Луна заключена в какой-то странный, точно запыленный ореол, и звезды слабо мерцают над Рапалло. Разноцветные лампочки вдоль лодочного причала еще горят. Пляжная кабинка тоже освещена, Изюмов находит в ней футболку, нижнее белье, белые гимнастические туфли и брюки в красно-зеленую крапинку. Он подносит к носу бюстгальтер и аккуратно кладет его на место.
— Ты ангел? — спрашивает он по-русски, и в его голосе звучит тоска.
Он тоже начинает раздеваться. Жесты его по-своему величественны, как при священнодействии. Во всяком случае, он очень неторопливо снимает с себя одежду и, ловко складывая каждую вещь, бережно ее расправляет. И тут его опять начинает сотрясать кашель, такой сильный, что Изюмов вынужден опереться о стену. Потом он выходит из кабинки и плетется вдоль мостика до самого края. Он долго стоит там, прислушиваясь. Море в эту ночь бесшумно. Но он чувствует, что в воде происходит какое-то движение. Он спускается по стремянке к воде, ныряет и беззвучно плывет к тому месту, где угадал движение.
В лунном свете он различает узкие плечи Мауди, черные блестящие волосы этой женщины напоминают ему дегтярно-темные русские ночи его детства. Изюмов задерживает дыхание. Он подплывает к ее спине. Сейчас он мог бы схватить ее за волосы. Но он вслушивается в неровное дыхание плывущей женщины.
И тут перед Мауди Латур вырастает из черной воды чье-то узкое лицо, но она не пугается. Рот Изюмова с оскалом зубов, навсегда оставивших крестообразный след на ее предплечье, прижимается к губам Мауди. И они целуются, и он обвивает ее руками. И вечная соль проникает сквозь губы обоих, и соленая вода орошает их языки. И они глотают соль и целуются еще горячее.
— Ты ангел? — произносит он по-русски.
Мауди молчит.
— Ты ангел?
— Ты ангел? — переспрашивает он по-немецки.
— Я не стану удерживать тебя от того, что ты должен сделать, Константин. У меня нет больше сил убегать. Теперь я знаю, что зло причастно добру. Оно будет всегда. И будет велико. Но я уже не стану отводить глаз. Я буду смотреть на тебя. Должен же кто-то оставаться и видеть, как совершается зло, как причиняется обида, боль. Я буду при этом.
— Харальд мертв.
— Я знаю.
— И многие еще.
— Я знаю, Константин.
— Я хочу показать тебе, Соня, куда более великое. Я — ангел.
— Ты очень болен, Константин. Это все.
— Почему ты целовала меня, Соня?
— Потому что однажды ты меня любил.
Издалека доносится звонкий голос Эстер. Ее фигура черным силуэтом выступает над мостками. Эстер зовет Мауди, зовет непрестанно, это кричит страх.
— Я плыву назад, Константин.
— Подожди, Соня!.. Расскажи мне нынче ночью сказочку про царскую дочь с таинственной корзиной, в которую никому не дозволялось заглянуть.
— Я плыву назад.
— И когда принц все же раскрыл корзину, в ней ничего не оказалось.
Мауди повернулась к нему спиной и поплыла, потом перестала грести и прислушалась. Позади было тихо. Абсолютная тишина. Даже дыхания не слышно. Она поплыла быстрее. Снова задержалась, но по-прежнему все было тихо.
Весть о том, что лавка Мэхмэда Лэвэнда горит, а мечеть разрушена, мгновенно облетает многоквартирные башни на стороне Св. Якоба. В ту самую одуряюще жаркую ночь дети Эркема Йылмаза вскакивают на ноги и становятся тем, что из года в год предрекал Константин Изюмов в своих подстрекательских памфлетах. Они становятся не более чем животными. Грабежи, вымогательства с угрозой поджога, убийства неудержимой ночной оргией прокатились по Маттейштрассе к центру города. Но убийцами становились не только инородцы. В ту ночь стерлось различие между чужими и своими. Чужими стали теперь все. Каждый был чужим. Прежде всего — самому себе. Мелькнут кофейные зрачки — удар палкой по черепу. Высунешь светловолосую голову — подставишь ее под град камней. К пяти утра ситуация гражданской войны достигает высшего накала. На площади Двух лун сосредоточена сотня полицейских. Там уже есть убитые. И среди преступников, и среди зевак. Ибо полицейские обнаруживают свою полную беспомощность, до сих пор у этих чиновников была одна задача — выписывать штрафы и вылавливать пьяных. Теперь же от них требуется употребить в деле огнестрельное оружие. Это приказ командира боевой части. И они палят кто во что горазд, опустошая магазин за магазином. Водометы и бронемашины прибыли в город лишь утром. Их пришлось вызывать из частей, дислоцированных за Арльбергом. Да и федеральным войскам, не имеющим опыта военных действий, удается только в полдень остановить разрастание уличного побоища. Но заслуга окончательного усмирения этого смертоубийственного буйства принадлежит ошпарившей город невыносимой полуденной жаре.
