глава 6
Все-таки девочка с удивлением ощущала, что действительно благодарна ему. Их прогулка парой, принадлежность друг другу – все это было сделанное, ненастоящее, и однако же это было и заставляло верить, что счастье можно как-нибудь собрать вручную, из самого простого, что имеется вокруг. На минуту девочка пожалела, что не оставила ничего из украденных вещей: им было бы самое место в такой вот машине времени с заплаканной от снега крышкой, это окончательно утвердило бы значительность, какую девочка видела в своих незнакомках. В сущности, девочка поступала так же, как Олег: посредством вещи пыталась стать похожей на одну из уверенных дам – стать похожей, а значит, своей, родной, почти что приемной дочерью. Сейчас, на холоде, на жестком ветру, от которого последние на ветках листья мотались, будто жестяные сбитые указатели, девочка чувствовала, что могла бы рассказать Олегу и о своем стыде за мать, и о кражах-любовях, возбуждавших у нее все меньше радости, все меньше надежды.
Она могла и хотела довериться ему, но ей мешали то косолапые кружения Олега, когда он ногами наваливал землю на закрытое ведро, то разные препятствия на пути с пустыря, мелькавшие в луче фонарика и сразу пропадавшие в бугристой темени, граничившей с небом такой же беспредметной линией, какой на карте одна страна граничит с другой. Была известная сладость откладывать исповедь на потом, на второе свидание, в котором девочка не сомневалась. Когда они выбрались на шоссе, полное мокрых огней, черное затертое пятно под кирпичным зубом среди тонкого снега, отливавшего слепотой, уже казалось чем-то нереальным,– девочка подумала, что Олег почти истратил, истер очарование этого места и скоро перестанет сюда приходить. Шоссе зажигалось от фар и резко темнело позади пролетавших машин; в заводских воротах, шевеля огни какой-то ожидающей техники, с гулким лязгом ехала решетка. После пустыря все вокруг казалось сиюминутным, новым; снег, напорошенный на бетонный забор, на коренастые двухэтажки с мертвыми печными трубами, белел, как следы свежеоторванных бумажных этикеток. Только нежность загустевших хлопьев была все та же: водянистые, с тенями, они летели наискось световым тоннелям многолюдной сигналящей ночи и исчезали, едва коснувшись текучей черноты, вспыхивая живым огнем перед бешеными моросящими колесами. Плавные тени как бы удваивали движение и делали хлопья гораздо более материальными, чем это обычно присуще снегу,– такими же предметами, как тяжкие автобусы или черные резкие фигурки людей,– поэтому их растворение воспринималось как крайнее, предельное проявление любви.
Неожиданно Олег взял парой своих огромных лап девочкин замерзший кулачок, освободив его от защемленной изнутри, пустыми пальцами болтающей перчатки. Сказав, что погадает по ладони, он увлек девочку под фонарь; оказалось, что у обоих руки перепачканы в земле. Олег, то склоняя большую голову над земляным, из суровых ниток, рисунком судьбы, то поднимая проникновенные глаза, тихо забормотал, что жизнь у девочки будет счастливой, но что в конце концов ее погубит призрак. Потом Олег засопел в ее ладонь и вдруг поцеловал, прижался так, что девочка ощутила в ладони его горячий рот, похожий формой на пирог, и твердый виляющий кончик носа. Потом Олег перевернул безвольную кисть и поцеловал с другой стороны, в костяшку, старательно и настырно, словно выдавил поцелуй из тюбика; расстегнул пальто и засунул девочкину лапку себе за пазуху, где было жарко и в карманах похрустывали какие-то бумаги. Мордатый Олег, синеватый под фонарем, в черных подсохших прыщах, был по-прежнему противен, но это не имело ровно никакого значения. Он обязал ее подневольной, каторжной благодарностью, и все, чем девочка могла расплатиться за целование руки, была она сама. Приникнув к сырому пальто, неловко заворотив другую руку, девочка со сладостным ужасом ощущала себя распластанной добычей, которую любой мужчина может заполучить с удивительной легкостью, независимо от ее желания, только сделав такой вот удивительный, ничего ему не стоящий жест,– а уж признание в любви буквально бросит ее и к тому, и к этому. Она ничего не смогла бы сделать против них и, не любя в ответ, тем более была бы им должна. На минуту она почувствовала кожей, как много на земле мужчин: они все шли и шли, шагали, тяжелые, в ногу вдоль бетонного забора, сбивались, перебегали, пыхали папиросами. Девочке было жутковато стоять прямо у них на виду, и она не знала, как ей разомкнуться с Олегом, когда подъедет и причалит к остановке плывущий высоко над легковушками огнистый и пьяный троллейбус.
