В 1844 году Флора получила известие, что ее племянница Тамар, которую она не видела много лет, приедет вместе со своей мачехой Ведуче в Бейрут на некое семейное торжество. В голове донны Флоры родилась гениальная идея: использовать этот случай и сосватать племянницу за Иосефа, которому она так симпатизировала, что он стал как бы членом ее семьи. Она получила разрешение мужа отправиться в Бейрут в сопровождении Иосефа, а также согласие на это со стороны Аврахама Мани, с которым поделилась своей идеей. Он не возражал, поскольку предполагаемая женитьба сына, хотя и косвенно, но все же должна была еще более укрепить его связь с учителем. В Бейруте знакомство состоялось, и Иосеф был всей душой за скорейшее заключение брака, но девушку, казалось, что-то смущало. Все же под давлением донны Флоры в 1845 году в Бейруте на скорую руку был заключен договор о помолвке. Девушка уехала домой вроде бы для того, чтобы подготовиться к свадьбе, которая должна была состояться в Стамбуле, но вскоре связь с ней почти прервалась, и из немногих весьма туманных писем следовало, что будущему жениху придется все же отправиться в Иерусалим — познакомиться с семьей будущей невесты, с ее родным городом. Он так и сделал — в 1846 году поехал в Иерусалим и тоже на некоторое время пропал для близких, а потом пришло известие, что молодые поженились в Иерусалиме и Иосеф даже начал работать там в консульстве Великобритании.
Флора Хадайя и Аврахам Мани, переживавшие по двум причинам: во-первых, потому, что свадьба была сыграна не в Стамбуле, а во-вторых, из-за долгой разлуки с Мани-младшим, решили в 1847 году поехать вместе в Иерусалим, чтобы проведать молодоженов, а возможно, и уговорить их переселиться в Стамбул. Однако раввин Хадайя не дал разрешения на эту совместную поездку, и Аврахам отбыл в Эрец-Исраэль один, но вместо того, чтобы вернуть сына с женой, сам как в воду канул. Потом выяснилось, что сын его трагически погиб, и Аврахам остался в Иерусалиме с невесткой, которая ждала ребенка.
В 1848 году раввин Хадайя, которому перевалило за восемьдесят, решил сам поехать в Иерусалим к Аврахаму Мани, но в дороге у него случилось кровоизлияние в мозг и он потерял дар речи. Жена вынуждена была теперь находиться при нем неотлучно и выступать в качестве связующего звена между ним и внешним миром. Община по-прежнему считала хахама высшим авторитетом и люди шли к нему за советом, но Флора и сама часто затруднялась истолковать знаки, которые хахам подавал в ответ на обращенные к нему вопросы.
Точная дата рождения раввина Шабтая Хананьи Хадайи не известна никому, включая его самого. Был хахам бодрым, живым и подвижным, вследствие чего многие считали его намного моложе, чем на самом деле. Он своему возрасту значения не придавал, в разговорах об этом путался, а, поскольку семьи у него не было, проверить что-либо не представлялось возможным. Во всяком случае, следует предположить, что родился он не позднее 1766 года.
Известно, что произошло это на корабле, плывшем откуда-то с востока. Это дало повод шутникам утверждать, что он появился на свет из пучины, ибо когда судно пришло в Марсель, родителей его в живых уже не было — они умерли от чумы во время плавания. Младенец скитался по приютам до тех пор, пока его не отдали в еврейскую семью, потому что он был обрезан. Его усыновила пожилая бездетная пара, которая дала ему свою фамилию — Хадайя, а также нарекла Шабтаем, как подозревают, в честь Шабтая Цви,[77] с историей которого была, по преданию, каким-то образом связана эта семья. Как бы то ни было, долго он в этой семье не прожил и вскоре был опять отдан в приют, на этот раз еврейский, где, по сути, и вырос и где ему дали второе имя — Хананья. Воспитатели сразу заметили редкие способности ребенка и занимались с ним особо, чтобы дать им должное развитие.
Впоследствии он попал в Марсель, в иешиву раввина Иосефа Кардо, который был из семьи марранов,[78] вернувшихся в еврейство в начале восемнадцатого века. Шабтай Хананья был на очень хорошем счету и после смерти раввина Кардо даже стал главой этой иешивы. Справляться с обязанностями ему мешали разве что только долгие отлучки — он очень любил посещать еврейские общины в разных странах. Хадайя пользовался большим уважением французских раввинов и в 1806 году был приглашен в Париж во дворец Тюильри к Наполеону на знаменитое собрание еврейских нотаблей для обсуждения гражданского и правового статуса евреев Франции после революции. Участие в этой дискуссии, а затем в 1807 году в создании так называемого Великого Синедриона[79] удручающе подействовало на раввина Хадайю. В отличие от многих других участников, которые, во-первых, наслаждались оказанным им почетом, а во-вторых, верили, что положение евреев теперь улучшится, он погрузился от всего этого в некую странную меланхолию и уже в 1808 году решил покинуть иешиву в Марселе, распрощался с учениками и направился на юго-восток. Он побывал на Сардинии, пожил на юге Италии, надолго задержался в Венеции. Из Италии перекочевал в Грецию, переезжал с острова на остров, добрался до Крита, оттуда вернулся в Афины и снова двинулся на восток по побережью Македонии в сторону Стамбула. По пути он останавливался в иешивах, читал проповеди и помогал решать особо сложные дела в раввинском суде. Хотя, конечно, он, как все мудрецы, помногу сидел над святыми книгами, но само учение не казалось ему самоцелью, и он уделял немало времени практической деятельности в качестве председателя суда.
