1
В тот день, двадцатого декабря позапозапрошлого года, в нашем новом доме было жарко и душно, потому что мы включили газовое отопление на полную мощность, но я продолжал работать, чувствуя, как от жары учащается дыхание, а изредка приходившие на ум мысли топчутся на месте. Этажом ниже дочка прилипла к телевизору, не в силах оторваться от рекламы, а мой младший колотил по полу своими игрушками, какими-то японскими мутантами, и моя жена Паола все повторяла ему: «Тише, тише», да таким нудным тоном, что в ответ он стучал еще сильнее. Из окна моей студии был виден слежавшийся снег в саду; я смотрел на него и думал, имеет ли жизнь вообще и моя в частности хоть какой-то смысл; запах акриловой краски усиливал тошноту, которая волной подкатывала к горлу.
Зазвонил телефон на высоком столике, я не обращал на него внимания, пока Паола не крикнула снизу: «Ливио, ответь, пожалуйста» — точно таким же тоном, каким разговаривала с детьми.
Я положил кисточку и, подавляя раздражение, снял трубку.
— Да?
— Ливио? Это ты? — произнес голос, который я не узнавал.
— С кем я говорю? — спросил я, и эхо в телефонной трубке вернуло мне пустую оболочку моих слов.
— Ты что, не узнаешь меня? Это Мизия!
— Ой! — вырвалось у меня. Только что все мне было безразлично, я ушел в себя, словно отгородился от жизни, но в одно мгновение голос Мизии напомнил мне, что мир преисполнен значения, смысла, интереса, и я едва удержался на ногах от неожиданности.
— Как поживаешь, негодяй ты этакий? — сказала Мизия. — На этот раз мы потеряли слишком много времени. Это просто безобразие.
— Я тебя искал, — произнес я, но без особой убежденности, потому что и сам уже не мог вспомнить когда, сколько лет назад.
— Ну ты и в дыру же ты забрался, — сказала Мизия, и ее задиристый голос почти нетронутым долетал ко мне сквозь шум и треск межконтинентального соединения. — Если бы я не дозвонилась до твоей мамы, ни за что бы тебя не нашла.
— Тут не так уж и плохо, — сказал я, понимая, что, как и раньше, пытаюсь оправдаться перед ней.
— Ты работаешь или что? — спросила Мизия. — Уезжаешь на Рождество? Какие планы?
Это было удивительно — вновь слышать переливчатую мелодию голоса Мизии, такого родного и бесконечно далекого.
— Да никаких планов. — Я старался говорить как можно энергичнее, но сам слышал, что у меня это не выходит. — А у тебя?
— Сколько лет мы не виделись, Ливио? — спросила Мизия; иногда, под напором собственных вопросов, она пропускала мимом ушей вопросы собеседника.
— Лет пять? — сказал я. — Шесть?
Гораздо больше, казалось мне, или гораздо меньше: мое внутреннее восприятие времени было искаженным и расплывчатым, словно я только что чудом избежал автомобильной катастрофы.
— Разве ты не был нашей службой времени? — сказала Мизия. — Нашим вечным хронометром с автоматическим заводом?
Меня поразило, что она сказала «нашим», да еще и повторила два раза.
— Память у меня уже не такая хорошая, особенно в последние годы. Уж не знаю, что это — возраст, или свежий воздух, или семейная жизнь так действует.
Мизия засмеялась, как всегда заразительно. Я тоже засмеялся; снизу доносились шум телевизора и голоса детей, жены.
— Ты где? — спросил я.
— В Буэнос-Айресе, — сказала она. — Но через неделю мы уезжаем за город, вот я и решила пригласить тебя. То есть вас. Ты еще женат, да?
— Да, — сказал я, стараясь не впасть в виноватый тон. — А ты?
— Само собой, — сказала она. — А сколько у тебя детей?
— Двое, — сказал я. — А у тебя?
Я не понимал, как могли мы столько времени не видеться и не созваниваться; злился сам на себя, на ловушки, в которые мы угодили, на трясину повседневности.
— Тоже двое, — сказала Мизия.
Мы немножко помолчали, слушая телефонные помехи, осаждаемые — оба, полагаю — возможными словами, фразами и мыслями без слов, которыми так хотели обменяться.
— Так что? Приедете? — сказала Мизия. — У нас тут лето в самом разгаре. За городом чудесно: будем купаться в реке, кататься на лошадях и любоваться удивительными птицами.
— Не знаю, — сказал я, ослепленный светом и красками ее голоса. — Я должен подумать. Это так неожиданно.
— И сколько ты теперь будешь думать? — спросила Мизия.
— Да нисколько, — ответил я, стыдясь своей нерешительности. — Мне только надо поговорить с Паолой. Как быть с маленьким, и все такое. Ему всего три с половиной.