Ночь с воскресенья на понедельник была единственная в своем волшебном роде, одна такая в жизни Катерины Ивановны. Она совсем не хотела спать; торжественная штора на окне была как театральный занавес, по которому плыли, строго наискось, заманчивые снеговые тени. Сбоку от шторы было видно, как снег, нестерпимо яркий, кишел под фонарем, расплываясь большими хлопьями в областях рассеянного света и мельчая, буквально сатанея под самой лампой в спортивном кепочном козырьке. Простуда, будто шампанское, обливала девочку ледяными Пузырьками, играющей призрачной пеной: с нее будто бы сняли заклятье, не позволявшее ей заболеть, и угловатые движения Олега, не умещавшиеся в округлом мозгу, заставляли ее метаться, поднимать под одеялом то одно, то другое колено; то и дело она принималась целовать подушку, отвечавшую ей непромокаемой толщиной, щекоткой колкого пера.
В эту ночь девочку посетило необыкновенное чувство, будто она имеет поклонников. К Олегу прибавлялся Колька, с его прошлогодним порывом понести портфель и обесцвеченными перекисью волосами, делавшими его похожим на мудрого Страшилу; прибавлялся и толстый Пономарев, часто просивший у девочки списать и глядевший на нее разнеженно из глубин своего существа, будто червячок из большого сладкого яблока. Прибавлялись и другие, в том числе мужчина с глазами как женские часики, не то в большом шарфе, не то с бородой, однажды прошагавший за девочкой несколько улиц; все они многозначительно переглядывались, их улыбки осторожно переливались одна в другую, будто вода из чашки в чашку, и девочке мучительно хотелось пить.
Наутро она без труда скрыла от невнимательной матери едва ли не первую за годы учебы болезнь; вода, которой она наглоталась так, что потекло из носа, отдавала талым снегом, точно он, съеденный много лет назад, подействовал только теперь. Кое-как натянув одежду, одно поверх другого (все казалось, будто что-то напутала), девочка заторопилась на первый урок. На улице было ветрено и сыро; остатки снега лежали в лужах, будто замоченное белье; автомобили, прогудев над ухом, быстро удалялись и не представляли никакого интереса. На школьном дворе посреди перепаханного газона, похожего на лист с подгорелой картошкой, кособочился маленький снеговик, грязный, с налипшими листьями и землей. Олега в школе не оказалось: несколько раз девочка проходила мимо десятого "Б", но из раскрытых дверей вываливался кто угодно, только не он. Его одноклассники ужасно мешали девочке, и ее сердило, что приходится так пристально их рассматривать.
Ни на второй, ни на третий день Олег так и не появился, и девочка не знала, как и у кого о нем спросить. Во всю тревожную неделю осенних каникул, заставших ее врасплох, снег беззвучно являлся по утрам готовой гладкой пеленой и к вечеру истаивал, оголяя измученную землю, похожую на какой-то пенистый ил. Этот снег возникал и пропадал внизу, словно утратил всякую связь с небесами; посеревшая мать натыкалась на мебель и пила таблетки от давления. Девочка не теряла надежды. Было даже весело скрывать от матери температуру: она нарочно хваталась за домашние дела, грохотала в раковине кастрюлями, спорила сама с собой, удастся или нет отцарапать без следа коричневое пятнышко. Балуясь, она строила перед зеркалом красноглазые рожи, высовывала язык, похожий на терку с остатками сыра, и сразу вспоминала мягкий язык Олега, лижущий мороженое. Когда же наконец начались занятия, девочка услыхала сразу в двух местах, что у Олега давняя болезнь – инфекция головного мозга, что его не выпишут из больницы раньше февраля, а потом он поедет в специальный санаторий.
Больше она не видела его ни разу в жизни, потому что, когда Олег вернулся учиться в новый класс, Катерина Ивановна уже закончила школу, и ей казалось донельзя глупым бежать, как некоторые другие, первого сентября на пришкольный праздничек цвета квашеной капусты с морковинами пионерских галстуков, на зычный в мегафоне голос директрисы, слышный сквозь пожелтелые, усталые деревья. Тем более ей претило идти, когда перекрашенная за лето школа затихла и только звенела на манер будильника, и каждый вечер мать приносила оттуда в сумке казенный тетрадный дух. Если честно, Катерине Ивановне все-таки хотелось подстеречь Олега где-нибудь на улице: то была одинокая, праздная осень, осень-Петрушка во множестве зубчатых ярких колпаков, осень ломоты в висках от пьяного запаха как бы свежей краски,– и, кроме Олега, не с кем было пережить это многопалое, дразнившееся отовсюду шутовское представление.
