После смерти Меир покидает город. Места, по которым он бродит, — обобщенный образ Страны Израиля: горы, дюны, море, сады. Пейзажи легко узнаваемы и прекрасны. Вот только города в его посмертных блужданиях нет. Мы не знаем, где он родился вновь. Неужели опять в Тель-Авиве?
Михаил Горелик.
Книжная полка Павла Крючкова
+9
Святитель Димитрий Ростовский. Руно Орошенное. СПб., «Миръ», 2003, 232 стр.
Когда в числе выбранных тобою книг оказываются среди прочих Боговдохновенный труд о чудесах иконы-целительницы, написанный русским иеромонахом, святым чудотворцем, затем — запечатленное великим немецким поэтом-романтиком Откровение прославленной католической монахини; и, наконец, горячие размышления современного православного священника и писателя-просветителя о городе, который больше чем город, — Риме, не можешь (в моем случае) не испытать чувства робости. Мы знаем, что последние годы светские журналы охотно отдают свои страницы религиозной и теологической публицистике (и даже богословию) прошлого и современности. Однако в случае с нашим «простым» жанром ожидается, как я думаю, попытка «не методологического», но сугубо личного отношения к выбранной и, очевидно, рекомендуемой книге. А если так — выбор должна сопровождать особая ответственность. О книгах, описывающих и содержащих духовный опыт, частному, светскому человеку, имеющему малый религиозный опыт, замешенный на неостывшем неофитском импульсе, говорить особенно трудно. Но очень хочется, потому что книги заставили меня радоваться и волноваться.
В случае с «Руном…» примечательны три обстоятельства: личность самого автора (несомненно отразившаяся на письме), читательский «статус» книги и таинственная судьба ее — на протяжении более чем трехсот лет существования. Святитель Димитрий (1651–1709), получивший образование в Киевской духовной академии и в восемнадцать постриженный в монахи, последние семь лет своей жизни был митрополитом Ростовским и Ярославским. Он благословлял строительство Санкт-Петербурга и реформы Петра (выступая против вмешательства государства в дела Церкви), прославился заслугами в богословии и церковной словесности (назову 12 томов новой редакции Четьих-Миней и великолепно написанное поучение «Алфавит духовный») и даже сочинял пьесы для театра. А каковы его письма!
Его запомнили и прославили как человека сострадающего и доброго.
«Руно Орошенное» написано по следам многочисленных чудесных исцелений, происшедших при образе Пресвятой Богородицы в черниговском Свято-Ильинском монастыре в XVII веке. Тут же напомню себе, что впоследствии «Руно…» породило и новые иконы: «Нечаянную радость» и «Целительницу».
В течение восьми дней на иконе выступали слезы, днем и ночью народ шел и молился, исцеления совершались на глазах верующих. Свидетелем некоторых из них был и тогдашний иеромонах Димитрий. Он описал 24 чуда — по количеству часов дня и ночи, приложив к каждому по два поэтичных и вдохновенных слова в жанре бесед и поучений, — и сопроводил каждое «Прилогом», приложением из Житий святых.
Это была самая первая книга будущего богослова и святителя, который не осмелился подписать ее, лишь «растворил» свое имя — ИЕРОМОНАХ ДИМИТРИЙ САВИЧ — в четверостишии одного из предисловий. Книга была в России очень любима и почитаема, многократно переписывалась и переиздавалась. И ныне вышла впервые в адаптированном для современного читателя виде — с примечаниями и пояснениями.
Невероятно трогательно «Счисление краткое исцелившихся от различных болезней…», приложенное автором к основному тексту: их имена, занятия и недуги. Почему-то всех их ясно представляешь: и «Анну Пенскую с Брагинщины», «от хромоты исцеленную», и «Ивана Павловича, москаля, барабанщика сотни Гавриловой из Башова» — «от бесовского мучения избавленного»… Подумать только, здесь, на земле, они все прожили не по одной, а по две жизни: до встречи с иконой и после нее.
