Садясь в такси, я прошелся по карманам и с досадой обнаружил, что забыл чековую книжку дома. В ней еще оставалось восемнадцать листочков — вполне хватило бы на такси до Клапама и пачку «Лаки Страйк» завтра утром. Но даже будь чековая книжка со мной, проблема решалась только временно. Вопрос не в том, что нет денег, вопрос в том, что мне с этим делать.
Я сидел в такси, зажатый между гиенами из офиса Люси (этажа, отдела, или как они там называют свое место работы), и помалкивал. Представляю, в каком свете меня подали ее светским приятелям. «Очень занятный тип. Посмеетесь от души. Чудик каких поискать» и так далее. Спасибо тебе, Люси. Оставалось принести пластмассовый мяч и развлекать их, подбрасывая его носом. Чтобы разрушить образ придворного шута, я изображал Угрюмого Крутого Парня, лишь бы не лезли с разговорами. Подействовало. Я их так напугал, что они даже не попросили меня заплатить за такси. Почувствовав облегчение, я решил не хмуриться, по крайней мере со старыми знакомыми, и засунуть рыло поглубже в корыто с пойлом.
А как хорошо все начиналось. Мы с Томом познакомились в университете. Он записался в мою группу по истории и жил в соседней комнате общежития. В первый семестр я считал, что Том — существо с другой планеты, с планеты Популярность, планеты Уверенность, планеты Судьба. Пока я сидел как сыч у себя в комнате, никотинил легкие и морозил ноги, за стеной бушевал нескончаемый праздник. Порой, отправляясь по коридору в студенческий бар сыграть в бильярд с подвернувшимися географами или кухонными работниками, я был вынужден протискиваться мимо статных участников лихого карнавала. Парни как на подбор, все метр девяносто, кто похож на абердинских быков, кто на козодоев, но все в мягких туфлях по 150 фунтов и кашемировых джемперах. Они излучали здоровье и достаток, их глаза весело блестели от хорошей пищи. Со мной они всегда вели себя безукоризненно вежливо, да и Том неоднократно пытался затащить меня на этот праздник жизни. Я неизменно, не глядя им в глаза, сквозь зубы отказывался, чесал нос и убегал выпить еще один галлон дешевого бельгийского пива и сыграть в автоматическую викторину с кладовщицей Марье.
Досаду у меня вызывали, однако, не столько парни, сколько девушки. Ногастые, стройные, они потряхивали пышными лощеными космами и расхаживали, твердо ставя ноги и не горбясь. Они были просто охерительно роскошны. Иногда мне доводилось краем глаза увидеть Тома, ныряющего с победительницей очередного этапа скачек в душ, и я скулил от зависти. Особенно помню одну, от которой он прятался. Тогда мы еще не были друзьями, однако Том попросил меня изобразить абсолютное неведение, если девушка спросит, куда он пропал. Том снабдил меня ее приметами и сердечно поблагодарил. Однажды утром я вышел из комнаты, направляясь на семинар, — неподготовленный, невыспавшийся, с красными рубцами от подушки на щеке — и увидел ее — она писала записку на дверях Тома, высунув от старания кончик языка. Заметив, что я выполз из своего бункера, девушка задала извечный девичий вопрос:
— Ты Тома не видел?
Ну ни хрена себе экземпляр, подумал я, просто фантастика. Стараясь не пялиться на ее поразительно высокую грудь, я уклончиво промямлил: «Извиняюсь, не видел» — и, напуганный ее очарованием, поспешно ретировался.
Мои знакомые девушки и в университете, и дома были в лучшем случае миловидны. Где же этот гад таких берет? И это — та, от которой он бегает?! Что есть у Тома такого, чего у меня нет?
Дурацкий вопрос, конечно. По дороге на занятия я составил список того, что есть у него и чего нет у меня: деньги, шарм, хорошие гены, деньги, безукоризненный выговор, деньги, уверенность в себе, деньги, деньги, деньги.
А еще Том отличался тем, что постоянно что-то делал. Меня шесть пинт пива уложили бы на день в постель с беспросветным похмельем. Пьянствуй я с размахом и постоянством Тома, давно бы умер. Он же вскакивал с утра пораньше и бежал на греблю, встречался с друзьями за завтраком, ехал к родителям и, что самое главное, трахался. Его постель от моей отделяла всего лишь тонкая картонная стенка. Я был вынужден постоянно слушать скрип кроватных пружин, шлепки плоти о плоть, леденящие душу вопли и обезьянье урчание. Как если бы весь божий день крутить Штокхаузена[18] на полной громкости. Какие такие таблетки он принимал? Неужели ни разу себе не натер? Я обычно лежал и курил, стараясь не слушать, пока он бурно исполнял номер на секс-батуте. Иногда возня за стенкой меня окончательно возбуждала, и я похищал с его эротического пиршества жалкий бисквит онанизма. Но чаще просто лежал, удивлялся и завидовал.
