– Томанова…
– Это я, ежичек. Тебя уже выгнали с работы?
– Данек… Что… Ты откуда…
– Я немножко умный. Еврей, однако. Приезжай, пожалуйста. Хочешь, дай трубу Ботежу, я с ним пошушукаюсь.
– Не смей пугать моего редактора, ты, мелкий шантажист! Я сейчас приеду. Пока!
Не дожидаясь, пока Майзель даст отбой, Елена с треском захлопнула ракушку телефона и умоляюще посмотрела на Ботежа.
– Иржи…
– Ни слова, Елена. Поезжай. Уладится как-нибудь. Я знаю. Давай.
Она вышла из здания. Села в «машинчика», завела двигатель… И вспомнила всех своих мужчин. Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у нее было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего… И первого своего мальчика, еще в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, и такая гордая оттого, что и у нее все это случилось… И Машукова, что отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, – не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, что едва не застонала она… И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном горячем ручье в Перу, вспомнила, как, едва они вырвались из этой жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу этой жадной жизненной силой, – спаслись! спаслись! – как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле… И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, потому что родителям нечем было заплатить взятку в военкомате, совсем обалдевшего от ее русского, читавшего ей стихи всю ночь напролет на блокпосту у костра, с нежным, совсем еще детским лицом, державшего ее руку, смотревшего на нее таким взглядом… Она чувствовала, – что там, она знала, что его убьют, и позволила ему, и он, дрожа от ужаса, влюбленности и желания, расплескался, едва лишь войдя в нее… И Елена испытала тогда мгновенное и острое, похожее на оргазм, не наслаждение, нет, – она даже не знала, каким словом это назвать… И он плакал от стыда и любви у нее на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его… А утром их обстреляли, и взяли, и оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным легким, и перерезали ему, живому, горло так, чтобы он не умер сразу и не истек быстро кровью. Его голова, конвульсивно вздрагивая, шевелилась, открывая страшный, булькающий разрез трахеи. Чеченцы что-то говорили и смеялись. А Елена смотрела. Увидев ее взгляд, они замолчали. И, чтобы избавиться от этого ее взгляда, столкнули, наконец, тело солдата в мокрый овраг, выстрелив ему в затылок. А она смотрела, не отводя взгляда. Они в самом деле испугались этого ее взгляда и не тронули ее даже пальцем. Они уже знали, что бывает с теми, кто поднимает руку на подданных Вацлава Пятого. Хорошо знали, имели опыт… Потом, когда ее доставили к Масхадову, она сказала ему все. Много правильных, гневных, отчаянных слов, – про одичание с обеих сторон, про суверенитет, который так легко учинить в каждом ауле, который не сможет ничего ни исправить, ни оправдать, про то, что свобода – это долг и ответственность, сострадание и милость, про то, что он должен спасти свой народ и остановиться, что их всех уничтожат, потому что они все сами загнали друг друга в угол… Вы ведь были христианами, Аслан, горько сказала ему Елена, всего каких-то триста лет прошло, один миг… Это не могло пропасть никуда, вспомните это, умоляю вас, Аслан… Так вышло, что не она его слушала, а он ее. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил о том, что король, продавшись сионистам, поддерживает молчаливо вечно пьяных от крови и водки русских, что они не палестинцы, они не такие, они воины, что русские сами виноваты, почему задурили людям головы баснями про свободу… И вдруг замолчал, почернев лицом. Он все понимал, конечно. Но он тоже был заложник, – своих озверевших абреков, и арабских наемников с вонючими саудовскими деньгами, заложник долга, – другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга умереть ни за что… А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь… Как человек.
И Елена вдруг поняла. Господи, подумала она, Господи, да что же это со мной, этого не может быть со мной, я не могу, не хочу… Нет. Нет. Хочу. Конечно. Только его. И никого больше. Больше никого, никогда… Никогда. Никогда. Да что же это такое, Господи?!.
Пока Елена ехала, бабочка у нее под сердцем так и не сложила крыльев ни на минуту. Если бы не великолепные тормоза, прецизионная система курсовой устойчивости и точнейший руль новой машины, она, наверное, угодила бы в аварию.
Она влетела в кабинет и с разбега повисла на шее у Майзеля. Пока он нес Елену в постель, раздевая ее и лихорадочно освобождаясь сам от одежды, она чуть не съела его лицо поцелуями. И она была снова такая жаркая и шелковисто-податливая, что он окончательно утратил чувство реальности происходящего.