Вот «Чудо Третье В Лето 1667-е»: исцеление полупарализованной и немой Веры с берегов Припяти. Вспомнив в «Беседе» историю об «окружаемой печалями» Ноемини и снохе ее Руфи и переходя к «Нравоучению», вдохновенный послушник пишет: «Не меньшие и нас обдержат печали, отвне и внутри. На внешнего человека находят болезни: то расслаба тела, то немота языка, то рук усыхание — как на жену ту. Внутренний же человек расслабляется грехами: нем и безъязычен, когда не хочет исповедовать беззакония свои; и, как отсохшую руку, имеет волю, не хотящую благого намерения приводить в исполнение. Но во всех этих бедах есть у нас великая отрада — Пресвятая Богородица, если к Ней имеем веру несумненную, надежду дерзновенную и союз любви…»
Крестные муки Господа Бога Иисуса Христа. Размышления Святой монахини августинского монастыря Анны Катарины Эммерик в записи Клеменса Брентано. Перевод с немецкого Фреда Солянова. СПб., «ИНАПРЕСС», 2003, 272 стр.
На русском языке эти записи, хорошо известные всей остальной Европе, публикуются впервые. Их бы, наверное, не было, если бы не было крупнейшего немецкого поэта-романтика Брентано, современника Французской революции, Байрона и Пушкина. В общении со смертельно больной монахиней — на теле которой в последние годы ее жизни открылись стигматы — поэт провел с перерывами пять лет. Ко времени их знакомства он с решимостью возвратился в лоно католической церкви и до самой смерти своей героини (в 1824 году) жил неподалеку от Анны Катарины в небольшом городке Дюльмене, где всё записывал видения этой удивительной женщины.
К этой книге, о которой до сих пор идут споры, можно относиться по-разному. Но мне кажется, если подойти к чтению по крайней мере заинтересованно, невозможно не взволноваться. Многостраничное, подробное описание истязаний, которым солдаты подвергли Сына Человеческого, передает читателю настоящую физическую боль. Я говорю об этом потому, что при подготовке издания к печати мне выпало по просьбе редактора книги перенести в рабочие файлы текста корректорскую правку. Вспоминается, как несколько раз (а занимался я этим за городом, в Подмосковье, поздней ночью) я выбегал на крыльцо — такой невыносимой, давящей болью веяло от этих страшных, проникновенных сцен.
Необходимо сказать о замечательном переводчике. Писатель и бард Альфред Михайлович Солянов заканчивал свой труд смертельно больным. Он даже пропускал некоторые «второстепенные эпизоды», чтобы дотянуть до сцен Христова Воскресения. Успел. И — умер, так значительно завершив свой собственный земной крестный путь.
Я долго не понимал, как относиться к этой книге мистически. В этом мне помог священник Алексей Гостев, который в своем послесловии показал самое сложное: несмотря на то что перед нами — результат художественного соавторства визионерки-монахини и романтического поэта, это, без сомнения, подлинный религиозный опыт, а не самовнушение.
И еще: невозможно отделаться от мысли о неслучайности встречи Анны Катарины Эммерик именно с поэтом. К моменту их первой беседы лирический дар Брентано обрел вокруг себя внятный, спасительный для художника духовный покров. Он, без сомнения, понимал, что записывает, душа его трепетала. «Но тут я увидела, как сияющий Господь летел через скалы. Земля сотрясалась, и ангел в образе воина, как молния, ринулся с небес на гробницу, отодвинул камень вправо и уселся на него. Сотрясение было так велико, что переносные печки опрокинулись и пламя охватило все вокруг. Увидев это, стражники упали, словно потеряли сознание, и застыли неподвижно, как мертвые. Кассий, ослепленный сиянием, быстро пришел в себя, вошел в гробницу и, приоткрыв немного дверь, ощупал пустые пелены».
Георгий Чистяков. Римские заметки/All’ombra di Roma. М., «Рудомино», 2003, 158 стр.
Не знаю, чье уж решение — издательства или самого автора — обозначить написавшего эту книгу не священником, а просто — писателем. Впрочем, это не важно. В голосе знаменитого московского батюшки (а этот голос я слышу сквозь все «культурологические» пассажи) звучит, скрепляя десятки имен, географические и архитектурные названия, итальянскую и латинскую речь, краски и шумы площадей, — несмолкающее любовное признание великому городу. В который раз, читая книги о. Георгия Чистякова, думаю о своей дерзкой догадке: он может писать, только когда собственный житейский и религиозный опыт соединяется с Промыслительным сигналом. Собственно римских работ, главным образом касающихся литературы, у автора вышло уже немало. Были, как мне помнится, и тексты о Риме. Не было, пожалуй, вот такой «Римской симфонии», где базилика Санта Мария Маджоре соединилась бы с «Римскими элегиями» Гёте, где Тассо вступил бы в разговор с Петраркой, а Микеланджело — с Овидием. Все римское тут замкнулось в некий поэтический круг и снова распахнулось в мир.
