась на воздухе, среди того же подбеленного пейзажа, с тем же бетонным забором и торжественными, в колоннах и немытых статуях, воротами какого-то завода, издевательски проясневшими. Олег по-прежнему пребывал в отличном расположении духа; навстречу им попался щербатый пацан с косматеньким серым котенком, лезущим из-за пазухи на задранный локоть: Олег почесал котенку напряженный лобик и внезапно от избытка чувств прижался щекой к плаксивой мордахе пацана, попытавшегося от испуга что-то выплюнуть. Девочке сделалось страшно неудобно, она побежала вперед. Сразу она попала в густую толпу, валившую из боковых дверей кинотеатра. Женщины с мечтательными лицами крепко брали под руки мужчин, иные выходили в криво надетых шапках, неся перед собою забытые шарфы и варежки; слышно было, как внутри трещит звонок на следующий сеанс. Девочке захотелось в кино, в тепло, она специально встала перед афишей, в общем-то неприятной,– там все было по-современному напутано, маленький человечек, тут же огромное лицо, тут же пальма вроде мухобойки, и все это буквально перло на первый план,– но Олег налетел и за плечи увлек ее вперед, туда, где между двухэтажных, похожих на резиновые губки, зеленых домов светлела небесная пустота, какая бывает над озерами или над старыми пустырями.
Это оказался именно пустырь. По краю его проходила дорога, и навороченная грузовиками глина кое-где схватилась целыми щепьями грубого льда: казалось, будто это остатки стены с обломками дранки, и взгляд невольно искал вокруг хоть что-нибудь уцелевшее. За валом глины, мягко ломавшейся под сапогом, начинался разрушенный переулок: от домов оставались только какие-то дупла в земле, зато деревья почти везде густели нетронутые, сохранились даже шаткие, гармонями изогнутые заборы, с которых, сильно фыркая, дергались воробьи. Облетевшие деревья все еще обозначали собой жилье: иные стояли, повернувшись к улице, другие так протягивали ветви, будто до сих пор смотрели в окна, и взгляд невольно искал на них теплых отсветов электричества. Два высотных массива, похожих на кроссворды, глядели друг на друга через пустырь: видные сверху донизу, от скамеек у подъездов до самых антенн, они, из-за того что между ними сквозила только пустота, увеличивались один за счет другого и отнимали друг у друга всякую реальность, предоставляя человеку как бы возможность призрачного выбора. Если же не смотреть никуда, кроме как на палисады, блаженно пропускающие снег на мягкие груды своих опавших листьев, создавалось полное впечатление, что старые дома еще стоят. Поэтому девочка не думая, машинально поднялась на каменное уцелевшее крыльцо. Над остатками кованых перил, забитых мертвой нервущейся травой, нависала прутяная свежая масса; девочка не умела определять породы деревьев без листвы, но по какой-то жмущейся тесноте и по нескладности обломанных веток, торчавших нелепыми остриями, признала одичалую увечную сирень.
Однако крутое, как подъем на снежную катушку, узкое крыльцо вело, конечно же, не в дом, а обрывалось в обширную яму, заполненную двумя рябыми от снега кучами мусора, и на ближайшую можно было бы перепрыгнуть, если бы не слабость и ужас в ногах. От дома уцелел один кирпичный выкрошенный клык, высокий угол со следами оконных проемов; остатки перекрытия между первым и вторым этажом походили на жирную каемку, какая остается в посуде, где долго стояло молоко. Видимо, жизнь разрушенного дома еще таилась в несуществующих стенах, тут и там под слоем грязи угадывались ее сросшиеся куски: разломанная рама без картины, но со струпьями обоев, битый светильник, похожий на яблочный огрызок, все еще приколоченный к остаткам массивной полки, гнилое одеяло, на нем безногий пупс с помятой головой. Похоже, обстановка в этом доме под конец сделалась цельной, наподобие скульптуры, и уже не разбиралась на отдельные предметы – непонятно было, удалось ли жильцам вывезти из него хотя бы часть имущества.
Олег, согнувшись, уже расхаживал внизу. Иногда он брался за интересную палку или досточку, торчавшую из земли, но земля начинала шевелиться далеко от его находки, приподымалась на каких-то крестовинах, рвалась лохмотьями – и Олегу приходилось оставлять расшатанный, раздышавшийся пласт. Завидев девочку, он подбежал, ковыляя, широко раскрыл объятья, и девочка упала к нему, чувствуя, как холод надул пальто. Они не сразу расцепились, почему-то испугавшись собственного вида, в каком предстанут поодиночке друг перед другом. Наконец, одинаково споткнувшись, они разошлись как можно дальше, и сразу девочка увидала на ближней куче темневший вверх ногами остов этажерки, такой же точно, как стояла у нее в изголовье, с резными наборными столбиками, похожими на детские пирамидки. Время, утверждавшее себя во множестве одинаковых вещей, внезапно встало наоборот: будущее, имевшее нищий поднебесный вид истраченного прошлого, лежало перед девочкой без крыши, коченея на хлорированном снеговом ветру. Девочка опять поняла, что не понимает, что такое собственность на вещи, и только материнский окрик «Мое!», явственно прозвучавший у нее в ушах, принес небольшое облегчение.