Мы подружились во втором семестре, когда он завалил первую же сессию. Результаты экзаменов вывесили на первой неделе после каникул, я пробежался по списку, ожидая увидеть его фамилию в золотой рамке. Возможно, благодарные экзаменаторы даже изобразили «Т» — первую букву его имени — в виде миниатюры, живописующей Вознесение. Оказалось, что Том с треском провалился. Чистый неуд. Вот это да! Во втором семестре его общественно-сексуальный порыв заметно ослабел и он стал чаще попадаться мне в коридоре, а потом и наведываться ко мне по вечерам, принося бисквиты (настоящие, без онанизма), — поболтать и перевести дух после очередной пересдачи. Ритуал этот возник исключительно по его инициативе, но вскоре я привык и ждал визитов Тома с нетерпением. На меня новые друзья действуют так же, как на других новые любовники. Я был бы счастлив трепаться с ним целыми днями. Том приходил, садился на мою кровать, заваривал для меня чай, вытряхивал окурки, заливал хлопья молоком — как это теперь делает Генри. Том уверял, что я всегда внушал ему уважение, однако я не очень верил. У него была привычка занижать свое знатное происхождение, но тут я его понимаю — я бы тоже подчеркивал провинциальный акцент и не особо распространялся, будь у меня платное образование и папа-бизнесмен.
Я впервые в жизни был неравнодушен к человеку одного со мной пола. Когда Том с пышной торжественностью драл за стеной очередную кандидатку, мои чувства во время сеанса самоудовлетворения и подслушивания начинали раздваиваться. Я был не уверен, чье именно охваченное экстазом лицо и тело рисовал мой внутренний взор. Чувство было для меня новым и сильным, сбивало с толку. Ведь я был не южанин какой-нибудь. Это длилось долго, года два наверное. Впоследствии я решил, что у меня наблюдались симптомы затянувшегося подросткового периода. Почти у всех мальчишек бывает гомосексуальный этап, обычно лет в тринадцать. В моей же жизни многие вещи наступали позже и продолжались дольше. Я и по сей день почему-то считаю, что отстаю в развитии.
Я грудью вставал на защиту Тома, когда мои приятели по пиву и викторине отзывались о нем как об очередном мудозвоне. Мне нравилось думать, что его чернят из зависти. Теперь-το мне понятно, как я ошибался. Чары Тома действовали далеко не на каждого (хотя не все признавались в их действии). Я так и не стал вхож в его круг и ни на шаг не приблизился к его культурной среде. Даже когда мы на втором курсе сняли дом на двоих и я попал под прямое влияние его образа жизни, мне не хватало бесшабашности. Взять хотя бы вечеринки. Они у меня просто не получались. Мои вечеринки страдали серьезными перекосами в представительстве полов и нехваткой выпивки. Гости быстро расходились, застревали лишь четверо доходяг, азартно спорящих о творчестве Лоуренса. Том же устраивал настоящие вакханалии, на которых все нюхали кокс, курили травку и классно проводили время. Когда вечеринка случалась у нас дома, на следующее утро, наводя порядок, я мучился вопросом — ну почему только мне одному было не весело? Я утешал себя тем, что я — пьянь, а не наркоша, пролетарий, а не праздный гуляка. Классность моего времяпрепровождения измерялась степенью имитации старческого маразма — когда человек выпивает столько, что теряет память, несет бред и становится импотентом. Гости Тома любили смеяться, танцевать и заниматься сексом. Ну что они понимали в удовольствиях?
Когда в самом конце восьмидесятых либерализировали наркотики, я уже вырос. В городках на севере Англии в середине восьмидесятых утвердилось мнение, порожденное страхом перемен, что принимать наркотики — все равно что плакать, и то и другое — удел сопливых южан. К наркотикам мы относились как луддиты к машинам. Разумеется, мир через нас перешагнул и пошел дальше. Нынче молодые — что на севере, что на юге — много не пьют, зато принимают «экстази» и элементарно предаются дурацким удовольствиям. Выросло целое поколение, для которого удовольствие не ассоциируется с метанием харча и полной отключкой. Пропащие люди!
Дружбу с Томом я поддерживал по будним дням и вне компаний, но от этого она не слабела. Я всегда делал из друга идола, а в случае с Томом это отношение усугублялось смутным, неотступным желанием дать ему кончить со мной. И все же я обожал его не только за уверенность в себе, внешность и обаяние. Не последнее место в системе ценностей занимала его семья. Во-первых, у него имелись две длинноногие сестры-блондинки. Мне, единственному ребенку, не помешали бы две такие сестрички. Однако настоящее восхищение у меня вызывало то, как Том относился к отцу и матери. Однажды в январе, когда мы вернулись с каникул в колледж, он рассказал мне, как встречают Рождество в доме Мэннионов. Дети собираются утром на гигантской родительской кровати, все обмениваются подарками и болтают. Вам это может показаться обычным делом. Если так, то извините за банальность. Но много лет, когда мне хотелось впасть в депрессию, я мысленно вызывал образ семьи Мэннионов в рождественский день.
