— Не переживай так, Ливио, — сказала она. — Когда появляются дети, приходится резко менять свои взгляды на жизнь.
Я хотел сказать ей, что дело не совсем в ребенке, что меня волнует другое, но в карманах не осталось ни монетки, и всего несколько штук лежало столбиком на самом телефоне.
— Я чувствую себя одиноким, вот что. Смотрю по сторонам, а все чужое и все чужие, черт знает что такое.
— И со мной так бывает, — сказала Мизия, и от того, что мне передалось ее легкое смущение, я воспрял духом — словно луч света просочился сквозь щелку в бетонной стене.
— У меня кончились монеты! — крикнул я. — Телефон глотает последние!
— Приезжайте к нам! — крикнула она, подстроившись под меня, потому что всегда умела подстраиваться под настроение собеседника. — Как только сможете! Не ленитесь! Мы вас ждем!
Монеты мои закончились, нас разъединили. Я вышел из телефонной будки, пытаясь понять, с какой стати я позвонил Мизии из телефона-автомата, а не из дома, и почему, когда в конце разговора она употребила множественное число, почувствовал едва заметный укол разочарования.
Когда нашей девочке исполнился месяц, я снова предложил Паоле поехать в Париж, и у нас опять вышла яростная перепалка на счет того, возможно ли куда-то вести такое юное существо. Мы еще несколько дней это обсуждали, и наконец, видимо, вконец измученная, Паола сдалась: «Ладно, раз ты никак без этого не можешь».
Я тут же позвонил Мизии, но не застал ее дома и оставил на автоответчике сообщение с просьбой перезвонить — она не перезвонила. На следующий вечер я дозвонился.
— Ты знаешь, просто чудо, мы решились. Едем к вам! — закричал я.
— Ливио. Сегодня утром умер отец Томаса. Мы улетаем в Буэнос-Айрес, — сказала Мизия.
— Че-ерт, — сказал я, будто школьник, на бегу врезавшийся головой в стену. — Сочувствую, — добавил я, и мне было плевать на отца Томаса, несмотря на всю боль в голосе Мизии, я так за себя расстроился, что едва дышал.
— Позвоню тебе, когда вернемся, — сказала Мизия. — Сейчас мы слишком потрясены, и не можем думать ни о чем другом.
— Конечно, — сказал я. — Я все понимаю. Спокойно вам долететь. Передай всем мои соболезнования.
Сидевшая тут же, в гостиной, Паола смотрела на меня вопросительно.
— Мы не едем в Париж — довольна? — положив трубку, сказал я ей, словно виновата была она. И мне действительно казалось, что так и есть.
Мизия позвонила из Аргентины в конце марта: сказать, что после смерти отца Томасу пришлось взвалить на себя сложный и запутанный семейный бизнес, ни в какой Париж они не поехали и не собираются, отдали Ливио в школу в Буэнос-Айресе.
Мы поклялись друг другу, что найдем способ повидаться, неважно где и когда, но наши обещания были такие неопределенные, что лишь еще сильнее расстроили нас обоих.
Лондон, 28 сентября.
Ливио,
Я все пытался понять вчера вечером, что мешает мне набрать твой номер, а утром решил, что лучше написать, так мне проще, и, наверно, это самый ненавязчивый способ восстановить связь с тобой после большого перерыва или, может, самый трусливый из всех возможных, уж не знаю. Я вернулся три месяца назад, но все время работал и занимался ногой, так что на личную жизнь времени совсем не оставалось, вот я и не объявился раньше — ну, или это хорошая отговорка, так?
Ногой приходится заниматься из-за того, что случилось еще в июне, в Перу, когда наш «лендровер» с брезентовым верхом рухнул под откос с высоты в триста метров: мы возвращались вчетвером с северо-востока страны, со съемок в местечке Толмечин, где нас чудом не схватили солдаты. Мы ехали вдоль поросшей лесом горы по грунтовой дороге с обрывами по бокам и порядком нервничали после того, что случилось: и я, и наш проводник из местных, Паулу, и Уильям, звукооператор, и моя подруга-американка Эллен Кравиц, фотограф, — несмотря на то, что под джутовыми мешками у нас лежали «калашников» и пара пистолетов, нам все равно, знаешь, было не по себе; но в какой-то момент, когда мы резко повернули, Паулу вдруг бешено замахал руками и закричал: «Смотри, смотри, el Arco Iris!»,[44] и действительно, справа от нас стояла радуга, просто удивительная, я ничего подобного не видел. Ее трудно описать: радуга была гораздо больше и шире, чем обычная, в полнеба, с очень ярко и четко очерченными дугами, и для нас — в том состоянии, в каком мы находились, — в этом было что-то сверхъестественное. До того момента нас занимали лишь бытовые проблемы: солдаты, шпионы, дождь, насекомые, ужасная влажность, от которой портилась пленка, и то, что бензина не хватало, еды тоже, а спали мы очень мало, но тут мы просто преобразились, как и должно быть, когда видишь чудо, галлюцинацию или некое видение, явно высокосимволичное, только непонятно, в каком смысле. А через мгновенье наш «лендровер» и мы в нем уже катились вниз по откосу. Поразительно, я не раз во сне видел нечто подобное, и