Вид у Олега сделался торжественный и вместе беспокойный; ныряя и припрыгивая больше обычного, он устремился к остаткам стены. Под стеной, потемневшей в предчувствии сумерек, наметенный белый снег казался вечным, как песок, однако часть земли была перекопана, будто на огороде, и девочке пришла сумасшедшая идея, будто Олег что-то здесь посадил, какие-то зимние сорта овощей. В подтверждение у него под мышкой оказалась изоржавленная детская лопатка, и девочку вдруг поразило, как грубо стареют детские вещи, какие из них получаются убогие, изработанные старики. Этой лопаткой, болтавшейся на коротком для Олега черенке, он принялся ковырять в припорошенных комьях, ритмично, в такт копкам, подрагивая коленками. Внезапно он бросил работу и, сияя, предстал перед девочкой. Видимо, он был не в силах что-то делать, пока не справится с волнением. Стряхнув просторные варежки с горячих белых рук, он протянул их девочке подержать, объясняя, что на них – тайный иероглиф «нинь», что варежки ему связала и вышила очень красивая женщина, настоящая артистка. Но она, его новый друг, нисколько не хуже и к тому же очень умная, просто удивительно, как она ходит завороженная: кажется, если идти за ней и не вспугнуть, можно попасть в небывалые места. «Ты ведь сама свернула в этот дом!» – воскликнул Олег, сияя глазами, словно поддельными драгоценностями.
Он еще какое-то время нахваливал девочку, и она не знала, куда деваться. Иероглиф «нинь» на правой варежке был больше и кривее, чем на левой. Наконец Олег иссяк, вздохнул и уже спокойными рабочими шагами вернулся на свои раскопки. Скоро звякнул металл о металл, земля просыпалась в небольшую пустоту, и Олег воскликнул пережатым голосом, подзывая девочку. Она и так уже стояла за его спиной и видела врытое в землю ведро, а в нем – заварочный чайник, утюг, платяную щетку, лупу, расслабленно разинутые ножницы и что-то еще на дне. Олег, перевалившись и крякнув, достал из кармана фонарик; его сероватый луч, еще неотчетливый в первой мути молочных сумерек, ушел в эмалированное подземелье, над которым поплыли золотыми искрами редкие снежинки. Девочка стояла в недоумении, для чего нужны на пустыре эти обыкновенные вещи, угловато сложенные в ведро и еле освещенные размытыми и резкими кругами по-рыбьи выпученного фонаря. Все они были совсем простые, дешевые; сувенирный подсвечник, фальшиво утяжеленный псевдолитыми завитками, выглядел среди них уступкой какой-то тайной слабости.
Однако скоро девочка поняла, почему ей смутно нравится этот посудо-хозяйственный клад. Обиходные вещи, имевшие в цедре довольно-таки глупый вид, были, однако, не изображениями, а вещами как таковыми, целиком и полностью самими собой – подлинниками повседневной жизни, представлявшейся отсюда, со странного места, полуямы-полугоры, чем-то завершенным, целиком относящимся к прошлому. Олег выжидательно поглядывал на девочку, играя бровями. Потом он солидно, несколько скрипучим от неудобной позы голоском начал объяснять, что через двести лет здесь обязательно будут копать археологи и найдут старинные вещи в превосходном состоянии, какими они никак не могли бы сохраниться, если бы он специально не заложил их в эмалированное, новое, для того и купленное ведро. Все более воодушевляясь, сверля фонарем укладку несколько уже испачканных сокровищ, Олег доказывал девочке, что такую работу пора вести на государственном уровне и в масштабах страны: в интересах непрерывной и сознательной науки создавать хранилища современной истории или даже сразу специальные музеи, чтобы после не склеивать осколки и ничего уже не утрачивать. Он излагал все это напористо и вместе с тем уклончиво, явно чего-то недоговаривая и даже стыдясь. Но девочка уже и сама поняла, что Олег попросту сделал то, что отчаялся найти,– своими руками соорудил себе богатую находку, открытие и, копаясь на почужевшем без присмотра пятачке, испытывает за грядущего археолога весь его азартный трепет и восторг. Было понятно без слов, что нежность Олега к людям, выпученные поцелуи, резкие пожатия, смех – все имеет ту же искусственную природу. Просто Олег показывает, как надо, как он хочет, чтобы обращались с ним, и думает, что внезапные ласки вызывают у людей одно лишь умиление и благодарность.