Крышу сорвало, вспомнил он потом выражение, принесенное Корабельщиковым. Надо же, какое точное… Действительно, он так себя чувствовал, – как дом, у которого вихрем сорвало крышу…
Немного остыв, они снова любили друг друга, но беззвучно и нежно, как бы в полкасания… Потом Майзель перевернулся на спину, и Елена вскарабкалась на него, обняла руками, прижалась сильным, тугим, как тетива, телом, щекоча ему шею мягкими, тонкими волосами. Он чувствовал ее теплую кожу, чувствовал, как плещется в нем маслянистой волной желание…
– Я тебе нравлюсь, похоже, – Елена приподняла голову, и он увидел совсем близко ее влажно сверкающие, пронзительно синие глаза. – Ну давай, попробуй сказать мне это. Ты ведь хочешь сказать мне это, Дракон?
– Да.
– Что «да»?!
– Ты очень красивая, щучка-колючка. Ты очень-очень красивая. Ты красивая, как ангел. У тебя восхитительное тело. Ты такая живая и теплая, что я не могу от тебя оторваться. Ты мой размер. Ты – мой размер везде, понимаешь, елочка-иголочка? Я обожаю твое тело, твои волосы. У тебя чудесные глаза, такого изумительного синего цвета, что я не могу дышать, когда смотрю в них. Я обожаю твой горячий рот, твои губы, твой язык. Твоя улыбка сводит меня с ума… Я люблю твой вкус и твой запах. В тебе так тесно и жарко, что я просто теряю голову. Нет ничего лучше на этом свете, чем заниматься с тобой любовью. Нет ничего важнее, чем заниматься с тобой любовью…
– Господи, кто бы мог подумать, что ты знаешь эти слова… Что ты можешь эти слова…
– Прости меня, Елена.
– Что?!
– Прости меня. Я не мог поступить иначе.
– Скажи еще, что ты больше не будешь.
– Я больше не смогу… Не плачь, Елена. Не плачь. А то Дракон умрет, обожженный твоими слезами… Я хочу тебя…
– Да… О, Господи Боже, не останавливайся!…
Он и в самом деле не мог остановиться, такого с ним еще не бывало, пожалуй что, никогда. Он просто не помнил, чтобы женщина когда-нибудь вызывала в нем такой шквал эмоций. Даже в юности, когда чуть не каждая вторая юбка представляется верхом совершенства и воплощением идеала. И ему впервые за много лет стало по-настоящему тревожно… Да-да, подумал Майзель с неожиданной на себя злостью. Именно так все и должно было случиться. Именно так. А я-то, дурак, уже возомнил, что научился контролировать все и всех на свете. И себя в первую очередь. Я уже так себя убедил, что этого со мной никогда не случится. Выучил, как молитву, и сам в это поверил. И так гордился, что это все не про меня, что меня на это не купишь… Эй, Ты! Ты это специально так все устроил, да?! Вот так решил меня устряпать?! А мне плевать. Понял?! Мне нравится. И не просто нравится, а… Господи. Как же это?! Елена, небесноглазый мой ангел… Славянка с капелькой скандинавских и балтийских кровей. И крещеная по католическому обряду. Просто полный абзац по индивидуальному заказу. И что же мне теперь Ты прикажешь со всем этим делать, а?!.
Оставив Елену, сладко посапывающую во сне, как ребенок, Майзель забрался под холодный душ, который слегка остудил его. Осторожно, чтобы не разбудить Елену, Майзель оделся и вышел в кабинет, заказал еду и включил связь – совещание должно было начаться с минуты на минуту. И не было в этом мире ничего, что заставило бы его хоть на миллиметр отступить от заведенного порядка. Почти ничего…
Закончив работу, он вернулся в спальню. Елена сидела с ногами в кресле, закутавшись в давешний голубой халат, и с явным удовольствием смаковала тонкую и длинную венесуэльскую сигару из его запасов, которые он держал на случай прихода гостей, таких, как Вацлав и Квамбинга.
– Привет, елочка-иголочка. Тебе не холодно?
– Не сердись, Данек. Во-первых, у меня кончились сигареты, а во-вторых, это обалденно вкусная штуковина, я никогда ничего подобного не пробовала. Я догадываюсь, ты терпеть не можешь курящих женщин…
– Я многое могу вытерпеть, Елена. В том числе и то, что мне не нравится или не хочется терпеть…
