— Ты захватила с собой анализы? Рентгеновские снимки, электрокардиограммы и все прочее?
— Нет. К сожалению, нет, — ответила она расстроенно.
— Неважно. В любом случае пришлось бы проделать все заново.
Он нажал на клавишу селектора, и сразу раздался голос Дженни.
— Соедините меня, пожалуйста, с кардиологической клиникой.
Он снова наклонился к. Триш, упираясь локтем в стол.
— Нельзя сказать наверное, что можно сделать для Джованни, пока не ясна картина в целом.
— Мне сказали, что это тетрада, — быстро повторила она.
— Возможно. Но надо знать наверное. Видишь ли, существуют и другие врожденные дефекты сердца.
Раздался зуммер селектора.
— Кардиологическая клиника, — объявила Дженни. — Доктор Схуман.
— Извини, — сказал Деон, прикрывая трубку рукой. — Иоган? Это Деон. Когда бы ты мог осмотреть мальчика пяти лет, указания на тетраду Фалло? — Несколько секунд он молча слушал, затем сказал: — Сначала осмотрим его, а уж тогда будем решать, есть ли нужда в катетеризации.
Триш поднялась и начала разглядывать картины и дипломы на стенах. При этих словах она обернулась и выжидающе посмотрела на него.
— Прекрасно. Я спрошу у матери. — Он опять прикрыл трубку рукой. — Сегодня в четыре тебе удобно? — Она благодарно кивнула, и он сказал в трубку: — Мальчика зовут Джованни Седара. Да, итальянец. И пожалуйста, не заставляй их ждать в коридоре. Спасибо, Иоган.
Триш стояла у портрета Элизабет. Не оборачиваясь, она сказала:
— Спасибо, Деон. Это твоя жена?
— Да.
Что еще он мог ответить?
— Она красивая.
— Портрет написан очень давно. Но она по-прежнему красива.
Триш снова села. Мальчик ходил за ней по комнате и теперь, шаркая, направился к своему стулу. Он взобрался на сиденье и замер, глядя в пространство. Его ноги не доставали до пола и чуть покачивались.
— Когда кардиологи разберутся, что и как, продолжим этот разговор, — сказал Деон. Он посмотрел на часы. — У тебя есть чем заняться до четырех? Сейчас только четверть четвертого. Ты на машине?
Она тряхнула волосами. Они теперь были коротко острижены, но движение осталось тем же, как в то время, когда они тяжелыми прядями спадали на плечи. У Деона защемило сердце.
— Погоди, — сказал он. — Давай выпьем чаю. А потом я тебя отвезу в клинику.
Она выпрямилась на стуле.
— Нет! С какой стати? Я и так отняла у тебя…
— Никто ни у кого ничего не отнимает, — твердо сказал он. — Джованни любит лимонад?
— Это очень мило с твоей стороны, но правда не стоит.
— Я прошу.
Она поглядела на него, слегка улыбнулась и откинулась на спинку стула. Он нажал на кнопку и попросил Дженни подать чай.
Триш обвела взглядом комнату, современную и строго функциональную роскошь его кабинета.
— Ты прославился. Твою фамилию нет-нет да упоминают даже итальянские газеты.
Он начал обычные скромные возражения, но оборвал себя на полуслове. Триш они не обманут.
— От жизни я ждал не совсем этого, — сказал он.
— Жизнь редко оправдывает наши ожидания.
— Но тут есть свои положительные стороны.
— Вероятно.
Он откинулся в кресле.
— А ты? Расскажи мне о себе. Обо всем, что с тобой было.
Сначала из нее приходилось вытягивать чуть ли не каждое слово. Она начинала фразу и не кончала, как будто не умея выразить свои мысли. Но затем разговорилась. Ее лицо и голос оживились, и он то и дело узнавал былые манеры — привычку взмахивать открытой ладонью, изгиб губ в печальной улыбке, движение головы. Все это воскрешало прежнюю Триш, ту Триш, которую, как ему вспомнилось (с радостью или тревогой?), он когда-то любил.
Она рассказывала, а он не таясь разглядывал ее и оценивал, как обошлось с ней время. Она на два года моложе его, стало быть, ей теперь сорок три. На вид ей не дашь столько. И дело вовсе не в том, что она следит за собой, подумал он. В ней сохранилась та сила жизни, которая неподвластна возрасту. И лишает человека какой бы то ни было важности.
Еще давно он создал этот образ: Триш в своей студии-мансарде, где-то в Испании, пишет картины, не меняясь, не старея, ни на йоту не поступаясь свободой, которую обрела. Этот образ он творил и лелеял много лет, и теперь нелепо, по-детски обрадовался, что во многом не ошибся.