Экипаж танка собирается в 23–00 пересечь Рейн в таком месте, которое, по уверениям заряжающего, — он ссылается на какие-то стратегические военные карты — не обещало никаких препятствий. Однако либо четверо вояк не попадают в нужное место, либо в картах что-то не так. И хотя из-за нескончаемой жары Рейн производит впечатление цепочки мелководных прудов, танк уходит под воду.
Позднее будет установлено, что произошел разрыв левой гусеницы, и, крутясь вокруг собственной оси, машина в какой-то мере сама себя вбурила в дно. При вскрытии обнаружены переломы рук и сильные повреждения кожных покровов, по крайней мере, у двух человек. Видимо, это было вызвано отчаянными попытками открыть крышку люка, одолев давление воды. У Рюдигера Ульриха исколоты вены. Туловище сплошь разрисовано татуировкой. В этом рисунке двенадцать раз повторяется женское имя «Эстер».
Никто из обитателей долины никогда бы и не поверил, что здесь возможна такая катастрофа, как в ту июльскую ночь. Силы правопорядка и армия оказались совершенно бессильны даже предвидеть подобную ситуацию, не говоря уж о том, чтобы справиться с ней. Копившаяся десятилетиями обида Отелло Гуэрри на изводившего его оскорблениями Харальда Ромбаха, сложившись с яростью других обиженных, которая побудила к агрессивным действиям в том числе и Рюдигера Ульриха, а через него и сотни других людей, привела к кровавому кошмару, унесшему жизни тридцати восьми человек. А сколько людей пострадало от ран разной степени тяжести. И совсем трудно счесть тех, кто испытал глубочайшее унижение.
Всякая война порождается болью личной обиды. Все остальное — сопутствующие обстоятельства, разжигающие или заглушающие ее. При этом остается в силе отрадный закон: если уж жителю долины что и занозит душу, так это — смута, открытый мятеж. Гармония любой ценой — вот чего ищет человек долины.
В ночь великих ожиданий махнуть на Мариенру, оглядеться и понаблюдать, как уроженец Рейнской долины провожает свой год, век, тысячелетие, — это стоит испытать.
Небо поет, звезды хотят, чтобы их услышали, раздарили, и Алькор, этот чародей на зимнем небосклоне, хранит думы влюбленных. Отливая тусклым серебром, тощие луга стекают по склонам и теряются среди пригорков и впадин. Лес бросает свои исполинские тени.
Но долина спит мертвым сном, а по ту сторону Почивающего Папы воздух вздрагивает от едва различимой отсюда игры света, окрашиваясь желтизной криолита, алея оксалатом стронция и подергиваясь зеленью азотнокислого бария. В стране, где природа по-прежнему безнадежно чарует людей веснами с необычайной яркостью красок, зимами, придуманными для детских ладошек, — в этой стране царит тишина.
Похоже, это — настоящая печаль. Спустя недели после катастрофы, когда в дома горожан ворвалась жизнь, многие почувствовали раны, поразившие сердце, мысли, слова. На своем дремучем, неповоротливом диалекте они размышляли о том, как могло случиться такое, пытались с помощью своего безотказного «на самом деле» взвалить вину на все новых козлов отпущения и умолкали на очередном вопросительном знаке. Теперь они чувствовали себя повсюду нелюбимыми, ведь было яснее ясного, что их чистенькая сторонка, как они называли свой край, стала миром.
Пути осмысления были тогда многоразличны. «Тат» и «Варе Тат» не выходили три дня подряд. «Телерадио» промолчало один день, после чего возобновило работу на час, показав, как танк вел огонь по Св. Урсуле, передавали «Реквием» Моцарта, а потом организовали «Форум» на турецком языке, включаемый в программу и по сей день. В год кровавых событий, 25 ноября, отцы города приняли решение переименовать площадь Двух лун. Теперь она называется площадью Луны и тем самым призывает жителей обеих частей города к совместному созерцанию ночного светила. Но и теперь, если уж в новогодний вечер нельзя удержаться на месте при звуках дунайского вальса — самых благородных объятий, которыми только могут ублажить друг друга празднично настроенные люди, то затем непременно приходит черед лендлера. И на какой-то миг их грубо вытесанные лица словно озаряются, а сияние глаз почти величаво. По-прежнему здесь рождаются дети. Они талантливы и бездарны, как и повсюду. Мальчики помогают матерям укладывать в стопки выглаженное белье, мечтают стать героями гонок «Формула-1». Девочки расцветают яркой красотой, и лишь позднее им, может быть, удастся исполнить то, чего от них ждут, чтобы в одно прекрасное утро девочка проснулась женщиной и супругой. И тогда наступит ночной час, когда надо будет сказать фразу, формулу закона, для выражения которой в их диалекте и по сей день не имеется средств. Они уставятся друг на друга. Один (одна) будет говорить, другой (другая) смеяться. Но ведь они же любят друг друга, и потому объятие станет рукой помощи в их беспомощном состоянии.