На самом деле надо было также понять, где взять деньги на поездку. Все мои сбережения пошли на ремонт дома, и не за все еще было заплачено.
— Моему маленькому почти пять, — сказала Мизия. — Он ведь на несколько месяцев младше Элеттрики? Им будет весело вместе! Вот увидишь, найдут чем заняться.
— Я очень скоро тебе отвечу, — сказал я, чтобы она не решила, что жизнь повязала меня по рукам и ногам. — Перезвоню на днях, обещаю.
— Я посылаю вам билеты, — сказала она. — Прямо сегодня. Заказываю на двадцать седьмое, и тогда вы встретите Рождество с вашими родными, мы — с нашими, а потом будем делать вместе что хотим.
— Нет, нет и нет, — запротестовал я, уже поддаваясь ее нежеланию ждать, не зная, когда же я перезвоню, и находясь в подвешенном состоянии. — Я сам куплю билеты, если мы решимся.
— Брось, — ответила она, — идея моя, так что билеты я вам вышлю. Но вы просто обязаны, приехать. Не можем же мы, Ливио, прожить еще целую жизнь, не видясь.
— Я поговорю с Паолой, и мы решим, — сказал я, но на самом деле все уже было решено: я так загорелся, что у меня даже сердце заболело.
Мизия резко сменила тон; и эту ее привычку я тоже отлично помнил.
— Ливио, так вы приедете, обещаешь?
— Обещаю, обещаю, — сказал я, не в силах устоять на месте.
Мизия поколебалась несколько секунд — так колеблется чуть-чуть неспокойное море.
— Значит, скоро увидимся, пока, — сказала она, вдруг оборвав разговор, как было ей свойственно.
Я опять подошел к окну: сухая ветвистая бузина, следы детских сапожек на снегу у кромки огорода. Я с удивлением подумал, что провел столько лет, годами не отъезжая от дома дальше, чем на несколько десятков километров; я не понимал, как такое могло случиться, как я мог забыть, или куда-то запрятать, или вообще утратить всякую любознательность, неугомонность, просто физическую потребность видеть что-то новое — что считал неотъемлемой частью себя самого, наравне с чертами лица или походкой. Я думал, кто тут виноват: я сам, или Паола, или дети, или сама жизнь; и правда ли, что мы все же взрослеем, или это просто эвфемизм, означающий, что возможности наши уже не те.
— Кто звонил? — крикнула мне снизу Паола.
— Мизия Мистрани, — крикнул я. — Мы летим к ней в Аргентину.
— Что-что? — крикнула Паола поверх звука включенного телевизора и голосов детей.
— Собираем чемоданы! — крикнул я. — Мы летим на другой конец света!
Многочасовой перелет, бесконечные вибрации, струйки воздуха, обдувающего лицо, — и вот все кончилось, и мы выходим в аэропорту Буэнос-Айреса: взгляды, жесты, голоса, табло, людские потоки — все кажется мне внове. Я отвык путешествовать, несмотря на все свои поездки в прошлом: после таможенного контроля, где заканчивалась выхолощенная по мировому стандарту ничейная территория и начиналась сама незнакомая страна, мне вдруг стало страшно. Я смотрел на Паолу, державшую за руку крохотного Веро, на Элеттрику, помогавшую толкать тележку с чемоданами, и изо всех сил старался держаться непринужденно, когда менял деньги и безнадежно пытался дозвониться до Мизии.
Давалось мне это непросто. Вокруг царил хаос: рекламные плакаты, объявления по громкоговорителю, атаки официальных и частных таксистов, перекупщиков валюты, гостиничных зазывал, разных продавцов и просто попрошаек, которые, мешая пройти, с криками «сеньор, сеньор» куда-то нас приглашали. Паола не отпускала от себя детей и старалась притянуть поближе багаж, и лицо у нее было такое напряженное, что я цепенел все больше и больше и поглядывал по сторонам, готовый отразить любое нападение и перехватить вора.
— Ради Бога, давай успокоимся, — сказал я Паоле. — Страна вполне цивилизованная.
— Я само спокойствие, — ответила Паола, — а ты, похоже, дергаешься.
— Ничего я не дергаюсь, — ответил я, злясь, что мы так долго сидели взаперти, отгородившись от мира сложившимися привычками, и в итоге просто потеряли всякую способность передвигаться.
Телефон Мизии был по-прежнему занят; нас взяли в плотное кольцо чужие взгляды, голоса и жесты.
— Попробуем выйти в город, — сказал я и с чувством, что семья — неподъемный груз, но бросить его я не могу, желая защитить ее и одновременно мучаясь, потащил к выходу тележку с чемоданами и Паолу с детьми на буксире.