Первые полгода после приезда в Испанию она жила в Барселоне. Но затем оказалось, что оставаться там ей не по средствам; спасибо авторам путевых заметок — туристы начали бурно осваивать Коста-Брава. Она перебралась в Малагу, более жаркую и потому не столь модную. В Малаге она и познакомилась с Робертом, американцем, который писал книгу об американских эмигрантах, а тем временем зарабатывал на жизнь мелкой журналистской работой.
— Роберт, — повторил Деон.
— Да, — кивнула она, но ничего не ответила на его немой вопрос. — В общей сложности я прожила в Испании три года. А потом уехала в Италию, в Рим.
Но Деон все еще думал об этом американце. Любовник? Конечно. Тут не могло быть сомнений.
— А чем ты занималась в Испании? — спросил он с рассчитанной небрежностью.
— Главным образом живописью.
Она сказала это безразличным тоном. Но может быть, она что-то скрывает. Да, конечно, несомненно.
— А кроме живописи?
— Как ни странно, подрабатывала уроками английского языка.
Языки всегда давались ей легко. Было сколько угодно молодых людей, которые увлекались живописью и предпочитали обосновываться в Испании, потому что там тепло, и можно прожить дешево, и во всем этом есть какая-то романтика. А потому продать картину было трудно, и она стала давать уроки английского испанцам. Через три года, уехав из Испании в Италию, она с той же легкостью научилась говорить по-итальянски и продолжала давать уроки итальянцам. Среди ее учеников в Риме был один неаполитанский предприниматель Рикардо Седара. Незадолго перед этим он получил назначение в консультативную комиссию ООН по вопросам экономики и хотел потренироваться в английском.
Он ей понравился, несмотря на разницу в возрасте — ему перевалило за сорок пять. У него было несколько небольших фабрик, но он весело признался, что ничего не смыслит в экономике — как, впрочем, и остальные члены комиссии, — так что причин для беспокойства нет. Тем не менее он добросовестно посещал все заседания и надеялся когда-нибудь узнать об экономике все, что возможно.
С ней он держался очень вежливо, был предупредителен и корректен. Она давала ему уроки полгода по три раза в неделю, и за все это время он ни разу даже не взял ее за руку.
В нем чувствовалось что-то загадочное, что-то отгороженное и укрытое от всех. Она, не задумываясь, приписала это различиям между ними — и в возрасте, и в языке, и в мироощущении. Ее это попросту не интересовало.
Но потом однажды, придя на урок, он застал ее в слезах над письмом.
— От Робба, — объяснила она Деону.
— От американца?
— Да.
— А почему ты плакала?
— Неважно. Я ведь рассказываю про Рикардо.
Рикардо сидел, неловко выпрямившись, на жестком стуле в ее маленькой римской квартире, и говорил, говорил. Впервые за все время их знакомства он допустил ее в мир теней своей души. Он рассказал ей про свою жену. Она умерла, покончила с собой, когда молодой немец механик, который обслуживал ее машину и с которым она в конце концов бежала, бросил ее. Она закрылась в этом самом автомобиле, включила двигатель, печку и заснула, зная, что не проснется. Детей у них не было.
Они с Триш разговаривали до самых сумерек, а потом пошли бродить по городу. Стоял летний вечер, по-грозовому жаркий и душный. На улицах было полно народу, но они шли, никого и ничего не замечая вокруг, и продолжали разговор. Потом нашли свободный столик в кафе на тротуаре и говорили, поверяя друг другу о себе все.
— Ты… э… рассказала ему и обо мне? — спросил Деон.
— Да.
Деон задумчиво тер подбородок, глядя на кожаный бювар на столе перед ним.
— Странно, — сказала она, — мы встречались три раза в неделю и вели долгие разговоры. Но по-настоящему не говорили никогда.
И вот теперь они говорили без умолку и были не в силах расстаться. Пять дней они провели вместе в Риме. Затем уехали в Неаполь и поженились.
Они были счастливы. Рикардо оказался нежным и терпеливым.
— Он обладал даром чуткости. Благодаря ему я вернулась к живописи.
— Так ты бросала живопись?
— В Риме я некоторое время не могла писать.
— Ах, так.
— Я очень долго не могла прийти в себя. Даже когда вышла замуж, но он мне помог. Через некоторое время все стало на свои места, и я снова начала работать.
Он устраивал выставки ее картин в Риме, а потом и в других городах. Он очень гордился всем, что она делала. Единственной тенью, омрачавшей их жизнь, было то, что она как будто не могла иметь детей. Но потом, когда ей дополнилось тридцать восемь, она забеременела. Рикардо был вне себя от восторга. Девять месяцев спустя она осталась вдовой с неполноценным ребенком на руках.