Не следует забывать и одного из кардинальных моментов биографии раввина Хадайи на этом этапе, а именно, его упорного нежелания обзаводиться семьей, что понять было очень трудно, поскольку он любил заниматься сватовством, когда это касалось других, и порой ездил за тридевять земель, чтобы устроить чей-то брак. Сам же о женитьбе не хотел даже слышать, объясняя это неспособностью к деторождению из-за некоего врожденного порока. Попав в 1812 году в Салоники, он остановился в доме Иосефа Мани и произвел большое впечатление на всю семью, особенно рассуждениями о личности Наполеона, шедшего в ту пору на Москву. Через несколько месяцев раввин Хадайя добрался до Стамбула и вроде бы осел там окончательно. В городке Хайдарпаша на азиатском побережье он открыл большую иешиву, и одним из первых учеников в ней стал мальчик Аврахам из Салоник, который не блистал способностями, но завоевал расположение раввина своими душевными качествами и, в первую очередь, преданностью.
Мальчик, со своей стороны, так привязался к раввину, что тот даже про себя называл его "маленький песгадо",[80] однако когда отец мальчика в 1819 году отозвал его назад в Салоники, раввин Хадайя понял, как много он для него значил. Раввин опять начал разъезжать по Османской империи, побывал в Ираке и Персии и добрался до Иерусалима. Там он жил в доме Рафаэля Валеро, где познакомился с его женой и молодой невесткой Флорой, и судьба этой девушки, не выходившей замуж из-за преданности сестре, запала ему в душу.
После возвращения в Стамбул в начале тридцатых годов раввин Хадайя стал вновь видеться с Аврахамом Мани, который время от времени наезжал к нему из Салоник. Когда хахаму стало известно, что Флора после смерти сестры перебралась в Салоники, он попытался сосватать ее Аврахаму, но девушка отказалась. Он пригласил ее в Стамбул, пытался убедить, но встретил решительный отказ. Хадайя находил ей других женихов, но она отвергала их одного за другим до тех пор, пока неожиданно, может быть, даже для себя, как говорили некоторые, от безысходности, предложил ей в качестве мужа самого себя. К его изумлению, это предложение она приняла. Чтобы не причинять боль Аврахаму, которому он так симпатизировал, раввин Хадайя устроил помолвку потихоньку, а брак, чтобы не вызывать пересудов — ведь жена была почти что на сорок лет младше мужа, — заключил в одном из захолустных городков Месопотамии, там, где ему удалось найти десять евреев для миньяна.[81]
Семейная жизнь, несмотря на большую разницу в возрасте, складывалась неплохо. Хахам много разъезжал, его жена, привыкшая к одиночеству, была предоставлена сама себе. Когда Аврахам Мани прислал к раввину своего сына Иосефа, Хадайя усмотрел в этом знак полного примирения. Несмотря на то, что иешива, в которой преподавал раввин к тому времени захирела из-за его частых отлучек, мальчику нашлось в ней место. Он обладал фантазией, порой даже чрезмерно богатой, и легко завоевывал сердца, причем, первой, кого он очаровал, была донна Флора, которая хотя и отказалась от произведения на свет собственных детей, но с возрастом все острее ощущала одиночество.
К помолвке Иосефа и племянницы жены в Бейруте раввин Хадайя не имел никакого отношения. Более того, в какой-то момент даже казалось, что он против этого союза. Но свадьба была сыграна, и когда молодые не вернулись из Иерусалима, когда туда поехал и тоже пропал Аврахам Мани, и в особенности после того, как раввин Габриэль Бен-Иехошуа, посланный из Иерусалима в Стамбул для сбора пожертвований, рассказал о гибели Иосефа, раввин Хадайя потерял покой, что сказалось и на состоянии его здоровья. Несмотря на это, он решил ехать в Иерусалим, чтобы на месте разобраться в случившемся. Из-за неспокойного положения на дорогах он предпочел добираться морем — из Салоник на корабле, почти вся команда которого состояла из евреев. В конце лета 1848 года, спустя тридцать лет, в течение которых его нога не ступала на землю Европы, раввин Хадайя пересек Босфор. В Салониках ему был оказан торжественный прием, и наиболее уважаемые раввины Ордити и Лубрани самолично проводили худого, но еще очень крепкого на вид старца в порт и посадили его на корабль. Однако переживания и тяготы пути были, по-видимому, слишком сильны, и на второй день у раввина случился инсульт, в левом полушарии мозга образовался тромб, который повлек за собой паралич правой половины туловища. Был затронут и центр речи — он понимал все, что ему говорят, но ответить не мог. Хадайя пытался писать, но прочесть что-либо было невозможно — почерк ужасный, буквы вкривь и вкось. Продолжать путешествие в таком состоянии он не мог, и капитан приказал повернуть судно назад. Оно причалило в Пирее, из порта жена и несколько приближенных перевезли парализованного на постоялый двор в Афинах, который держали евреи. Раввин Хадайя все время улыбался, кивал головой и издавал нечленораздельные звуки почти на одной ноте, вроде "ту-ту-ту".