оказалось, что в жизни все тоже видишь, как в замедленной съемке: почти вертикальный склон, летящие навстречу стволы деревьев и сам наш «лендровер», который мягко и очень спокойно накренился на бок, а потом уже покатился кубарем. Не знаю, как такое возможно, видно, когда ты просто не веришь своим глазам, или насмерть перепуган, или сделать ничего не можешь и это понимаешь, то и возникает разрыв между тем, что происходит, и твоим восприятием, причем какие-то твои чувства притупляются, а другие, наоборот, обостряются, в общем, мне казалось, что я смотрю фильм на монтажном столе в аппаратной, и звуковое оборудование отличное: я на удивление четко различал, как трещат ломавшиеся под нами кусты и ветки, громыхают камни, чавкает грязь, хрустят стволы, скрежещут металл, резина и рессоры, булькает в моторе жидкость и плещется бензин в бензобаке, перекатываются наши чемоданы, камера и все другие вещи, что мы брали с собой, и различал каждый наш вздох, отдельные восклицания, крики…
Короче: Паулу, бедняга, разбился насмерть, и мы так и не смогли его вытащить из-под капота «лендровера», Уильям сломал руку и несколько ребер, и порезал голову, так что лицо у него было все в крови, я сломал ногу в двух местах, и одна только Эллен не пострадала, потому что она уцепилась за что-то в днище «лендровера», словно то было дно попавшей в бурю лодки, и не ослабляла хватки, — если бы не она, мы бы там остались навсегда. (Как ты догадываешься, было весьма непросто вытащить нас с того места, куда мы приземлились, спасателей тут не вызовешь, а нам было не так-то просто лезть вверх по откосу, утопая в грязи и продираясь сквозь заросли, и нога болела так сильно, что я бы застрелился, попадись мне под руку один из наших пистолетов, но все наши вещи — рубашки, трусы, бумаги — раскидало по ветвям деревьев, удивительно даже, на какое расстояние может разлететься все то, что раньше было аккуратно сложено и занимало совсем немного места.) Когда я обо всем этом вспоминаю, то помимо смерти Паулу (жаль его ужасно, хороший был парень) больше всего меня поражает то, что мы сорвались в эту пропасть, в эти кровь, грязь, крики, боль и страх лишь потому, что увидели самое поэтическое и неземное видение на свете, что тоже в высшей степени символично и тоже непонятно, в каком смысле.
(Ты и представить себе не можешь, какая же Эллен практичная и деятельная, она не просто вытащила нас оттуда, но и собрала коробки с пленкой, пока я корчился от адской боли в ноге; в итоге она оставила нас на краю дороги и вернулась, не знаю уж через сколько часов, с каким-то парнем на телеге с лошадью. Потом она добилась, чтобы нам с Уильямом вправили и загипсовали переломы в местечке под названием Фратернидад-де-Кабозон (видел бы ты его, Ливио, оно словно сошло со страниц романа самого что ни на есть банального и слащавого латиноамериканского писателя); вот только мне так плохо все сделали — или, может, я так сильно дергался — что когда через месяц сняли гипс, оказалось, что я хромаю. Хромаю так живописно, так трогательно — хоть смейся, хоть плачь.) А потом Эллен по какой-то странной причине продолжала обо мне заботиться и в конце концов, хоть я и превратился в самого несговорчивого на свете человека, уговорила меня вернуться в цивилизованный мир, где немного лучше лечат, а поскольку в Нью-Йорк, куда она собиралась меня отвезти, мне совсем не хотелось, мы вернулись в Лондон (где мне пришлось опять ломать ногу, но только в более стерильной обстановке, и где меня опять подлатали, но только более качественно).
Итог всей эпопеи: теперь я хромаю куда элегантнее, чем в Перу, и живу с Эллен, которая спасла мне жизнь и в прямом, и в переносном смысле; все то время, что у меня оставалось после волокиты с ногой, я монтировал и озвучивал отснятый материал, но получился не документальный фильм, как я изначально хотел, а какой-то странный гибрид, и я наложил поверх разные свои замечания да соображения в вольной манере и очень красивую музыку, частично записанную там, а частично — в Лондоне. Так уж вышло, что кое-кто видел фильм еще до того, как я кончил его монтировать, и его включили в программу Фестиваля в Брайтоне, который патронирует сама королева и который начнется 5 октября, я этого не хотел, но Эллен настояла, мол, иначе зачем вообще я поехал в Перу; не знаю, наверное, она права, но я не в восторге от того, что опять выступаю в этой дурацкой роли режиссера-с-большой-буквы, хоть фильм-то не обо мне, а может, и обо мне тоже, и потому я все же решил спросить тебя, с расчетом получить от тебя моральную поддержку, услышать твое критическое, надеюсь, мнение, и вообще, раз уж подвернулся случай после такого перерыва, не хочешь ли ты прилететь в Лондон числа этак 4-го октября, чтобы смотаться со мной в Брайтон, я был бы очень рад, а ты уж сам решай, хочешь ли и можешь ли.
